 Увеличить |
IV
На седьмой день пал на море страшный туман. Такой туман, что
нос парохода упирался будто в белую стену и едва было видно, как колышется во
мгле притихшее море. Раза два-три, прямо у самого парохода, проплыли какие-то
водоросли, и Лозинский подумал, что это уже близко Америка. Но Дыма узнал через
своего чеха, что это как раз середина океана. Только не очень далеко на полдень —
мелкое место. И здесь теплая струя ударяется в мель и идет на полночь, а тут же
встречается и холодная струя с полночных морей. И оттого над морем в этом месте
все гнездится туман. Пароход шел тихо, и необыкновенно громкий свисток ревел
гулко и жалобно, а стена тумана отдавала этот крик, как эхо в густом лесу. И
становилось всем жутко и страшно.
И в это время на корабле умер человек. Говорили, что он уже
сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в
отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел
несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой груди
поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо шел в густом
тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной человек умер.
И действительно, на корабле все почувствовали смерть…
Пассажиры притихли, доктор ходил серьезный и угрюмый, капитан с помощником
совещались, и потом, через день, его похоронили в море. Завернули в белый
саван, привязали к ногам тяжесть, какой-то человек, в длинном черном сюртуке и
широком белом воротнике, как казалось Матвею, совсем непохожий на священника,
прочитал молитвы, потом тело положили на доску, доску положили на борт, и через
несколько секунд, среди захватывающей тишины, раздался плеск… Вместе с этим
кто-то громко крикнул, молодая девушка рванулась к морю, и Матвей услышал ясно
родное слово: «Отец, отец!» Между тем, корабль, тихо работавший винтами, уже
отодвинулся от этого места, и самые волны на том месте смешались с белым туманом.
От человека не осталось и следа… Туман сомкнулся позади плотной стеной, и туман
был впереди, а пароходный ревун стонал и будто бы надрывался над печальной
человеческой судьбой…
Скоро, однако, другие события закрыли собой эту смерть… В
этот же день небольшая парусная барка только-только успела вывернуться из-под
носа у парохода. Но это еще ничего. Люди на барке махали шляпами и смеялись на
расстоянии каких-нибудь пяти саженей. Они были в клеенчатых куртках и странных
шляпах… Другой раз чуть не вышло еще хуже. Среди белого дня, в молочной мгле
что-то, видно, почудилось капитану. Пароход остановили, потом отошли назад, как
будто убегали от кого-то, кто двигался в тумане. Потом стали в ожидании. И
вдруг Лозинский увидел вверху, как будто во мгле, встало облако с сверкающими
краями, а в воздухе стало холоднее и повеяло острым ветром. Пароход повернулся
и тихо, будто украдкой, стал уползать в глубь тумана налево. А направо было не
облако, а ледяная гора. Лозинский не верил своим глазам, чтобы можно было видеть
разом такую огромную гору чистого льда. Но это видели все. На пароходе все
притихло, даже винт работал осторожнее и тише. А гора плыла, тихонько
покачиваясь, и вдруг исчезла совсем, будто растаяла…
Наши двое лозищан и чех тотчас же сняли шапки и перекрестились.
Немцы и англичане не имеют обычая креститься, кроме молитвы. Но и они также
верят в бога и также молятся, и когда пароход пошел дальше, то молодой господин
в черном сюртуке с белым воротником на шее (ни за что не сказал бы, что это
священник) встал посреди людей, на носу, и громким голосом стал молиться. И
люди молились с ним и пели какие-то канты, и священное пение смешивалось с
гулким и жалобным криком корабельного ревуна, опять посылавшего вперед свои
предостережения, а стена тумана опять отвечала, только еще жалобнее и еще
глуше…
А море тоже все более стихало и лизало бока корабля, точно
ласкалось и просило у людей прощения…
Женщины после этого долго плакали и не могли успокоиться.
Особенно жалко было Лозинскому молодую сироту, которая сидела в стороне и
плакала, как ребенок, закрывая лицо углом шерстяного платка. Он уже и сам не
знал, как это случилось, но только он подошел к ней, положил ей на плечо свою
тяжелую руку и сказал:
— Будет уже тебе плакать, малютка, бог милостив.
Девушка подняла голубые глаза, посмотрела на Лозинского и
ответила:
— А! Как мне не плакать… Еду одна на чужую сторону. На
родине умерла мать, на корабле отец, а в Америке где-то есть братья, да где
они, — я и не знаю… Подумайте сами, какая моя доля!
Лозинский постоял, посмотрел и не сказал ей ничего. Он не
любил говорить на ветер, да и его доля была тоже темна. А только с этих пор,
где бы он ни стоял, где бы он ни сидел, что бы ни делал, а все думал об этой
девушке и следил за нею глазами.
И тогда же Лозинский сказал себе самому: «А вот же, если я
найду там в широком и неведомом свете свою долю, то это будет также и твоя
доля, малютка. Потому что человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить,
а особенно, когда человек на чужбине».
V
На двенадцатый день народ начал все набираться на носу, как
муравьи на плавучей щепке, когда ее прибивает ветром к берегу ручья. Из этого
наши лозищане поняли, что, должно быть, недалеко уже американская земля. И,
действительно, Матвей, у которого глаза были острые, увидел первый, что над
синим морем направо встала будто белая игла. Потом она поднялась выше, и уже
ясно было видно, что это белый маяк. По волнам то и дело неслись лодки с косым
парусом, белые пароходы, с окнами, точно в домах, маленькие пароходики, с
коромыслами наверху, каких никогда еще не приходилось видеть лозищанам. А там,
в синеватой мгле, стало проступать что-то, что-то заискрилось, что-то забелело,
что-то вытягивалось и пестрело. Пошли острова с деревьями, пошла длинная коса с
белым песком. На косе что-то громыхало и стучало, и черный дым валил из высокой
трубы.
