 Увеличить |
XVIII
Тут еще раз лозищанина приласкала надежда. Когда он шел по
людной улице, кто-то тронул его за рукав тихо и ласково. Рядом с ним стоял негр
и что-то говорил ему, указывая рукою на стул, который стоял тут же, на панели.
Черное, лоснящееся лицо, красные губы, сверкающие белки и вьющиеся волосы негра
показались Матвею как будто знакомыми. Он даже подумал, — не один ли это
из тех бездельников, которые приставали к нему на улице в первый день приезда. Но
что же ему нужно теперь? А может быть, он узнал Матвея, может быть, он знает
Борка и Дыму, может быть, он видел, что они ищут его по всему городу, и
предлагает подождать здесь, а сам пошлет кого-нибудь за приятелями Матвея?
Действительно, сажая Матвея на стул, негр сказал что-то
своему мальчишке, и тот внезапно куда-то провалился. Очевидно, побежал за Дымой
или Борком. Матвей радостно сел и кивнул негру головой. Лицо черного человека
теперь ему очень понравилось: глаза грустные и ласковые, губы добрые. Правда,
некрасив и черен, зато приветлив и услужлив. Он тоже кивнул Матвею головой,
присел у его ног и вздумал пока что почистить Матвею сапоги. Матвей сначала
противился, а потом подумал, что всякие есть обычаи на свете, пожалуй, как бы
негр не обиделся. И он согласился исполнить желание доброго человека, тем
более, что, действительно, сапоги совсем порыжели за дорогу. Негр все так же
ласково стал тереть ноги Матвея щетками, мазал сапоги ваксой, плевал, дышал и
опять тер. Минут через пять сапоги Матвея стали, как зеркало. Матвей кивнул
головой и опять уселся на стул поудобнее, но негр взял его за рукав и показал
большим пальцем на ладонь. Матвей понял, что негр просит «на водку», сошел со
стула и полез в карман.
— И стоит, — сказал он громко. — Верно, что
стоит. За такую услугу не знаю, чего бы человек не отдал.
И он вынул из кармана две монеты. Негр взял лишь одну.
— Бери еще, — сказал Матвей добродушно.
Негр покачал головой. «Вот ведь какой честный народ», —
подумал Матвей и опять хотел взгромоздиться на стул, но в это время какой-то
господин сел раньше его, а прибежавший мальчишка принес негру кружку пива. Негр
стал пить пиво, а мальчишка принялся ваксить сапоги новоприбывшего американца.
Волосы у Матвея стали подыматься под шапкой.
— А Дыма, а Борк? — спросил он, обращаясь к
старшему негру.
Тот повернулся, поглядел на Матвея, потом указал на его
сапоги и сказал:
— Уэлл (хорошо).
— Уэлл, — вспомнил Матвей объяснение Дымы. —
Это значит «очень хорошо». Что же тут хорошего?
А, проклятый! Он говорит, что хорошо вычистил мои сапоги.
Ему только этого и было нужно…
«Собака ты, черная собака, — подумал он с
горечью. — Человек на тебя надеялся, как на друга, как на брата… как на
родного отца! Ты мне казался небесным ангелом. А вместо всего — ты только
вычистил мои сапоги…»
И бедный человек пошел дальше. Сапоги его блестели, как
зеркало, но на душе стало еще темнее…
XIX
Так вышел он на берег залива. Круглая площадка, на
ней — небольшой садик, над головами прохожих вьется по столбам дорога, по
дороге пробежал поезд, изогнулся над самым заливом и побежал дальше берегом,
скрывшись за углом серого дома и кинувши на воду клуб черного дыма. Матвей сел
на скамью и стал смотреть на залив. Вода колыхалась, искрилась, сверкала.
