Комедия по поводу трагедии[10]
Действующие лица
Госпожа де Бленваль.
Шевалье.
Эргаст.
Элегический поэт.
Философ.
Толстый господин.
Тощий господин.
Дамы.
Лакей.
Светская гостиная.
Элегический поэт (читает)
…
В лесу был слышен чей‑то робкий шаг
Да над потоком хриплый лай собак;
Когда же вновь печальная Изора,
С тревогой в сердце и тоской во
взоре,
На башню древнюю взошла без цели,
Лишь ропот волн услышала она,
Но не звенела нежная струна
Пленительного менестреля!
Слушатели (хором). Браво! Прелестно! Чудесно!
Рукоплескания.
Г‑жа де Бленваль. В конце есть что‑то неуловимо
таинственное, от чего хочется плакать.
Элегический поэт (скромно). Трагедия окутана
флером.
Шевалье (качая головой). Струна, менестрель –
сплошная романтика!
Элегический поэт. Да, романтика, но романтика
рациональная, подлинная романтика. Что поделаешь? Надо идти на уступки.
Шевалье. Идти на уступки! Так можно дойти до
безвкусицы. Я лично все романтические стихи отдам за одно это четверостишие:
Бернар‑красавчик был разбужен
Известьем с Пинда, что в зеленый грот
Любви искусство вечером придет
К искусству нравиться на ужин.
Вот истинная поэзия! «Любви искусство вечером придет к
искусству нравиться»! Это я одобряю! А теперь пошли какие‑то «струны»,
«менестрели». Никто не сочиняет мадригалов. Будь я поэт, я сочинял бы
мадригалы. Но, увы, я не поэт.
Элегический поэт. Что ни говорите, а элегии…
Шевалье. Нет, сударь, только мадригалы.
Какой‑то гость (элегическому поэту). Разрешите
маленькое замечание. Вы пишете «древняя башня». Почему не написать
«готическая»?
Элегический поэт. «Готическая» не подходит для
стихов.
Тот же гость. Ну, это дело другое.
Элегический поэт (сел на своего конька).
Видите ли, сударь, надо держать себя в узде. Я не принадлежу к числу тех, кто
ломает французский стих и тянет нас назад, к Ронсарам и Бребефам. Я романтик,
но умеренный. То же самое и в отношении чувств. Я признаю только нежные
чувства, мечтательность, грусть. Никакой крови, никаких ужасов. Трагедию надо
окутывать флером. Я знаю, есть такие безумцы, необузданные фантазеры, которые…
Кстати, сударыни, вы читали новую книгу?
Дамы. Какую?
Элегический поэт. Последний день…
Толстый господин. Замолчите, сударь. Я знаю, что вы
имеете в виду. Одно заглавие расстраивает мне нервы.
Г‑жа де Бленваль. Мне тоже. Отвратительная книга. Вот
она.
Дамы. Покажите, покажите.
Книга переходит из рук в руки.
Одна из дам (читает). Последний день при…
Толстый господин. Сударыня, пощадите!
Г‑жа де Бленваль. Ваша правда, это опасная книга.
После нее ходишь как в кошмаре, чувствуешь себя разбитым.
Одна из дам (тихо). Непременно прочту.
Толстый господин. Приходится признать, что нравы
портятся день ото дня. Господи, какая дикая мысль! Проследить, продумать,
разобрать одно за другим, не упуская ничего, все физические страдания, все
нравственные муки, какие должен испытать приговоренный в самый день казни! Ведь
это же ужас! И поверите ли, сударыни, нашелся писатель, которого увлекла эта
мысль. И у такого писателя нашлись читатели.
Шевалье. В самом деле, непостижимая наглость.
Г‑жа де Бленваль. А кто автор книги?
Толстый господин. Первое издание вышло безыменным.
Элегический поэт. У этого же автора есть еще два
романа… Признаюсь, я не запомнил названий. Один начинается в морге, а кончается
на Гревской площади. И в каждой главе людоед пожирает младенца.
Толстый господин. Вы сами это читали, сударь?
Элегический поэт. Читал, сударь; действие происходит
в Исландии.
Толстый господин. В Исландии! Какой ужас!
Элегический поэт. Кроме того, он сочиняет оды,
баллады и еще что‑то, где дело касается Бунаберды.
Шевалье (смеясь). Белиберды! Воображаю, как
это звучит в стихах.
Элегический поэт. Он напечатал также драму – если
можно назвать это драмой. Там имеется такая поэтическая строка:
Двадцать пятого июня пятьдесят
седьмого года.
Какой‑то гость. Вот так поэзия!
Элегический поэт. Гораздо проще изобразить это
цифрами. Взгляните, сударыни:
25‑го июня 57 года.
(Смеется).
Все смеются.
Шевалье. Да, современную поэзию трудно понять.
