Увеличить |
VIII
А Матвей подивился на Дыму («Вот ведь какой дар у этого
человека», — подумал он), но сам сел на постели, грустно понурив голову, и
думал:
«Вот человек и в Америке… что же теперь будем делать?»
Правду сказать, — все не понравилось Матвею в этой
Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они шли с
пристани по улицам. Но Матвей знал, что Дыма — человек легкого характера:
сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он
уже крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А
Матвею было очень грустно.
Да, вот и Америка! Еще вчера ночью она лежала перед ним, как
какое-нибудь облако, и он не знал, что-то явится, когда это облако расступится…
Но все ждал чего-то чудесного и хорошего… «Правду сказать, — думал
он, — на этом свете человек думает так, а выходит иначе, и если бы человек
знал, как выйдет, то, может, век бы свековал в Лозищах, с родной бедою». Вот и
облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой
думалось так много над тихою Лозовою речкой и на море, пока корабль плыл,
колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру
в высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку… А на душе
пробегали такие же смутные мысли о том, что было там, на далекой родине, и что
будет впереди, за океаном, где придется искать нового счастья…
Ищи его теперь, этого счастья, в этом пекле, где люди летят
куда-то, как бешеные, по земле и под землей и даже, — прости им,
господи, — по воздуху… где все кажется не таким, как наше, где не
различишь человека, какого он может быть звания, где не схватишь ни слова в
человеческой речи, где за крещеным человеком бегают мальчишки так, как в нашей стороне
бегали бы разве за турком…
— Вот что, Дыма, — сказал Матвей, отрываясь от
своих горьких мыслей. — Надо поскорее писать письмо Осипу. Он здесь уже
свой человек, — пусть же советует, как сыскать сестру, если она еще не
приехала к нему, и что нам теперь делать с собою.
— Да уж не иначе! — ответил Дыма.
Попросили у Борка перо и чернил, устроились у окна и
написали. Писал письмо Дыма, а так как у него руки не очень-то привыкли держать
такую маленькую вещь, как перо, то прописали очень долго.
Кончили писать, Дыма стал отирать пот со лба и вдруг
остановился с разинутым ртом. Матвей тоже оглянулся, — и у него как-то
приятно замерло сердце.
В комнате стояла старая барыня, в поношенной, но видно, что
когда-то шелковой мантилье, в старой шляпке с желтыми цветами и с сумочкой на
руке. Кроме того, на ленточке она держала небольшую белую собачку, которая
поворачивалась во все стороны и нюхала воздух.
— Наша, — шепнул Дыма Матвею.
И действительно, барыня села у двери на стул, отдышалась
немного и сказала с первого слова:
— Проклятая сторона, проклятый город, проклятые люди.
Ну, скажите, пожалуйста, зачем вы сюда приехали?
Наши очень обрадовались родной речи, кинулись к барыне и
чуть не столкнулись головами, целуя у нее руку.
Барыне, видно, это понравилось. Она сидела на стуле, не
отнимала руки и глядела на лозищан, жалостно кивая головой.
— Подольские или из Волыни?
— Из Лозищей, милостивая госпожа.
— Из Лозищей! Прекрасно! А куда же это бог несет?
— В Миннесоте есть наши.
— Миннесота! Знаю, знаю. Болото, лес, мошка, лесные
пожары и, кажется, индейцы… Ай, люди, люди! И что вам только понадобилось в
этой Америке? Жили бы в своих Лозищах…
«Оно, может, и правда», — подумал Матвей. А Дыма
ответил:
— Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.
— Так… от этого-то рыба попадает в невод, а люди в
Америку… Это очень глупо. А впрочем, это не мое дело. А где же тут сам
хозяин?.. Да, вот и Берко.
— Мистер Борк, — поправил еврей, входя в комнату.
— А, мистер Берко, — сказала барыня, и лозищане
заметили, что она немного рассердилась. — Скажите, пожалуйста, я и забыла!
А впрочем, ваша правда, ясновельможный мистер Борк! В этой проклятой стороне
все мистеры, и уже не отличишь ни жида, ни хлопа, ни барина… Вот и эти (она
указала на лозищан) снимут завтра свои свитки, забудут бога и тоже потребуют,
чтобы их звать господами…
— Это их дело, всякий здесь устраивает себя, как
хочет, — сказал Борк хладнокровно и прибавил, поглаживая бородку: —
Чем могу вам служить?
— Твоя правда, — сказала барыня. — В этой
Америке никто не должен думать о своем ближнем… Всякий знает только себя, а
другие — хоть пропади в этой жизни и в будущей… Ну, так вот я зачем
пришла: мне сказали, что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер
Борк… Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.
— Ну, а зачем вам мисс Эни?..
— Ты, кажется, сам начинаешь вмешиваться в чужие дела,
мистер Берко.
Борк пожал плечами, и через минуту сверху спустилась Анна.
Старая барыня надела стеклышки на нос и оглядела девушку с ног до головы.
Лозищане тоже взглянули на нее, и им показалось, что барыня должна быть
довольна и испуганным лицом Анны, и глазами, в которых дрожали слезы, и крепкой
фигурой, и тем, как она мяла рукой конец передника.
— Умеешь ты убирать комнаты? — спросила барыня.
— Умею, — ответила Анна…
— И готовить кушанье?
— Готовила.
— И вымыть белье, и выгладить рубашку, и заправить
лампу, потому что я терпеть не могу здешнего газа, и поставить самовар или
сварить кофе…
— Так, ваша милость. Умею.
— Ты приехала сюда работать?
