17. Происшествие. —
Чужая вина
Прошло Рождество, пролетело Крещение — и снова потянулись
скучные будни. Снова каждое утро Дуняша будила меня и отправляла в гимназию.
Снова ежедневно просиживали мы с Жюли и Жоржем около пяти часов в классе, в то
время как к Ниночке и Толе ходили учителя домой.
Моя гимназическая жизнь несколько изменилась за это время.
Девочки, у вид я мою дружбу с графиней Анной, которая слыла любимицей всей
гимназии, сразу прекратили свою травлю. Правда, меня пока еще чуждались, но
обиды и нападки на меня уже не возобновлялись в классе.
Стоял ясный январский денек. Маленькие гимназистки бегали по
зале. Шла большая перемена, после которой должен был быть урок батюшки. Но
батюшка прислал записку, что болен, и мы узнали, что вместо урока батюшки
Японка будет диктовать нам из красной книжки, которую она особенно берегла,
никому не давала и прятала в свою корзиночку для работы. Из другой книжки она
не диктовала нам никогда.
Ровно в час на пороге залы появилась тощая, сухая фигура и
крикнула резким голосом:
— Дети, в класс! Сейчас будем заниматься немецкой
диктовкой. Приготовьте перья и тетради и ждите меня. Я должна зайти к
начальнице на минуту. Сейчас вернусь.
— Немецкая диктовка! Фу, гадость! — делая кислую
гримасу, произнесла Ляля Ивина. — Что может быть хуже немецкой диктовки,
спрашиваю я вас?
— Японка хуже! Сама Японка хуже, в сто раз хуже! —
пищала шалунья Соболева.
Действительно Японка была хуже. Она бранилась, злилась и
придиралась к нам ужасно. Не было девочки в младшем классе, которая бы любила
ее. Она постоянно жаловалась на нас начальнице, подслушивала и подсматривала за
нами и всячески изводила нас. И немудрено потому, что и ей платили тем же.
— А знаете, — громче других раздался в эту минуту
голос Жюли, — я сделаю так, что диктовки не будет! Хотите?
— Ты сделаешь? Как? Вот глупости! Как ты можешь это
сделать, когда красная книжка уже лежит, по своему обыкновению, в рабочей
корзинке Японки и сама Японка явится диктовать через какие-нибудь пять
минут! — волновались девочки.
— А вот увидите, что книжки она не найдет и диктовать не
будет! — торжествующе прокричала Жюли и исчезла куда-то.
Девочки замешкались в зале, не желая так скоро прервать
игру. Я пошла в класс приготовить свою тетрадь. Каково же было мое удивление,
когда навстречу мне выскочила Жюли, красная, взволнованная, с блестящими, как
уголья, глазами.
— Что ты здесь делала, Жюли? — спросила я,
останавливая девочку.
— Не ваше дело, госпожа Мокрица! Много будете знать —
скоро состаритесь.
И, говоря это, она несколько раз оглядывалась в угол, и
глаза ее бегали по сторонам. Я тоже взглянула туда и испуганно ахнула, разом
догадавшись, в чем дело. В углу стояла круглая печь, которая постоянно топилась
в это время; дверца печки сейчас была широко раскрыта, и видно было, как в огне
ярко пылала маленькая красная книжка, постепенно сворачиваясь в трубочки своими
почерневшими и зауглившимися листами.
Боже мой! Красная книжка Японки! Я сразу узнала ее.
— Жюли! Жюли! — прошептала я в ужасе. — Что
ты наделала, Жюли!
Но Жюли, как говорится, и след простыл.
— Жюли! Жюли! — отчаянно звала я мою
кузину. — Где ты? Ах, Жюли!
— Что такое? Что случилось? Что вы кричите, как уличный
мальчишка! — внезапно появляясь на пороге, строго произнесла
Японка. — Разве можно так кричать! — Потом, заметив мой сконфуженный
и растерянный вид, она окинула всю мою маленькую фигуру подозрительным взглядом
и громким голосом спросила, строго нахмурив свои беловатые брови: — Что вы тут
делали в классе одна? Отвечайте сию же минуту! Зачем вы здесь?
Но я стояла как пришибленная, не зная, что ей ответить. Щеки
мои пылали, глаза упорно смотрели в пол.
Вдруг громкий крик Японки заставил меня разом поднять
голову, очнуться…
Она стояла у печки, привлеченная, должно быть, открытой
дверцей, и, протягивая руки к ее отверстию, громко стонала:
— Моя красная книжка, моя бедная книжка! Подарок
покойной сестры Софи! О, какое горе! Какое ужасное горе!
И, опустившись на колени перед дверцей, она зарыдала,
схватившись за голову обеими руками.
Только и слышны были между взрывами слез и всхлипываний одни
и те же восклицания отчаяния и горя:
— Моя книжка… красная книжка!.. Подарок Софи, моей
бедной единственной покойной Софи!
Мне было бесконечно жаль бедную Японку. Я сама готова была
заплакать вместе с нею.
Тихими, осторожными шагами подошла я к ней и, легонько
коснувшись ее руки своею, прошептала:
— Если б вы знали, как мне жаль, мадемуазель, что… что…
я так раскаиваюсь…
Я хотела докончить фразу и сказать, как я раскаиваюсь, что
не побежала следом за Жюли и не остановила ее, но я не успела выговорить этого,
так как в ту же минуту Японка, как раненый зверь, подскочила с полу и, схватив
меня за плечи, стала трясти изо всех сил.
