11. Маленький друг
и ливерная колбаса
— Тс! Ты не спишь, Леночка?
Что такое? Я в недоумении открываю глаза. Где я? Что со
мною?
Лунный свет льется в кладовую через маленькое окошко, и в
этом свете я вижу маленькую фигурку, которая тихо прокрадывается ко мне.
На маленькой фигурке длинная белая сорочка, в каких рисуют
ангелов, и лицо у фигурки — настоящее лицо ангелочка, беленькое-беленькое, как
сахар. Но то, что фигурка принесла с собою и протягивала мне своей крошечной
лапкой, никогда не принесет ни один ангел. Это что-то — не что иное, как
огромный кусок толстой ливерной колбасы.
— Ешь, Леночка! — слышится мне тихий шепот, в
котором я узнаю голосок моего недавнего защитника Толи. — Ешь, пожалуйста.
Ты ничего еще не кушала с обеда. Я подождал, когда они все улягутся, и Бавария
также, пошел в столовую и принес тебе колбасу из буфета.
— Но ведь ты был в обмороке, Толечка! — удивилась
я. — Как же тебя пустили сюда?
— Никто и не думал меня пускать. Вот смешная девочка! Я
сам пошел. Бавария уснула, сидя у моей постели, а я к тебе… Ты не думай… Ведь
со мной часто это случается. Вдруг голова закружится, и — бух! Я люблю, когда
со мною это бывает. Тогда Бавария пугается, бегает и плачет. Я люблю, когда она
пугается и плачет, потому что тогда ей больно и страшно. Я ее ненавижу, Баварию,
да! А тебя… тебя… — Тут шепот оборвался разом, и вмиг две маленькие
захолодевшие ручонки обвили мою шею, и Толя, тихо всхлипывая и прижимаясь ко
мне, зашептал мне на ухо: — Леночка! Милая! Добрая! Хорошая! Прости ты меня,
ради Бога… Я был злой, нехороший мальчишка. Я тебя дразнил. Помнишь? Ах,
Леночка! А теперь, когда тебя мамзелька выдрать хотела, я разом понял, что ты
хорошая и ни в чем не виновата. И так мне жалко тебя стало, бедную
сиротку! — Тут Толя еще крепче обнял меня и разрыдался навзрыд.
Я нежно обвила рукою его белокурую головку, посадила его к
себе на колени, прижала к груди. Что-то хорошее, светлое, радостное наполнило
мою душу. Вдруг все стало так легко и отрадно в ней. Мне казалось, что сама
мамочка посылает мне моего нового маленького друга. Я так хотела сблизиться с
кем-нибудь из детей Икониных, но в ответ от них получала одни только насмешки и
брань. Я охотно бы все простила Жюли и подружилась с нею, но она оттолкнула
меня, а этот маленький болезненный мальчик сам пожелал приласкать меня. Милый,
дорогой Толя! Спасибо тебе за твою ласку! Как я буду любить тебя, мой дорогой,
милый!
А белокуренький мальчик говорил между тем:
— Ты прости мне, Леночка… все, все… Я хоть больной и
припадочный, а все же добрее их всех, да, да! Кушай колбасу, Леночка, ты
голодна. Непременно кушай, а то я буду думать, что ты все еще сердишься на
меня!
— Да, да, я буду кушать, милый, милый Толя! И тут же,
чтобы сделать ему удовольствие, я разделила пополам жирную, сочную ливерную
колбасу, одну половину отдала Толе, а за другую принялась сама.
В жизни моей никогда не ела я ничего вкуснее! Когда колбаса
была съедена, мой маленький друг протянул мне ручонку и сказал, робко
поглядывая на меня своими ясными глазками:
— Так помни же, Леночка, Толя теперь твой друг!
Я крепко пожала эту запачканную ливером ручонку и тотчас же
посоветовала ему идти спать.
— Ступай, Толя, — уговаривала я мальчика, — а
то явится Бавария…
— И не посмеет ничего сделать. Вот! — прервал он
меня. — Ведь папа раз и навсегда запретил ей волновать меня, а то у меня
от волнения случаются обмороки… Вот она и не посмела. А только я все-таки пойду
спать, и ты иди тоже.