Толстый господин. Ну, об этом субъекте нечего
говорить. Он просто плохой версификатор. Как, бишь, его зовут?
Элегический поэт. Его фамилию не только трудно
запомнить, но и произнести трудно. Что‑то близкое к готам, вестготам или
остготам. (Смеется.)
Г‑жа де Бленваль. Дурной человек.
Толстый господин. Отвратительный.
Молодая женщина. Мне говорил один его знакомый…
Толстый господин. Вы знакомы с его знакомым?
Молодая женщина. Да. И этот знакомый говорил, что он
тихий, простой человек. Живет уединенно и по целым дням возится со своими
детьми.
Поэт. А по ночам он трудится над мрачными стихами.
Как странно; у меня сама собой сложилась стихотворная строка:
А по ночам он трудится над мрачными
стихами.
И цезура на месте. Остается только найти рифму. Нашел!
«Грехами».
Г‑жа де Бленваль. Quidquid tentabat
dicere, versus erat[11] (лат.).
Толстый господин. Вы сказали, что у этого писаки есть
маленькие дети. Не верю, сударыня! У сочинителя такой книги! Такого гнусного
произведения!
Один из гостей. А с какой целью он написал эту книгу?
Элегический поэт. Почем я знаю?
Философ. Он, кажется, думает этой книгой
способствовать отмене смертной казни.
Толстый господин. Я же вам говорю, просто безобразие!
Шевалье. Ага! Понимаю! Поединок с палачом.
Элегический поэт. Он яростно ополчился на гильотину.
Тощий господин. Верно, всё высокопарные
разглагольствования?
Толстый господин. Не угадали. Смертной казни, как
таковой, там посвящено не больше двух строчек. Все остальное – только ощущения.
Философ. Крупная ошибка. По этому вопросу можно
многое сказать. А драма или роман отнюдь не убедительны. Кстати, я читал
книжку. Плохо написана.
Элегический поэт. Отвратительно! Разве это можно
назвать искусством? Это значит перейти все границы и лезть напролом. Если бы
еще преступник был какой‑нибудь известный. Ничуть не бывало. Что он сделал?
Никто не знает. А вдруг это какой‑нибудь отпетый мерзавец? Как можно заставлять
меня заниматься кем‑нибудь, кого я не знаю?
Толстый господин. Никто не имеет права навязывать
читателю чисто физические страдания. Когда я смотрю трагедию со всякими
смертоубийствами, меня это не трогает. Но от этой книжки у человека волосы
шевелятся на голове и мороз подирает по коже, а потом всю ночь мерещатся
кошмары. Я два дня был болен после того, как прочел ее.
Философ. Заметьте вдобавок, что это холодное,
рассудочное литературное произведение.
Поэт. Литературное произведение!! Что вы!
Философ. Да, да. Но, как вы правильно изволили
заметить, оно лишено подлинной художественности. Меня не волнует голая
абстракция, идея в чистом виде. Я не вижу здесь личности, созвучной моей. А в
самом слоге нет ни простоты, ни ясности. В нем чувствуется архаический душок.
Ведь вы так и говорили?
Поэт. Ну, да, разумеется. Личности здесь ни к чему.
Философ. Приговоренный – совсем неинтересная фигура.
Поэт. Как он может кого‑нибудь заинтересовать? Он
совершил преступление и не раскаивается. Я бы написал совсем по‑иному. Я бы
рассказал историю жизни приговоренного. Сын благородных родителей. Отличное
воспитание. Любовь. Ревность. Преступление, которое нельзя назвать
преступлением. А потом угрызения, угрызения, бесконечные угрызения. Но
человеческие законы неумолимы; он должен умереть. И вот тут‑то я бы коснулся
вопроса о смертной казни! Тут он был бы у места!
Г‑жа де Бленваль. Так! Так!
Философ. Простите. В таком виде, как предлагаете вы,
сударь, книга ничего бы не доказывала. Нельзя идти от частного к общему.
Поэт. Что ж! Можно придумать лучше; например, сделать
героем книги Мальзерба, добродетельного Мальзерба! Описать его последний день,
его казнь! Какое возвышенное, назидательное зрелище! Я бы плакал, трепетал, мне
бы самому хотелось последовать за ним на эшафот.
Философ. А мне нет.
Шевалье. И мне тоже. В сущности, ваш господин де
Мальзерб был революционер.
Философ. И казнь Мальзерба не может служить доводом
против смертной казни вообще.
Толстый господин. А зачем заниматься смертной казнью?
Какое вам дело до смертной казни? Должно быть, автор книги очень низкого
происхождения, если он вздумал досаждать нам этим вопросом.
Г‑жа де Бленваль. Да, да, ужасно неделикатный
человек!
Толстый господин. Он водит нас по тюрьмам, по
каторге, по Бисетру. Сомнительное развлечение. Всем известно, что это клоаки.
Но какое до этого дело обществу?