Невдалеке свистнул пароход и отбежал от берега, нагруженный народом. Глаза
Матвея побежали невольно за ним. Пароходик бежал прямо к острову, на котором
стояла знакомая медная женщина. Мимо острова в это самое время тихо проплывал
гигантский корабль, такой же, как и тот, на котором приехали лозищане. Распущенный
флаг плескался по ветру и, казалось, стлался у ног медной женщины, которая
держала над ним свой факел… Матвей смотрел, как европейский корабль тихо
расталкивает своею грудью волны, и на глаза его просились слезы… Как недавно
еще он с такого же корабля глядел до самого рассвета на эту статую, пока на ней
угасли огни и лучи солнца начинали золотить ее голову… А Анна тихо спала,
склонясь на свой узел…
Невдалеке от этого места стоит круглое невысокое здание,
вроде цирка. Теперь это здание уже заколочено, а прежде, еще недавно, здесь
получали приют эмигранты из Европы, приезжавшие на эмигрантских пароходах. Если
бы Матвей знал это, то, наверное, подошел бы поближе. А если бы подошел, то мог
бы увидеть, как из ворот, веселая и нарядная, выходила его сестра Анна, об Руку
с Осипом Лозинским. Осип одет, как господин, так же, как оделся Дыма, только на
Осипе все уже облежалось и не торчит, как на корове седло. Они вышли и пошли
берегом, направо, к пристаням, в надежде, что, может быть, Матвей и Дыма
приехали на том эмигрантском корабле из Германии, который только что проплыл
мимо «Свободы». А в это время Матвей поднялся и пошел налево, вдоль берега, за
убежавшим поездом.
Часа в четыре странного человека видели опять у моста.
Только что прошел мостовой поезд, локомотив делал поворот по кругу, с лестницы
сходила целая толпа приехавших с той стороны американцев, — и они обратили
внимание на странного человека, который, стоя в середине этого людского потока,
кричал: — Кто в бога верует, спасите!
Но, разумеется, никто его не понял. Если бы так крикнул кто
теперь в большом американском городе, то, наверное, ему отозвался бы кто-нибудь
из толпы, потому что в последние годы корабль за кораблем привозит множество
наших: поляков, духоборов, евреев. Они расходятся отсюда по всему побережью,
пробуют пахать землю в колониях, нанимаются в приказчики, работают на фабриках.
Иным удается, иные богатеют, иные пристраиваются к земле, и тогда через
несколько лет уже не узнаешь еврейских мальчиков, вырастающих в здоровых
фермерских работников. Но многие также терпят неудачи; тогда, обедневшие и
испуганные, они опять кидаются в города, цепляются за прежнюю жизнь. Кто
разложит на тележке плохие ножики и замочки, кто торгует с рук разной мелочью,
кто носит книжки с картинками Нью-Йорка, Ниагары, великой дороги, кто бегает на
побегушках у своей братии и приезжих. Идет такой бедняга с дрянным товаром,
порой со спичками, только бы прикрыть чем-нибудь свое нищенство, идет лохматый,
оборванный и грязный, с потускневшими и грустными глазами, и по всему сразу
узнаешь нашего еврея, только еще более несчастного на чужой стороне, где жизнь
дороже, а удача встречает не всех.
Но тогда их было еще не так много, и, на несчастье Матвея,
ему не встретилось ни одного, когда он стоял среди толпы и кричал, как человек,
который тонет. Американцы останавливались, взглядывали с удивлением на
странного человека и шли дальше… А когда опять к этому месту стал подходить
полисмен, то Лозинский опять быстро пошел от него и скрылся на мосту…
За мостом он пошел все прямо по улицам Бруклина. Он ждал,
что за рекой кончится этот проклятый город и начнутся поля, но ему пришлось
итти часа три, пока, наконец, дома стали меньше и между ними, на больших
расстояниях, потянулись деревья.
Лозинский вздохнул полной грудью и стал жадными глазами
искать полей с желтыми хлебами или лугов с зеленой травой. Он рассчитал, что,
по-нашему, теперь травы уже поспели для косьбы, а хлеба должны наливаться, и
думал про себя:
«А! Подойду к первому, возьму косу из рук, взмахну
раз-другой, так тут уже и без языка поймут, с каким человеком имеют дело… Да и
народ, работающий около земли, должен быть проще, а паспорта, наверное, не
спросят в деревне. Только когда, наконец, кончится этот проклятый город?..»
