10. Филька
пропал. — Меня хотят наказать
Опять зажгли громадную висячую люстру в столовой и поставили
свечи на обоих концах длинного стола. Опять неслышно появился Федор с салфеткой
в руках и объявил, что кушать подано. Это было на пятый день моего пребывания в
доме дяди. Тетя Нелли, очень нарядная и очень красивая, вошла в столовую и
заняла свое место. Дяди не было дома: он должен был сегодня приехать очень
поздно. Все мы собрались в столовой, только Жоржа не было.
— Где Жорж? — спросила тетя, обращаясь к Матильде
Францевне.
Та ничего не знала.
И вдруг, в эту самую минуту, Жорж как ураган ворвался в
комнату и с громкими криками бросился на грудь матери.
Он ревел на весь дом, всхлипывая и причитая. Все его тело
вздрагивало от рыданий. Жорж умел только дразнить сестер и брата и
«остроумить», как говорила Ниночка, и потому было ужасно странно видеть его
самого в слезах.
— Что? Что такое? Что случилось с Жоржем? —
спрашивали все в один голос.
Но он долго не мог успокоиться.
Тетя Нелли, которая никогда не ласкала ни его, ни Толю,
говоря, что мальчикам ласка не приносит пользы, а что их следует держать
строго, в этот раз нежно обняла его за плечи и притянула к себе.
— Что с тобою? Да говори же, Жоржик! — самым
ласковым голосом просила она сына.
Несколько минут еще продолжалось всхлипывание. Наконец Жорж
выговорил с большим трудом прерывающимся от рыданий голосом:
— Филька пропал… мама… Филька…
— Как? Что? Что такое?
Все разом заахали и засуетились. Филька — это был не кто
иной, как сова, напугавшая меня в первую ночь моего пребывания в доме дяди.
— Филька пропал? Как? Каким образом?
Но Жорж ничего не знал. И мы знали не больше его. Филька жил
всегда, со дня своего появления в доме (то есть с того дня, как дядя привез его
однажды, возвратившись с пригородной охоты), в большой кладовой, куда входили
очень редко, в определенные часы и куда сам Жорж являлся аккуратно два раза в
день, чтобы кормить Фильку сырым мясом и подрессировать его на свободе. Он
просиживал долгие часы в гостях у Фильки, которого любил, кажется, гораздо
больше родных сестер и брата. По крайней мере, Ниночка уверяла всех в этом.
И вдруг — Филька пропал!
Тотчас после обеда все принялись за поиски Фильки. Только
Жюли и меня отправили в детскую учить уроки.
Лишь только мы остались одни, Жюли сказала:
— А я знаю, где Филька!
Я подняла на нее глаза, недоумевая.
— Я знаю, где Филька! — повторила горбунья. —
Это хорошо… — неожиданно заговорила она, задыхаясь, что с нею было
постоянно, когда она волновалась, — это очень даже хорошо. Жорж мне сделал
гадость, а у него пропал Филька… Очень, очень даже хорошо!
И она торжествующе хихикала, потирая руки.
Тут мне разом припомнилась одна сцена — и я поняла все.
В тот день, когда Жюли получила единицу за закон Божий, дядя
был в очень дурном настроении. Он получил какое-то неприятное письмо и ходил
бледный и недовольный весь вечер. Жюли, боясь, что ей достанется больше, нежели
в другом случае, попросила Матильду Францевну не говорить в этот день о ее
единице, и та обещала. Но Жорж не выдержал и нечаянно или нарочно объявил во
всеуслышание за вечерним чаем:
— А Жюли получила кол из закона Божия!
Жюли наказали. И в тот же вечер, ложась спать, Жюли
погрозила кому-то кулаками, лежа уже в постели (я зашла в эту минуту случайно в
их комнату), и сказала:
— Ну, уж я ему припомню за это. Он у меня попляшет!..
И она припомнила — на Фильке. Филька исчез. Но как? Как и
куда могла маленькая двенадцатилетняя девочка спрятать птицу — этого я угадать
не могла.
— Жюли! Зачем ты сделала это? — спросила я, когда
мы вернулись в классную после обеда.
— Что сделала? — так и встрепенулась горбунья.
— Куда ты дела Фильку?
— Фильку? Я? Я дела? — вскричала она, вся бледная
и взволнованная. — Да ты с ума сошла! Я не видела Фильки. Убирайся,
пожалуйста…
— А зачем же ты… — начала я и не докончила.
Дверь широко распахнулась, и Матильда Францевна, красная,
как пион, влетела в комнату.
— Очень хорошо! Великолепно! Воровка! Укрывательница!
Преступница! — грозно потрясая руками в воздухе, кричала она.
И прежде чем я успела произнести хоть слово, она схватила
меня за плечи и потащила куда-то.
Передо мною замелькали знакомые коридоры, шкапы, сундуки и
корзины, стоявшие там по стенам. Вот и кладовая. Дверь широко распахнута в
коридор. Там стоят тетя Нелли, Ниночка, Жорж, Толя…
— Вот! Я привела виновную! — торжествующе
вскричала Матильда Францевна и толкнула меня в угол.
Тут я увидела небольшой сундучок и в нем распростертого на
дне мертвого Фильку. Сова лежала, широко распластав крылья и уткнувшись клювом
в доску сундука. Должно быть, она задохнулась в нем от недостатка воздуха,
потому что клюв ее был широко раскрыт, а круглые глаза почти вылезли из орбит.