Поцеловав меня, Толя зашлепал босыми ножонками по
направлению к двери. Но у порога он остановился. По лицу его промелькнула
плутоватая улыбка.
— Спокойной ночи! — сказал он. — Иди и ты
спать. Бавария давно уж заснула. Впрочем, и совсем она не Бавария, —
прибавил он лукаво. — Я узнал… Она говорит, что она из Баварии родом. А
это неправда… Из Ревеля она… Ревельская килька… Вот она кто, мамзелька наша!
Килька, а важничает… ха-ха-ха!
И, совсем позабыв о том, что Матильда Францевна может
проснуться, а с нею и все в доме, Толя с громким хохотом выбежал из кладовой.
Я тоже следом за ним отправилась в свою комнату.
От ливерной колбасы, съеденной в неурочный час и без хлеба,
у меня во рту оставался неприятный вкус жира, но на душе у меня было светло и
радостно. В первый раз со смерти мамочки у меня стало весело на душе: я нашла
друга в холодной дядиной семье.
12. Сюрприз. —
Фискалка. — Робинзон и его Пятница
На следующее утро, лишь только я проснулась, как в комнату
ко мне вбежала Дуняша.
— Барышня! Сюрприз вам! Скорее одевайтесь и ступайте в
кухню, пока мамзель еще не одевшись. Гости к вам! — добавила она
таинственно.
— Гости? Ко мне? — удивилась я. — Кто же?
— А вот догадайтесь! — усмехнулась она лукаво, и
тотчас же лицо ее приняло грустное выражение. — Жаль мне вас,
барышня! — проговорила она и потупилась, чтобы скрыть слезы.
— Жаль меня? Почему, Дуняша?
— Известно почему. Обижают вас. Вот давеча Бавария… то
бишь Матильда Францевна, — наскоро поправила себя девушка, — как на
вас накинулась, а? Розог еще потребовала. Хорошо, что барчук вступился. Ах вы,
барышня горемычная моя! — заключила добрая девушка и неожиданно обняла
меня. Потом быстро смахнула передником слезы и произнесла снова веселым
голосом: — А все же одевайтесь скорее. Потому сюрприз вас на кухне ждет.
Я заторопилась, и в каких-нибудь двадцать минут была
причесана, умыта и помолилась Богу.
— Ну, идемте! Только, чур! Будьте поаккуратнее. Меня не
выдавать! Слышите? Мамзель на кухню ходить, сами знаете, не дозволяет. Так вы
поаккуратнее! — весело шептала мне по пути Дуняша.
Я обещала быть «поаккуратнее» и сгорая от нетерпения и
любопытства побежала на кухню.
Вот и дверь, запятнанная жиром… Вот я широко распахиваю ее —
и… И правда сюрприз. Самый приятный, какого я и не ожидала.
— Никифор Матвеевич! Как я рада! — вырвалось у
меня радостно.
Да, это был Никифор Матвеевич в новеньком, с иголочки
кондукторском кафтане, в праздничных сапогах и новом поясе. Должно быть, он
умышленно принарядился получше, прежде чем прийти сюда. Около моего старого
знакомого стояли хорошенькая быстроглазая девочка моих лет и высокий мальчик с
умным, выразительным лицом и глубокими темными глазами.
— Здравствуйте, милая барышня, — приветливо
произнес, протягивая мне руку, Никифор Матвеевич, — вот и снова свиделись.
Я вас как-то случайно на улице встретил, когда вы с вашей гувернанткой и
сестрицей в гимназию шли. Проследил, где вы живете, — и вот к вам и нагрянул.
И Нюрку с Сергеем знакомиться привел. Да и напомнить вам, кстати, что стыдно
друзей забывать. Обещались приехать к нам и не приехали. А еще у дяденьки
лошади свои. Могли бы когда попросить к нам проехаться? А?
Что я могла ему ответить? Что я не только не могу попросить
дать мне прокатиться, но и пикнуть не смею в доме дяди?
К счастью, меня выручила хорошенькая Нюрочка.
— А я такой точно и представляла себе вас, Леночка,
когда мне про вас тятя рассказывал! — произнесла она бойко и чмокнула меня
в губы.
— И я тоже! — вторил ей Сережа, протягивая мне
руку.
