Увеличить |
XVII
Впоследствии, по причинам, которые мы изложим дальше, Матвей
Лозинский из Лозищей стал на несколько дней самым знаменитым человеком города
Нью-Йорка, и каждый шаг его в эти дни был прослежен очень точно. Прежде всего,
человека в странной белой одежде видели идущим на 4 avenue,[2] потом он долго шел пешком, под настилкой
воздушной дороги, к Бруклинскому мосту. Казалось, его тянуло туда, где люднее и
гуще. На углу Бродвея и какого-то переулка он вошел в булочную и, указав на
огромный кусок белого хлеба, протянул руку с деньгами на ладони. Он говорил
что-то продавцу-немцу и даже, когда тот отдавал сдачу, старался схватить его за
руку и тянулся к ней губами. Немец вырвал руки и занялся другими покупателями.
Человек постоял, посмотрел на булочника грустными глазами, пытался еще говорить
что-то и вышел на улицу.
Это был час выхода вечерних газет. На небольшой площадке,
невдалеке от огромного здания газеты «Tribune», странный человек зачерпнул воды
у фонтана и пил ее с большой жадностью, не обращая внимания на то, что в
грязном водоеме два маленьких оборванца плавали и ныряли за никелевыми и
медными монетками, которые им на потеху кидали прохожие. Бесчисленное
количество газетных мальчишек, ожидавших выхода номера и развлекавшихся пока
чем попало, разделили свое внимание между этими водолазами и странно одетым
человеком, которого они засыпали целой тучей звонких острот. В это время через
площадку проходил газетный репортер-иллюстратор и наскоро набросал эту сцену в
своей книжке. Без сомнения, если бы этот джентльмен мог провидеть будущее, он
постарался бы сделать свой рисунок как можно точнее. Но, во-первых, он очень
торопился, и ему пришлось поэтому заканчивать набросок с памяти, а во-вторых,
он был введен в заблуждение присутствием нырявших мальчишек, которых причислил
к семейству незнакомца. Наконец, он не знал, на что собственно может
пригодиться его эскиз, так как странный незнакомец не мог ответить ничего на
самые обыкновенные вопросы.
— Your nation? — спросил репортер, желая узнать,
какой Матвей нации.
— Как мне найти мистера Борка?— ответил тот.
— Your name (ваше имя)?
— Он тут где-то… имеет помещение. Наш… могилевский жид.
— How do you like this country? — Это значило, что
репортер желал знать, как Матвею понравилась эта страна, — вопрос,
который, по наблюдениям репортеров, обязаны понимать решительно все иностранцы…
Но незнакомец не ответил, только глядел на газетного
джентльмена с такою грустью, что ему стало неловко. Он прекратил расспросы,
одобрительно похлопал Матвея по плечу и сказал:
— Wery5 well! Это очень хорошо для вас, что вы сюда
приехали: Америка — лучшая страна в мире, Нью-Йорк— лучший город в
Америке. Ваши милые дети станут здесь когда-нибудь образованными людьми. Я
должен только заметить, что полиция не любит, чтобы детей купали в городских
бассейнах.
Затем, с «талантом, отличающим карандаш этого джентльмена»,
он украсил на рисунке свитку лозищанина несколькими фантастическими узорами, из
его волос, буйных, нестриженых и слипшихся, сделал одно целое — вместе с
бараньей шапкой и, наконец, всю эту странную прическу, по внезапному и слишком
торопливому вдохновению, перевязал тесьмой или лентой. Рост Матвея он прибавил
еще на четверть аршина, а у его ног, в водоеме, поместил двух младенцев,
напоминавших чертами предполагаемого родителя.
Все это он наскоро снабдил надписью: «Дикарь, купающий
своих детей в водоеме на Бродвее» , и затем, сунув книжку в карман и
оставляя до будущего времени вопрос о том, можно ли сделать что-либо полезное
из такого фантастического сюжета, — он торопливо отправился в редакцию.
Как раз в эту минуту вышло вечернее прибавление, и все
внимание площадки и прилегающих переулков обратилось к небольшому балкону,
висевшему над улицей, на стене Tribune-building (дом газеты «Трибуна»). На этот
балкончик выходили люди с кипами газет, брали у толпившихся внизу мальчишек,
запрудивших весь переулок, их марки, а взамен кидали им кипы газет. Минут в
двадцать все было кончено. Сотни мальчишек мчали во все стороны десятки тысяч
номеров, и их звонкие крики разносились с этого места по огромному городу.
На площадке остался только лозищанин, да два оборванца
вылавливали в водоеме последние монеты. Вскоре туда же подошел еще высокий
господин, в партикулярном платье, в серой большой шляпе, в виде шлема, и с
короткою палкой в руке, вроде гетманской булавы, украшенной цветным шнурком и
кистями. Это был полисмен Гопкинс, лицо, хорошо известное всему Нью-Йорку.
