XXXIII
Я зажмурил глаза, прикрыл их ладонями и попытался забыться,
уйти в прошлое от настоящего. И вот в мечтах одно за другим возникают
воспоминания детства и юности, милые, мирные, веселые, точно цветущие островки
среди водоворота черных, беспорядочных мыслей, кружащихся у меня в голове.
Видится мне, как я, ребенком, веселым, румяным школьником,
вместе с братьями играю и бегаю по большой зеленой аллее запущенного сада, где
прошли мои ранние годы; это бывшие монастырские владения, над ними возвышается
свинцовая шапка мрачного собора Валь‑де‑Грас.
Спустя четыре года я снова там, все еще мальчиком, но уже
мечтательным и пылким. В пустынном саду со мною вместе девочка‑подросток.
Маленькая испаночка с большими глазами и длинными косами, с
вишневыми губами и нежным румянцем на золотисто‑смуглом личике,
четырнадцатилетняя ан– далузка Пепа.
Наши мамы послали нас побегать, а мы чинно гуляем по саду.
Нас послали резвиться, а мы беседуем. Мы дети одного возраста, но не одного
пола.
А между тем еще год назад мы бегали, боролись Друг с другом.
Я старался отнять у Пепиты лучшее яблоко с яблони; я дрался с ней из‑за
птичьего гнезда. Она плакала, а я говорил: «Так тебе и надо!» Потом мы оба шли
жаловаться мамам, и они вслух сердились, а потихоньку умилялись.
Теперь она опирается на мою руку, а я и горд и смущен. Мы
ходим медленно, мы разговариваем шепотом. Она роняет платочек, я его поднимаю.
Руки у нас вздрагивают, соприкасаясь. Она говорит о птичках, о звездочке,
которая мерцает вон там, вдали, об алом закате за стволами деревьев, о
пансионских подругах, о платьях и лентах. Мы разговариваем на самые невинные
темы и оба при этом краснеем. Девочка превратилась в девушку.
В тот вечер – то был летний вечер – мы гуляли под каштанами
в самом конце сада. После долгого молчания, которым теперь были заполнены наши
уединенные прогулки, она вдруг выпустила мою руку и сказала: «Бежим
наперегонки!».
Как сейчас вижу ее: она была вся в черном, в трауре по бабушке.
Ребяческая фантазия пришла ей в голову. Пепа снова стала Пепитой и сказала мне:
бежим наперегонки!
И она понеслась вперед: я видел ее тонкий, как у пчелки,
стан, стройные ножки, мелькавшие из‑под платья, я догонял ее, она убегала;
черная пелеринка раздувалась от быстрого бега и обнажала смуглую молодую спину.
Я не помнил себя, я настиг ее у старого развалившегося
колодца; по праву победителя я схватил ее за талию и усадил на дерновую скамью;
она не противилась; она смеялась, с трудом переводя дух; ане до смеха, я
вглядывался в ее черные глаза под завесой черных ресниц.
– Сядьте рядом, – сказала она. – Еще совсем
светло, можно почитать. У вас есть какая‑нибудь книжка?
Со мной был второй том Путешествий Спалланцани. Я
раскрыл его наугад и придвинулся к ней, она оперлась плечом о мое плечо, и мы
стали читать вместе, каждый про себя. Всякий раз ей приходилось дожидаться
меня, чтобы перевернуть страницу. Ум у нее был быстрее моего.
– Кончили? – спрашивала она, когда я только
успевал начать.
А головы наши соприкасались, волосы смешивались, дыхание все
сближалось, и вдруг сблизились губы.
Когда мы надумали читать дальше, все небо было в звездах.
– Ах, мама, мамочка! Если бы ты видела, как мы
бежали! – говорила она, возвратясь. А я не говорил ни слова.
– Что же ты молчишь? И вид у тебя какой‑то
понурый, – заметила моя мать.
На душе у меня было как в раю. Этот вечер я буду помнить всю
жизнь.
Всю жизнь!
XXXIV
Только что пробили часы. Не знаю сколько раз, – я плохо
слышу их бой. В ушах у меня стоял гул как от органа. Это жужжат мои последние
мысли.
В торжественные минуты благоговейного паломничества в
прошлое я с ужасом наталкиваюсь на свое преступление; но мне кажется, я
раскаиваюсь недостаточно. До приговора угрызения совести были сильнее;
с тех пор мысли о смерти вытеснили все остальное. А я хотел бы каяться еще
и еще.
Я забылся на миг, перебирая все, что было в моей жизни, а
когда мысли мои вернулись к удару топором, который сейчас оборвет ее, я
содрогнулся, будто узнал об этом впервые. Чудесное мое детство! Чудесная
юность! Златотканый ковер, конец которого омочен в крови. Между прошлым и
настоящим пролегла река крови – крови его и моей.
Кто бы ни прочел когда‑нибудь повесть моей жизни, никто не
поверит, чтобы после стольких лет беспорочного счастья мог наступить этот
страшный год который начался преступлением и кончается казнью. Он никак не
вяжется с остальными годами. Все же – подлые законы и подлые люди, – я не
был дурным человеком!
О господи! Умереть через несколько часов, сознавая, что в
этот самый день год назад я был свободен и безвинен, совершал прогулки и бродил
под деревьями по опавшей осенней листве.
|