Мне разом стало хорошо и весело с ними. Никифор Матвеевич
присел на табурет у кухонного стола, Нюра и Сережа — подле него, я перед ними —
и мы заговорили все разом. Никифор Матвеевич рассказывал, как по-прежнему
катается на своем поезде от Рыбинска до Питера и обратно, что в Рыбинске мне
все кланяются — и дома, и вокзал, и сады, и Волга, Нюрочка рассказывала, как ей
легко и весело учиться в школе, Сережа хвастал, что скоро окончит училище и
пойдет учиться к переплетчику переплетать книги. Все они были так дружны между
собою, такие счастливые и довольные, а между тем это были бедняки,
существовавшие на скромное жалованье отца и жившие где-то на окраине города в
маленьком деревянном домике, в котором, должно быть, холодно и сыро подчас.
Я невольно подумала, что есть же счастливые бедняки, в то
время когда богатые дети, которые не нуждаются ни в чем, как, например, Жорж и
Нина, ничем никогда не бывают довольны.
— Вот, барышня, когда соскучитесь в богатстве да в
холе, — словно угадав мои мысли, произнес кондуктор, — то к нам
пожалуйте. Очень рады будем вас видеть…
Но тут он внезапно оборвал свою речь. Стоявшая у дверей
настороже Дуняша (кроме нас и нее никого не было в кухне) отчаянно замахала
руками, делая нам какой-то знак. В ту же минуту дверь растворилась, и Ниночка в
своем нарядном белом платьице с розовыми бантами у висков появилась на пороге
кухни.
С минуту она стояла в нерешительности. Потом презрительная
улыбка скривила ее губы, она прищурила глазки по своему обыкновению и протянула
насмешливо:
— Вот как! У нашей Елены мужики в гостях! Нашла себе
общество! Хочет быть гимназисткой и водить знакомство с какими-то мужиками…
Нечего сказать!
Мне стало ужасно стыдно за мою двоюродную сестру, стыдно
перед Никифором Матвеевичем и его детьми.
Никифор Матвеевич молча окинул взглядом белокурую девочку, с
брезгливой гримаской смотревшую на него.
— Ай-ай, барышня! Видно, мужиков вы не знаете, что
гнушаетесь ими, — произнес он, укоризненно качая головою. — Мужика
сторониться стыдно. Он и пашет, и жнет, и молотит на вас. Вы, конечно, не
знаете этого, а жаль… Такая барышня — и такой несмышленочек. — И он
чуть-чуть насмешливо улыбнулся.
— Как вы смеете грубить мне! — вскричала Нина и
топнула ножкой.
— Не грублю я, а вас жалею, барышня! За недоумок жалею
вас… — ласково ответил ей Никифор Матвеевич.
— Грубиян. Я маме пожалуюсь! — вышла из себя
девочка.
— Кому угодно, барышня, я ничего не боюсь. Я правду
сказал. Вы меня обидеть хотели, назвав мужиком, а я вам доказал, что добрый
мужик иной куда лучше сердитой маленькой барышни…
— Не смейте говорить так! Противный! Не смейте! —
выходила из себя Нина и вдруг с громким плачем бросилась из кухни в комнаты.
— Ну, беда, барышня! — вскричала Дуняша. —
Теперь они мамаше побежали жаловаться.
— Ну и барышня! Я бы с ней и знаться не хотела! —
неожиданно вскричала Нюра, все время безмолвно наблюдавшая эту сцену.
— Молчи, Нюрка! — ласково остановил ее
отец. — Что ты смыслишь… — И вдруг неожиданно, положив мне на голову
свою большую рабочую руку, он ласково погладил мои волосы и произнес: — И
впрямь горемычная вы сиротинка, Леночка. С какими детьми вам приходится
якшаться. Ну, да потерпите, никто, как Бог… А невмоготу будет — помните, друзья
у вас есть… Адресок наш не потеряли?
— Не потеряла, — шепнула я чуть слышно.
— Непременно приходи к нам, Леночка, — неожиданно
произнесла Нюра и крепко поцеловала меня, — я тебя так полюбила по тятиным
рассказам, так полю…
Она не докончила своей фразы — как раз в эту минуту в кухню
вошел Федор и произнес, делая строгое лицо:
— Барышня Елена Викторовна, к генеральше
пожалуйте. — И широко распахнул передо мной дверь.