Дыма толкнул Лозинского локтем.
— Видишь? Чех говорил правду.
Матвей посмотрел вперед. А там, возвышаясь над самыми
высокими мачтами самых больших кораблей, стояла огромная фигура женщины, с
поднятой рукой. В руке у нее был факел, который она протягивала навстречу тем,
кто подходит по заливу из Европы к великой американской земле.
Пароход шел тихо, среди других пароходов, сновавших, точно
водяные жуки, по заливу. Солнце село, а город все выплывал и выплывал навстречу,
дома вырастали, огоньки зажигались рядами и в беспорядке дрожали в воде,
двигались и перекрещивались внизу, и стояли высоко в небе. Небо темнело, но на
нем ясно еще рисовалась высоко в воздухе тонкая сетка огромного, невиданного
моста.
Исполинские дома в шесть и семь этажей ютились внизу, под
мостом, по берегу; фабричные трубы не могли достать до моста своим дымом. Он
повис над водой, с берега на берег, и огромные пароходы пробегали под ним, как
ничтожные лодочки, потому что это самый большой мост во всем божьем свете… Это
было направо, а налево уже совсем близко высилась фигура женщины, — и во
лбу ее, еще споря с последними лучами угасавшей в небе зари, загоралась золотая
диадема, и венок огоньков светился в высоко поднятой руке…
А сердце Лозинского трепетало и сжималось от ужаса. Только
теперь он понял, что такое эта Америка, на берегу которой он думал встретить
Лозинскую. Он ждал, что она будет сидеть тут где-то со своим узелком. «Боже
мой, боже мой, — думал Матвей. — Да здесь человек, как иголка в траве,
или капля воды, упавшая в море…» Пароход шел уже часа два в виду земли, в виду
построек и пристаней, а город все развертывал над заливом новые ряды улиц,
домов и огней… И с берега, сквозь шум машины, неслось рокотание и гул.
Казалось, кто-то дышит, огромный и усталый, то опять кто-то жалуется и
сердится, то кто-то ворочается и стонет… и опять только гудит и катится, как
ветер в степи, то опять говорит смешанными голосами…
Лозинский отыскал Анну, — молодую девушку, с которой он
познакомился, — и сказал:
— Держись, малютка, меня и Дымы. Видишь, что тут деется
в этой Америке. Не дай боже!
Девушка схватила его за руку, и не успел сконфуженный Матвей
оглянуться, как уж она поцеловала у него руку. Потому что бедняжка, видно,
испугалась Америки еще хуже, чем Лозинский.
Пароход остановился на ночь в заливе, и никого не спускали
до следующего утра. Пассажиры долго сидели на палубах, потом бòльшая часть
разошлась и заснула. Не спали только те, кого, как и наших лозищан, пугала
неведомая доля в незнакомой стране. Дыма, впрочем, первый заснул себе на лавке.
Анна долго сидела рядом с Матвеем, и порой слышался ее тихий и робкий голос.
Лозинский молчал. Потом и Анна заснула, склонясь усталой головой на свой узел.
И только Матвей просидел всю теплую ночь, пока свет на лбу
статуи не померк и заиграли отблески зари на волнах, оставляемых бороздами
возвращавшихся с долгой ночной работы пароходов…
На следующее утро пришли на пароход американские таможенные
чиновники, давали подписывать какую-то бумагу, а между тем, корабль потихоньку
стали подтягивать к пристани. И было как-то даже грустно смотреть, как этот
морской великан лежит теперь на воде, без собственного движения, точно мертвый,
а какой-то маленький пароходишко хлопочет около него, как живой муравей около
мертвого жука. То потянет его за хвост, то забежит с носу, и свистит, и шипит,
и вертится… А пристань оказалась — огромный сарай, каких много было на
берегу. Они стояли рядами, некрасивые, огромные и мрачные. Только на одной
толпились американцы, громко визжали, свистели и кричали «ура». Матвей
посмотрел туда с остатком надежды увидеть сестру — и махнул рукой. Где уж!
Наконец пароход подтянули. Какой-то матрос, ловкий, как
дьявол, взобрался кверху, под самую крышу сарая, и потом закачался в воздухе
вместе с мостками, которые спустились на корабль. И пошел народ выходить на
американскую землю…
Скучно было нашим… Пошли и они — не оставаться же на
корабле вечно. А если сказать правду, то Матвею приходило в голову, что на
корабле было лучше. Плывешь себе и плывешь… Небо, облака, да море, да вольный
ветер, а впереди, за гранью этого моря, — что бог даст… А тут вот тебе и
земля, а что в ней… Всех кто-нибудь встречает, целует, обнимаются, плачут.
Только наших лозищан не встречает никто, и приходится итти самим искать неведомую
долю. А где она?.. Куда ступить, куда податься, куда поставить ногу и в какую
сторону повернуться, — неизвестно. Стали наши, в белых свитках, в больших
сапогах, в высоких бараньих шапках и с большими палками в руках, — с
палками, вырезанными из родной лозы, над родною речкою,— и стоят, как
потерянные, и девушка со своим узелком жмется меж ними.
|