— Как же иначе? — ответила девушка совсем тихо.
— Почем я знаю, как иначе?.. Может быть, ты
рассчитывала выйти замуж за президента… Только он, моя милая, уже женат…
Две крупные слезы скатились с длинных ресниц Анны и упали на
белый передник, который она все переминала в руках. Матвею стало очень жаль
девушку, и он сказал:
— Она, ваша милость, сирота… А Дыма прибавил:
— У нее на корабле умер отец.
— Умнее ничего не мог придумать! — сказала барыня
спокойно. — Много здесь дураков прилетало, как мухи на мед… Ну, вот что.
Мне некогда. Если ты приехала, чтобы работать, то я возьму тебя с завтрашнего
дня. Вот этот мистер Борк укажет тебе мой дом… А эти — тебе родня?
— Нет, милостивая пани, но…
И Матвей видел, как испуганный глаз девушки остановился на
нем, будто со страхом и вопросом.
— Никаких «но». Я не позволю тебе водить ни любовников,
ни там двоюродных братьев. Вперед тебе говорю: я строгая. Из-за того и беру
тебя, что не желаю иметь американскую барыню в кухарках. Шведки тоже уже
испорчены… Слышишь? Ну, а пока до свидания. А паспорт есть?
— Есть…
— То-то.
Барыня встала, гордо кивнула головой и вышла из помещения.
— Наша! — сказал Матвей и глубоко вздохнул.
— А это, видно, и здесь так же, как и всюду на
свете, — прибавил к этому Дыма.
Анна тихонько вытерла слезу концом передника.
Еврей посмотрел на девушку с сожалением и сказал:
— Ну, что вы плачете, мисс Эни! Я вам прямо скажу: это
дело не пойдет, и плакать нечего…
— А почему же не пойдет? — возразил Матвей
задумчиво, хотя и ему самому казалось, что не стоило ехать в Америку, чтобы попасть
к такой строгой барыне. Можно бы, кажется, и пожалеть сироту… А, впрочем, в
сердце лозищанина примешивалось к этому чувству другое. «Наша барыня,
наша, — говорил он себе, — даром что строгая, зато своя и не даст
девушке ни пропасть, ни избаловаться…»
— Ну, почему же не идет? — повторил он свой
вопрос.
— Га! Если мисс Эни приехала сюда искать своего
счастья, то я скажу, что его надо искать в другом месте. Я эту барыню знаю: она
любит очень дешево платить и чтобы ей очень много работали.
— Эх, мистер Борк, а кто же этого не любит на
свете? — сказал Матвей со вздохом.
— Ну, это правда, а только здесь всякий любит также
получить больше, а работать меньше. А, может быть, вы думаете иначе, тогда
мистер Борк будет молчать… это уже не мое дело…
Борк поднялся с своего места и вскоре ушел, одевшись, на
улицу.
Он был еврей серьезный, но неудачливый, и дела его шли
неважно. Помещение было занято редко, и буфет в соседней комнате работал мало.
Дочь его прежде ходила на фабрику, а сын учился в коллегии; но фабрика стала,
сам мистер Борк менял уже третье занятие и теперь подумывал о четвертом. Кроме
того, в Америке действительно не очень любят вмешиваться в чужие дела, поэтому
и мистер Борк не сказал лозишанам ничего больше, кроме того, что покамест мисс
Эни может помогать его дочери по хозяйству, и он ничего не возьмет с нее за
помещение.
— Подождем еще, малютка, — сказал Матвей. —
Может быть, придет скоро ответ от Лозинского, тогда, пожалуй, и тебе найдется
работа в деревне.
— Дай-то боже, — ответили в один голос девушка и
Дыма.
— А теперь, — прибавил Матвей, — напиши,
Дыма, адрес.
Но тут открылось вдруг такое обстоятельство, что у лозищан
кровь застыла в жилах. Дело в том, что бумажка с адресом хранилась у Матвея в
кисете с табаком. Да как-то, видно, терлась и терлась, пока карандаш на ней
совсем не истерся. Первое слово видно, что губерния Миннесота, а дальше ни
шагу. Осмотрели этот клочок сперва Матвей, потом Дыма, потом позвали девушку,
дочь Борка, не догадается ли она потом вмешался новый знакомый Дымы — ирландец,
но ничего и он не вычитал на этой бумажке.
— Что же это теперь будет? — сказал Матвей
печально.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя
пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при людях, а только
показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы,
может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине идут
на дно, — и смолчал.
— Эх! — сказал Дыма и заскреб в голове. Заскреб в
голове и Матвей, но ирландец, человек, видно, решительный, схватил конверт,
написал на нем: «Миннесота, фермерскому работнику из России, Иосифу
Лозинскому» — и сказал:
— All right.
— Он говорит: олл-райт, — обрадовался Дыма, —
значит, дойдет.
— Дай-то бог, — это будет чудо господне, —
сказал Матвей.
А ирландец вдобавок предложил Дыме сходить вместе, отнести
письмо. И когда они выходили, — ирландец, надев свой котелок и взяв в руки
тросточку, а Дыма в своей свитке и бараньей шапке, — то Матвею показались
они оба какими-то странными, точно он их видел во сне. Особенно, когда у порога
ирландец, как-то изогнувшись, предложил Дыме выйти первому. Дыма, изогнувшись
совершенно так же, предлагал пройти вперед ирландцу. Потом они двинулись оба
вместе, и тут уже Дыма постарался все-таки пройти первым. Ирландец крепко хлопнул
его по плечу и захохотал… Дыма посмотрел на Матвея с гордым видом.
|