Я с удивлением посмотрела на тетю Нелли.
— Что это такое? — спросила я.
— И она еще спрашивает! — вскричала, или, вернее,
взвизгнула, Бавария. — И она еще осмеливается спрашивать — она,
неисправимая притворщица! — кричала она на весь дом, размахивая руками,
как ветряная мельница своими крыльями.
— Я ни в чем не виновата! Уверяю вас! — произнесла
я тихо.
— Не виновата! — произнесла тетя Нелли и прищурила
на меня свои холодные глаза. — Жорж, кто, по-твоему, спрятал сову в
ящик? — обратилась она к старшему сыну.
— Конечно, Мокрица, — произнес он уверенным
голосом. — Филька напугал ее тогда ночью!.. И вот она в отместку за это…
Очень остроумно… — И он снова захныкал.
— Конечно, Мокрица! — подтвердила его слова
Ниночка.
Меня точно варом обдало. Я стояла, ровно ничего не понимая.
Меня обвиняли — и в чем же? В чем я совсем, совсем не была виновата.
Один Толя молчал. Глаза его были широко раскрыты, а лицо
побелело как мел. Он держался за платье своей матери и не отрываясь смотрел на
меня.
Я снова взглянула на тетю Нелли и не узнала ее лица. Всегда
спокойное и красивое, оно как-то подергивалось в то время, когда она говорила.
— Вы правы, Матильда Францевна. Девочка неисправима.
Надо попробовать наказать ее чувствительно. Распорядитесь, пожалуйста.
Пойдемте, дети, — произнесла она, обращаясь к Нине, Жоржу и Толе.
И, взяв младших за руки, вывела их из кладовой.
На минуту в кладовую заглянула Жюли. У нее было совсем уже
бледное, взволнованное лицо, и губы ее дрожали, точь-в-точь как у Толи.
Я взглянула на нее умоляющими глазами.
— Жюли! — вырвалось из моей груди. — Ведь ты
знаешь, что я не виновата. Скажи же это.
Но Жюли ничего не сказала, повернулась на одной ножке и
исчезла за дверью.
В ту же минуту Матильда Францевна высунулась за порог и
крикнула:
— Дуняша! Розог!
Я похолодела. Липкий пот выступил у меня на лбу. Что-то
клубком подкатило к груди и сжало горло.
Меня? Высечь? Меня — мамочкину Леночку, которая была всегда
такой умницей в Рыбинске, на которую все не нахваливались?.. И за что? За что?
Не помня себя я кинулась на колени перед Матильдой
Францевной и, рыдая, покрывала поцелуями ее руки с костлявыми крючковатыми
пальцами.
— Не наказывайте меня! Не бейте! — кричала я исступленно. —
Ради Бога, не бейте! Мамочка никогда не наказывала меня. Пожалуйста. Умоляю
вас! Ради Бога!
Но Матильда Францевна и слышать ничего не хотела. В ту же
минуту просунулась в дверь рука Дуняши с каким-то отвратительным пучком. Лицо у
Дуняши было все залито слезами. Очевидно, доброй девушке было жаль меня.
— А-а, отлично! — прошипела Матильда Францевна и
почти вырвала розги из рук горничной. Потом подскочила ко мне, схватила меня за
плечи и изо всей силы бросила на один из сундуков, стоявших в кладовой.
Голова у меня закружилась сильнее… Во рту стало горько, и
как-то холодно зараз. И вдруг…
— Не смейте трогать Лену! Не смейте! — прозвенел
над моей головой чей-то дрожащий голос.
Я быстро вскочила на ноги. Точно что-то подняло меня. Передо
мной стоял Толя. По его детскому личику катились крупные слезы. Воротник
курточки съехал в сторону. Он задыхался. Видно, что мальчик спешил сюда сломя
голову.
— Мадемуазель, не смейте сечь Лену! — кричал он
вне себя. — Лена сиротка, у нее мама умерла… Грех обижать сироток! Лучше
меня высеките. Лена не трогала Фильку! Правда же не трогала! Ну, что хотите
сделайте со мною, а Лену оставьте!
Он весь трясся, весь дрожал, все его тоненькое тельце
ходуном ходило под бархатным костюмом, а из голубых глазенок текли все новые и
новые потоки слез.
— Толя! Сейчас же замолчи! Слышишь, сию же минуту
перестань реветь! — прикрикнула на него гувернантка.
— А вы не будете Лену трогать? — всхлипывая,
прошептал мальчик.
— Не твое дело! Ступай в детскую! — снова
закричала Бавария и взмахнула надо мною отвратительным пучком прутьев.
Но тут случилось то, чего не ожидали ни я, ни она, ни сам
Толя: глаза у мальчика закатились, слезы разом остановились, и Толя, сильно
пошатнувшись, изо всех сил грохнулся в обмороке на пол.
Поднялся крик, шум, беготня, топот.
Гувернантка бросилась к мальчику, подхватила его на руки и
понесла куда-то. Я осталась одна, ничего не понимая, ни о чем не соображая в
первую минуту. Я была очень благодарна милому мальчику за то, что он спас меня
от позорного наказания, и в то же время я готова была быть высеченной противной
Баварией, лишь бы Толя остался здоров.
Размышляя таким образом, я присела на край сундука,
стоявшего в кладовой, и сама не знаю как, но сразу заснула, измученная
перенесенными волнениями.
|