— Ага, раскаиваетесь! Теперь раскаиваетесь, ага! А сама
что наделала! О злая, негодная девчонка! Безжалостное, бессердечное, жестокое
существо! Сжечь мою книжку! Мою ни в чем не повинную книжку, единственную
память моей дорогой Софи!
И она трясла меня все сильнее и сильнее, в то время как щеки
ее стали красными и глаза округлились и сделались совсем такими же, как были у
погибшего Фильки. Она, наверное бы, ударила меня, если бы в эту минуту девочки
не вбежали в класс и не обступили нас со всех сторон, расспрашивая, в чем дело.
Японка грубо схватила меня за руку, вытащила на середину
класса и, грозно потрясая пальцем над моей головою, прокричала во весь голос:
— Это воровка! Она маленькая воровка, дети! Сторонитесь
ее! Она украла у меня маленькую красную книжку, которую мне подарила покойная
сестра и по которой я вам делала немецкие диктанты. Не знаю, что побудило
Иконину-вторую совершить такой нечестный, неблагородный поступок, но тем не
менее она совершила его и должна быть наказана! Она — воровка!
Воровка!.. Боже мой! Мамочка моя! Слышишь ли ты это?
Голова у меня шла кругом. Шум и звон наполняли уши. Я
очнулась, только услышав легкое шуршанье бумаги у меня на груди.
Боже мой! Что это? Поверх черного передника, между воротом и
талией, большой белый лист бумаги болтается у меня на груди, прикрепленный
булавкой. А на листе выведено четким крупным почерком: /«Она воровка!
Сторонитесь ее!» /О, какой ужас! Я ожидала всего, но не этого. Мне придется
сидеть с этим украшением в классе, ходить перемену по зале, стоять на молитве
по окончании гимназического дня, и все — и взрослые гимназистки, и девочки,
ученицы младших классов, — будут думать, что Иконина-вторая воровка!
Боже!.. Боже!
Это было не под силу вынести и без того немало
настрадавшейся маленькой сиротке! Сказать сию же минуту сказать и злой,
жестокой Японке, и всем этим девочкам, с презрением отвернувшимся теперь от
меня, сейчас же сказать, что не я, а Жюли виновата в гибели красной книжки!
Одна Жюли! Да, да, сейчас же, во что бы то ни стало! И взгляд мой отыскал
горбунью в толпе прочих девочек. Она смотрела на меня. И что за глаза у нее
были в эту минуту! Жалобные, просящие, молящие!.. Печальные глаза. Какая тоска
и ужас глядели из них!
«Нет! Нет! Ты можешь успокоиться, Жюли! — мысленно
произнесла я, вся исполненная жалости к маленькой горбунье. — Я не выдам
тебя. Ни за что не выдам! Ведь у тебя есть мама, которой будет грустно и больно
за твой поступок, а у меня моя мамочка на небесах и отлично видит, что я не
виновата ни в чем. Здесь же, на земле, никто не примет так близко к сердцу мой
поступок, как примут твой! Нет, нет, я не выдам тебя, ни за что, ни за что!»
И как только я приняла это решение, тяжесть, навалившаяся
было мне на сердце, разом куда-то исчезла. Какое-то даже будто радостное
чувство, что я страдаю за другого, наполнило все мое сердце приятной теплотой.
Когда по окончании немецкого чтения, которое заменило
диктовку, весь класс шумно направился врассыпную в залу, и я пошла следом за
остальными.
— Смотрите, мадамочки, воровка, воровка идет! —
послышались голоса маленьких гимназисток других классов.
— Графиня Симолинь! Симолинь! Где ты, Анночка? Анна!
Смотри-ка, что случилось с твоим маленьким другом! — кричала какая-то
воспитанница старших классов, в то время как толпа маленьких девочек и взрослых
девушек плотным кольцом окружила меня.
Я вздрогнула от неожиданности. Графиня Анна!.. О ней-то я и
забыла! Как примет она это? Что подумает обо мне? Нет, нет! Убежать скорее и
забиться куда-нибудь подальше в темный угол, пока не поздно.
Но — увы! — было уже поздно. Я не успела убежать.
— Где она? Что такое?.. Ленуша, Леночка! —
послышался за моими плечами любимый, милый голос, который бы я узнала из
тысячи, и Анна, расталкивая толпу, вбежала в круг.
— Леночка! Ты? Ax! — могла только выговорить моя
старшая подруга, вмиг прочитав на груди моей ужасную надпись.
На секунду глаза ее остановились на мне строгим, вопрошающим
взглядом. Лицо ее стало суровым и угрюмым, каким я еще ни разу не видала
прелестное, доброе лицо Анны. И вдруг ясная, кроткая, как солнце, улыбка
осветила чудесным светом это милое лицо. Она обвела весь круг тесно толпившихся
вокруг нас девочек разом засиявшими, радостными глазами и произнесла высоким и
звонким, как струна, голоском, указывая на меня детям:
— Эта девочка не виновата ни в чем. Очевидно, она
наказана по недоразумению. Елена Иконина не может быть воровкой. Я говорю вам
это, я — графиня Анна Симолинь.
Потом, в два прыжка приблизившись ко мне, она быстро
протянула руку, и в одну секунду ужасная бумага с позорной надписью была
сорвана с моей груди. Я бросилась в ее объятия.
|