Г‑жа де Бленваль. Законы тоже не дети писали.
Философ. Ну, все‑таки, если изложить факты правдиво…
Тощий господин. Ага! Именно правды тут и не видно.
Откуда поэту быть осведомленным в таких делах? Для этого надо по меньшей мере
занимать должность королевского прокурора. Вот, к примеру: в одной газете я
прочел выдержки из этой книги; там сказано, что приговоренный не произносит ни слова,
когда ему читают смертный приговор; а между тем я собственными глазами
видел приговоренного, который в эту минуту громко вскрикнул. Какая же это
правда?
Философ. Но позвольте…
Тощий господин. Послушайте, господа, писать о
гильотине, о Гревской площади – просто дурной тон. Доказательство налицо: судя
по всему, эта книга портит вкусы, не дает читателю чистых, свежих, простодушных
радостей. Когда же, наконец, явятся ревнители здоровой литературы? Вот будь я
членом Французской академии – к слову сказать, своими обвинительными речами я,
пожалуй, и заслужил это право… А вот, кстати, и господин Эргаст, он ведь
академик. Интересно узнать его мнение о Последнем дне приговоренного к
смерти.
Эргаст. Я его не читал и не собираюсь читать. Вчера
на обеде у госпожи де Сенанж я слышал, как маркиза де Мориваль беседовала об
этой книжке с герцогом де Мелькуром. Говорят, там есть выпады против судейского
сословия и лично против председателя суда д'Алимона. И целая глава там будто бы
направлена против религии, а другая – против монархии. Нет, будь я королевским
прокурором…
Шевалье. При чем тут прокурор! А хартия? А свобода
печати? И все же, согласитесь, это возмутительно, что поэт вздумал отменять
смертную казнь. Посмел бы кто‑нибудь при прежнем режиме опубликовать книгу
против пыток!.. Но после взятия Бастилии все можно писать! Книги – это страшное
зло.
Толстый господин. Страшное зло. Судите сами: жили
люди спокойно, ни о чем не думая. Время от времени где‑нибудь во Франции рубили
кому‑нибудь голову, не больше чем двум в неделю. Все это тихо, без огласки.
Никто не роптал. Никого это не волновало. Так нет же, появляется книга, да
такая, от которой только головную боль наживешь.
Тощий господин. Ни один присяжный, прочтя ее, не станет
выносить смертный приговор!
Эргаст. Напрасное смущение умов.
Г‑жа де Бленваль. Ах, книги, книги! Кто бы ждал этого
от литературного произведения?
Поэт. Ну что вы! Иные книги – сущий яд, они прямо
способствуют ниспровержению общественного порядка.
Тощий господин. Не говоря уже о языке, в котором
господа романтики тоже пытаются произвести переворот.
Поэт. Позвольте, сударь: романтики романтикам рознь.
Тощий господин. Во всем царит дурной тон.
Эргаст. Вы правы. Дурной тон.
Тощий господин. С этим невозможно спорить.
Философ (склоняясь над креслом одной из дам).
О таких вещах теперь не говорят даже на улице Муфтар.
Эргаст. Фу! Какая отвратительная книга!
Г‑жа де Бленваль. Стойте, не бросайте ее в огонь. Она
из библиотеки.
Шевалье. Вспомните, как было в наше время. Как все
испортилось с тех пор – и вкусы и нравы! Вы помните, как было в наше время,
госпожа де Бленваль?
Г‑жа де Бленваль. Нет, не помню.
Шевалье. Какой миролюбивый, веселый и остроумный
народ были мы, французы! Пышные празднества, грациозные стихи! Прелестная
жизнь! Что может быть изящнее, чем мадригал, написанный господином де Лагарпом
по случаю большого бала, который супруга маршала де Мальи дала в тысячу
семьсот… в год казни Дамьена!
Толстый господин (со вздохом). Блаженные
времена! Теперь и нравы стали ужасны и книги не лучше того. Вспомните
прекрасную строку из Буало:
Упадок искусства идет за падением
нравов.
Философ (поэту, тихо). В этом доме кормят
ужином?
Элегический поэт. Да, потерпите немножко.
Тощий господин. Подумайте, до чего теперь дошли:
задумали отменить смертную казнь и для этого пишут грубые, безнравственные
книги, самого дурного тона, вроде этой, как ее: Последний день
приговоренного, что ли?
Толстый господин. Прошу вас, друг мой, прекратим
разговор об этой ужасной книге. А кстати, раз мне посчастливилось встретить
вас, скажите, что вы собираетесь сделать с тем подсудимым, чью жалобу мы
отклонили три недели назад?
Тощий господин. Ради бога, пощадите! Я сейчас в
отпуску. Дайте мне вздохнуть свободно. Потерпите до моего возвращения. Однако,
если там будут тянуть, я напишу своему заместителю…
Лакей (входя). Сударыня, кушать подано.
|