Я наскоро попрощалась с моими друзьями и отправилась к тете.
Сердце мое, не скрою, сжималось от страха. Кровь стучала в висках.
Тетя Нелли сидела перед зеркалом в своей уборной, и старшая
горничная Матреша, у которой Дуняша состояла в помощницах, причесывала ей
голову.
На тете Нелли был надет ее розовый японский халат, от
которого всегда так хорошо пахло духами.
При виде меня тетя сказала:
— Скажи мне на милость, кто ты, Елена, племянница
твоего дяди или кухаркина дочка? В каком обществе Ниночка застала тебя на
кухне! Какой-то мужик, солдат, с ребятами такими же, как он… Бог знает что!
Тебя простили вчера в надежде, что ты исправишься, но исправляться, как видно,
ты не желаешь. В последний раз повторяю тебе: веди себя как следует и будь
благонравной, иначе…
Тетя Нелли говорила еще долго, очень долго. Ее серые глаза
смотрели на меня не сердито, но так внимательно-холодно, точно я была какая-то
любопытная вещица, а не маленькая Лена Иконина, ее племянница. Мне стало даже
жарко под этим взглядом, и я была очень довольна, когда тетя наконец отпустила
меня.
У порога за дверью я слышала, как она сказала Матреше:
— Передайте Федору, чтобы он гнал этого, как его,
кондуктора и его ребят, если не хочет, чтобы мы позвали полицию… Маленькой
барышне не место быть в их обществе.
«Гнать Никифора Матвеевича, Нюрочку, Сережу!» Глубоко
обиженная направилась я в столовую. Еще не доходя до порога, я услышала крики и
спор.
— Фискалка! Фискалка! Ябедница! — кричал, выходя
из себя, Толя.
— А ты дурачок! Малыш! Неуч!..
— Так что ж! Я маленький, да знаю, что сплетничать —
гадость! А ты на Леночку маме насплетничала! Фискалка ты!
— Неуч! Неуч! — пищала, выходя из себя, Ниночка.
— Молчи, сплетница! Жорж, ведь у вас в гимназии за это
проучили бы здорово, а? Так бы «разыграли», что только держись! —
обратился он за поддержкой к брату.
Но Жорж, который только что напихал полный рот бутербродами,
промычал что-то непонятное в ответ.
В эту минуту я вошла в столовую.
— Леночка, милая! — кинулся Толя ко мне навстречу.
Жорж даже привскочил на стуле при виде, как ласковый ребенок
целует и обнимает меня.
— Вот так штукенция! — протянул он, делая большие
глаза. — Собачья дружба до первой кости! Остроумно!
— Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Ниночка. —
Вот именно — до первой кости…
— Робинзон и Пятница! — вторил ей старший брат.
— Не смей браниться! — вышел из себя Толя. —
Сам-то ты противная Среда…
— Ха-ха-ха! Среда! Нечего сказать, остроумно! —
заливался Жорж, добросовестно напихавши себе рот бутербродами.
— Пора в гимназию! — произнесла неслышно
появившаяся на пороге Матильда Францевна.
— А все-таки не смей браниться, — погрозил Толя
крошечным кулачком брату. — Ишь ты, Пятницей назвал… Какой!
— Это не брань, Толя, — поспешила я объяснить
мальчику, — это такой дикий был…
— Дикий? Я не хочу быть диким! — снова заартачился
мальчуган. — Не хочу, не хочу… Дикие — голые ходят и ничего не моют.
Людское мясо едят.
— Нет, это был совсем особенный дикий, — поясняла
я, — он не ел людей, он был верным другом одного матроса. Про него рассказ
есть. Хороший рассказ. Я тебе почитаю его когда-нибудь. Мне его мама читала, и
книжка у меня есть… А теперь до свидания. Будь умником. Мне в гимназию надо.
И, крепко поцеловав мальчика, я поспешила за Матильдой
Францевной в прихожую одеваться.
Там к нам присоединилась Жюли. Она была какая-то растерянная
сегодня и избегала встречаться со мною глазами, точно ей было стыдно чего-то.
|