Теперь по бокам дороги пошли уже скромные коттеджи, в один и
два этажа, на иных висели скромные вывески, как на наших лавках — по
дверям и в окнах. Сады становились все чаще, дома все те же, мощеная дорога
лежала прямо, точно разостланная на земле холстина, над которой с обеих сторон
склонились зеленые деревья. Порой на дороге показывался вагон, как темная
коробочка, мелькал в солнечных пятнах, вырастал и прокатывался мимо, и вдали
появлялся другой… Порой казалось что вот-вот сейчас все это кончится, и
откроется даль, с шоссейной дорогой, которая бежит по полям, с одним рядом
телеграфных столбов, с одинокой почтовой тележкой и с морем спелых хлебов по
сторонам, до самого горизонта. А там светлая речка, мостик, лужок — и
приветливый деревенский народ на работе…
Но, вместо этого, внезапно целая куча домов опять выступала
из-за зелени, и Матвей опять попадал как будто в новый город; порой даже среди
скромных коттеджей опять подымались гордые дома в шесть и семь этажей, а через
несколько минут опять маленькие домики и такая же дорога, как будто этот город
не может кончиться, как будто он занял уже весь свет…
И все здесь было незнакомо, все не наше. Кое-где в садах
стояла странная зелень, что-то вилось по тычинкам, связанным дугами, — и,
приглядевшись, Матвей увидел кисти винограда…
Наконец, в стороне мелькнул меж ветвей кусок червой, как
бархат, пашни. Матвей быстро кинулся туда и стал смотреть с дороги из-за
деревьев…
Но то, что он здесь увидел, облило кровью его сердце. Это
был кусок плоского поля, десятин в пятнадцать, огороженного не плетнем, не
тыном, не жердями, а железной проволокой с колючками. На одном краю этого поля
дымилась труба завода, закопченного и черного. На другом стоял
локомобиль — красивая и сверкающая машина на колесах. Маховое колесо
быстро вертелось, суетливо стучали поршни, белый пар вырывался тоненькой,
хлопотливой и прерывистой струйкой. Тут же, мерно волнуясь, плыл в воздухе
приводный канат. Проследив его глазом, Матвей увидел, что с другого конца
пашни, как животное, сердито взрывая землю, ползет железная машина и грызет, и
роет, и отваливает широкую борозду чернозема. Матвей перекрестился. Всякое
дыхание да хвалит господа! На что же теперь может пригодиться в этой стороне
деревенский человек, вот такой пахарь, как Матвей Лозинский, на что нужна умная
лошадь, почтенный вол, твердая рука, верный глаз и сноровка? И что же он станет
делать в этой стороне, если здесь так пашут землю?
Несколько человек следили за этой работой. Может быть, они
пробовали машину, а может быть, обрабатывали поле, но только ни один не был
похож на нашего пахаря. Матвей пошел от них в другую сторону, где сквозь зелень
блеснула вода…
Он жадно наклонился к ней, но вода была соленая… Это уже
было взморье, — два-три паруса виднелись между берегом и островом. А там,
где остров кончался, — над линией воды тянулся чуть видный дымок парохода.
Матвей упал на землю, на береговом откосе, на самом краю американской земли, и
жадными, воспаленными, сухими глазами смотрел туда, где за морем осталась вся
его жизнь. А дымок парохода тихонько таял, таял и, наконец, исчез…
Между тем, за островом село солнце. Волна за волной тихо
набегала на берег, и пена их становилась белее, а волны темнели. Матвею
казалось, что он спит, что это во сне плещутся эти странные волны, угасает
заря, полный месяц, большой и задумчивый, повис в вечерней мгле, лиловой,
прозрачной и легкой… Волны все бежали и плескались, а на их верхушках,
закругленных и зыбких, играли то белая пена, то переливы глубокого синего неба,
то серебристые отблески месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые
какой-то человек, сновавший по воде в легкой лодке, зажигал зачем-то в разных
местах, над морем…
Потом, опять будто во сне, послышались голоса, крики,
звонкий смех. Несколько мужчин, женщин и девушек, в странных костюмах, с
обнаженными руками и ногами до колен, появились из маленьких деревянных будок,
построенных на берегу, и, взявшись за руки, кинулись со смехом в волны,
расплескивая воду, которая брызгала у них из-под ног тяжелыми каплями, точно
расплавленное золото. Еще сильнее закачались зыбкие гребни, еще быстрее
запрыгали в воде огни, перемешиваясь с цветными клочками неба и месяца, а лодки
под фонарями, черные, точно из цельного угля, — забились и запрыгали на
верхушках…
Матвею все казалось, что он спит или грезит. Чужое небо,
незнакомая красота чужой природы, чужое, непонятное веселье, чужой закат и
чужое море — все это расслабляло его усталую душу…
— Господи, Иисусе, святая дева…
— Всякое дыхание… Помилуй меня грешного.
Потихоньку бормотание странного человека стихало.
Он действительно спал, откинувшись на спину, на откосе…
|