Полисмен Гопкинс, как сообщалось в тех же газетных заметках, из которых я узнал
эту часть моей достоверной истории, был прежде довольно искусным боксером, на
которого ставились значительные пари. Однако в последние годы ему пришлось
испытать несколько крупных превратностей, связанных с этой профессией, а одна
из них сопровождалась даже раздроблением носовых хрящей, потребовавших серьезного
лечения. Это побудило мистера Гопкинса к перемене рода занятий. Физические
данные и любовь к сильным ощущениям решили его выбор, и он предложил свои
услуги директору полиции в качестве полисмена. Само собою разумеется, что
услуги были охотно приняты, так как времена наступали довольно бурные:
участились стачки и митинги безработных («которыми, — как писала одна
благомыслящая газета, — эта цветущая страна обязана коварной агитации
завистливых иностранцев»), и все это открывало новое поле природным талантам
мистера Гопкинса и его склонности к физическим упражнениям более или менее
рискованного свойства. Увесистый «клоб» из ясеня или дуба дает, вдобавок,
решительное преимущество полисмену перед любым боксером, и имя мистера Гопкинса
опять стало часто мелькать в хронике газет. «Полисмен Гопкинс, известный
неумеренным употреблением клоба», — писали о нем рабочие газеты. Зато
другие отмечали с восторгом, что «клоб полисмена Гопкинса, как всегда, отбивал
барабанную дробь на головах анархистов».
Случай пожелал, чтобы дороги знаменитого полисмена и бедного
лозищанина встретились два раза. В первый раз это произошло именно у описанного
фонтана. Мистер Гопкинс шел мимо, как всегда, величаво и важно, играя на ходу
своим клобом, и его внимательный взгляд остановился на странной фигуре
неизвестного иностранца. «Не видя, однако, законных причин для какого бы то ни
было личного воздействия», — так рассказывал впоследствии Гопкинс газетным
интервьюерам, — он решил только подойти поближе для внимательного осмотра.
Но тут незнакомец удивил его своим непонятным поведением: «Сняв с головы свой
странный головной убор (по-видимому, из бараньего меха), он согнул стан таким
образом, что голова его пришлась вровень с поясом Гопкинса, и, внезапно поймав
одной рукой его руку, потянулся к ней губами с неизвестною целью. Гопкинс не
может сказать наверное, что незнакомец хотел укусить его за руку, но не может и
отрицать этого».
Вопрос остался невыясненным, так как в это мгновение над
поверхностью водоема появились внезапно головы двух водолазов. Они нырнули при
появлении Гопкинса и теперь опять вынырнули в надежде, что он уже прошел. Это
было уже явное нарушение правил благочиния. Полисмен тотчас же взял обоих
мальчишек за шивороты, поднял их высоко над землей и стал встряхивать, точно
две мокрые тряпицы. Вид у него в это время был величавый и грозный, и как раз в
эту же минуту через площадь пробегал прежний торопливый репортер. Он
остановился, быстро набросал, около прежней фигуры лозищанина, фигуру мистера
Гопкинса с двумя дикаренками в руках и прибавил надпись:
«Полисмен Гопкинс объясняет дикарю, что купание детей в
городских водоемах не согласно с законами этой страны».
Затем, сунув книжку в карман, он ринулся со всех ног к
вагону канатной дороги, чтобы поспеть на пожар.
В его голове мелькал уже план целой заметки: «Известно, что
наш город, величайший в мире, привлекает к себе пришельцев из отдаленнейших
частей света. На днях мы имели случай наблюдать, как один из этих дикарей…»
Вагон канатной дороги умчал талантливого человека вместе с
этим началом, а мистер Гопкинс поставил мальчишек на мостовую, дал им по
легонькому шлепку, при одобрительном смехе проходящих, и затем повернулся к
незнакомцу. Очень может быть, что мистеру Гопкинсу удалось бы лучше выяснить
национальность незнакомца, а также и то, «как ему нравится эта страна»… Может
быть, даже Матвей в тот же вечер попал бы в объятия Дымы, который весь день
бегал с Падди по городу, если бы… в то время, пока Гопкинс возился с
мальчишками, лозищанин не скрылся…
По всему поведению Гопкинса он понял, что это полицейский и
даже, по-видимому, не из последних. А эта мысль тотчас же привела за собой
другую: Матвей вспомнил, что его паспорт остался в квартире Борка… А так как он
не знал, что в этой стране даже не понимают хорошенько, что такое паспорт, то
его подрало по спине. Сначала он попятился немного назад, потом еще, а
потом, — как у нас говорится, — взял ноги за пояс и пошел, не
оглядываясь, прочь. С тяжелой мыслью в голове, что вот он теперь, вдобавок ко
всему, стал в этой стороне беспаспортным бродягой, он смешался с густой толпой
на Бродвее.
|