XXI
Легкое журчание воды потянуло его дальше. Это струился в
бассейн неплотно запертый фонтан. Вода сочилась кверху, будто сонная, и, то
поднимаясь, то падая совсем низко, струйка звенела и плескалась. Матвей
склонился к водоему и стал жадно пить. Потом он снял шапку и перекрестился,
решившись лечь тут же в кустах. Издалека в тишине ночи до него донесся свисток…
Ему показался он звуком из какого-то другого мира. Он сам когда-то тоже приехал
на пароходе… Может быть, это еще такой же пароход из старой Европы, на котором
люди приехали искать в этой Америке своего счастья, — и теперь смотрят на
огромную статую с поднятой рукой, в которой чуть не под облаками светится
факел… Только теперь лозишанину казалось, что он освещает вход в огромную
могилу.
С сокрушением, сняв шапку и глядя в звездное небо, он стал
молиться готовыми словами вечерних молитв. Небо тихо горело своими огнями в
бездонной синеве и Казалось ему чужим и далеким. Он вздохнул, бережно положил
около себя кусок хлеба, с которым все не расставался, и лег в кусты. Все
стихло, все погасло, все заснуло на площади, около зверинца и в парке. Только
плескалась струйка воды, да где-то вскрикивала в клетке ночная птица, да в
кустах шевелилось что-то белое и порой человек бормотал во сне что-то печальное
и сердитое, может быть, молитву, или жалобы, или проклятия.
Ночь продолжала тихий бег над землей. Поплыли в высоком небе
белые облака, совсем похожие на наши. Луна закатилась за деревья: становилось
свежее, и как будто светлело. От земли чувствовалась сырость… Тут с Матвеем
случилось небольшое происшествие, которого он не забыл во всю свою последующую
жизнь, и хотя он не мог считать себя виноватым, но все же оно камнем лежало на
его совести.
Он начинал дремать, как вдруг раздвинулись кусты, и какой-то
человек остановился над ним, заглядывая в его ночное убежище.
Час был серый, сумеречный. Матвей плохо видел лицо
незнакомца. Впоследствии ему припоминалось, что лицо было бледно, а большие
глаза смотрели страдающе и грустно…
Очевидно, это был тоже ночной бродяга, какой-нибудь
несчастливец, которому, видно, не повезло в этот день, а может, не везло уже
много дней и теперь не было нескольких центов, чтобы заплатить за ночлег. Может
быть, это был тоже человек без языка, какой-нибудь бедняга-итальянец, один из
тех, что идут сюда целыми стадами из своей благословенной страны, бедные,
темные, как и наши, и с такой же тоской о покинутой родине, о родной беде, под
родным небом… Один из безработных, выкинутых этим огромным потоком, который
лишь ненадолго затих там, в той стороне, где высились эти каменные вавилонские
башни и зарево огней тихо догорало, как будто и оно засыпало перед рассветом.
Может быть, и этого человека грызла тоска; может быть, его уже не носили ноги;
может быть, его сердце уже переполнилось тоской одиночества; может быть, его
просто томил голод, и он рад бы был куску хлеба, которым мог бы с ним поделиться
Лозинский. Может быть, и он мог бы указать лозищанину какой-нибудь выход…
Может быть… Мало ли что может быть! Может быть, эти два
человека нашли бы друг в друге братьев до конца своей жизни, если бы они
обменялись несколькими братскими словами в эту теплую, сумрачную, тихую и
печальную ночь на чужбине…
Но человек без языка шевельнулся на земле так, как недавно
шевельнулся ему навстречу волк в своей клетке. Он подумал, что это тот, чей
голос он слышал недавно, такой резкий и враждебный. А если и не тот самый, то,
может быть, садовый сторож, который прогонит его отсюда…
Он поднял голову с враждой на душе, и четыре человеческих
глаза встретились с выражением недоверия и испуга…
— Джермен? — спросил незнакомец глухим
голосом. — Френч? Тэдеско, итальяно?.. (германец? француз? итальянец?)
— Что тебе нужно — ответил Матвей. — Неужели
и здесь не дашь человеку минутку покоя?..
Они еще обменялись несколькими фразами. Голоса обоих звучали
сердито и враждебно…
Незнакомец тихо выпустил ветку, кусты сдвинулись, и он исчез.
Он исчез, и шаги его стали стихать… Матвей быстро
приподнялся на локте с каким-то испугом. «Уходит, — подумал он. — А
что же будет дальше…» И ему захотелось вернуть этого человека. Но потом он
подумал, что вернуть нельзя, да и незачем. Все равно — не поймет ни слова.
Он слушал, как шаги стихали, потом стихли, и только деревья
что-то шептали перед рассветом в сгустившейся темноте… Потом с моря надвинулась
мглистая туча, и пошел тихий дождь, недолгий и теплый, покрывший весь парк
шорохом капель по листьям.
Сначала этот шорох слышали два человека в Центральном парке,
а потом только один…
Другого на утро ранняя заря застала висящим на одном из
шептавших деревьев, со страшным, посиневшим лицом и застывшим стеклянным
взглядом.
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего
лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от холода,
от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как
вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным,
как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а
может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без
языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
В это время его увидал сторож, который, зевая, потягивался
под своим навесом. Он подивился на странную одежду огромного человека,
вспомнил, что как будто видел его ночью около волчьей клетки, и потом с
удивлением рассматривал огромные следы огромных сапог лозищанина на сырой
песчаной дорожке…
|