XLIII
Она такая свеженькая, розовенькая, у нее огромные глаза, она
красотка!
На нее надели платьице, которое очень ей к лицу.
Я схватил ее, поднял на руки, посадил к себе на колени,
целовал ее головку.
Почему она без мамы? – Мама больна, бабушка тоже
больна. Так я и думал.
Она удивленно смотрела на меня и безропотно терпела ласки,
объятия, поцелуи, только время от времени с беспокойством поглядывала на свою
няню, которая плакала в уголке.
Наконец я нашел в себе силы заговорить.
– Мари! Крошка моя Мари! – прошептал я и крепко
прижал ее к груди, из которой рвались рыдания. Она слабо вскрикнула.
– Мне больно, не надо так, дядя, – жалобно сказала
она.
Дядя! Бедная детка, она почти год не видела меня. Она забыла
мое лицо, интонации голоса; да и как меня узнать, обросшего бородой, бледного,
в такой одежде? Значит, она уже не помнит меня! А ведь только в ее памяти мне и
хотелось бы жить! Значит, я уже не отец! Мне не суждено больше слышать это
слово детского языка, такое нежное, что оно не может перейти в язык взрослых, –
слово «папа»!
Только бы еще раз, один раз услышать его из этих уст – вот
все, чего я прошу за сорок лет жизни, которые отнимают у меня!
– Ну посмотри же, Мари, разве ты меня не
помнишь. – спросил я, соединяя обе ее ручонки в своих руках.
Она подняла на меня прекрасные черные глазки и сказала:
– Совсем не помню!
– Посмотри получше, – настаивал я. – Неужели
ты не знаешь, кто я?
– Знаю, вы чужой дядя.
Как это ужасно, когда единственное существо на свете,
которое любишь беззаветно, любишь всей силой своей любви, смотрит на тебя,
говорит с тобой, отвечает тебе и не узнает тебя! Ты жаждешь утешения только от
него, а от него одного скрыто, что ты нуждаешься в утешении, потому что ты
должен умереть!
– У тебя есть папа, Мари? – спросил я.
– Есть, – ответила девочка.
– Где же он?
Ее большие глаза удивленно посмотрели на меня.
– А вы разве не знаете? Он умер.
Она опять вскрикнула – я едва не уронил ее.
– Умер! – повторил я. – А ты знаешь. Мари,
что значит – умер?
– Знаю, он в земле и на небе. – И добавила от
себя: – Я каждое утро и каждый вечер молюсь за него боженьке у мамы на коленях.
Я поцеловал ее в лоб.
– Скажи мне, как ты молишься. Мари.
– Нельзя, дядя. Днем не молятся. Приходите к нам
сегодня вечером, тогда я вам скажу молитву. Это было выше моих сил. Я перебил
ее:
– Мари, я – твой папа.
– Ну‑у! – протянула она. Я настаивал:
– Хочешь, чтобы я был твой папа? Девочка отвернулась.
– Нет, мой папа был красивее. Я осыпал ее поцелуями,
облил слезами. Она пыталась высвободиться и кричала:
– У вас борода колючая!
Я снова усадил ее на колени и, не спуская с нее глаз,
принялся расспрашивать:
– Ты умеешь читать. Мари?
– Умею, – ответила она. – Мама учит меня
читать буквы.
– Ну‑ка почитай, – предложил я, показывая на
бумагу, которую она комкала в своих ручонках.
Она покачала прелестной головкой.
– Ну нет! Я умею читать только сказки.
– Попробуй. Почитай.
Она развернула бумагу и принялась, водя пальчиком, разбирать
по складам:
– П, Р, И, при; Г, О, го; В, О, Р, вор – приговор…
Я вырвал у нее бумажку. Она читала мой смертный Я приговор.
Нянька купила его за медяк. Мне‑то он стоил дороже.
Словами не выразишь, что я испытывал. Мое резкое движение
испугало Мари; она чуть не расплакалась и вдруг потребовала:
– Не трогайте бумагу, слышите! Это моя игрушка.
Я передал девочку няньке.
– Унесите ее.
А сам, опустошенный, полный мрачного отчаяния, снова упал на
стул. Пусть скорее приходят; я больше ничем не дорожу; последняя нить,
связывавшая меня с жизнью, порвана. Я готов к тому, что со мной собираются
сделать.
|
