13. Яшку
травят. — Изменница. — Графиня Симолинь
Шум, крик, визг и суматоха царили в классе у младших.
Классной дамы не было, и девочки, предоставленные сами себе, подняли возню.
Черненькая Ивина вбежала на кафедру и, стуча по столу
линейкой, кричала во весь голос:
— Так помните: травить Яшку сегодня же!
— Травить! Травить! — эхом отозвались сразу
несколько голосов.
— Что вы, мадамочки! Разве это можно? — робко
прозвучали голоса трех-четырех учениц, считавшихся самыми прилежными и
благонравными из всего класса.
— Ну уж вы, тихони, молчите! — напустилась на них
рыженькая Рош. — Не смейте идти против класса! Это гадость! Слышите ли,
все должны дружно действовать и травить Яшку, все до одной. А кто не станет
делать этого, пускай убирается от нас. Да!
Глаза Толстушки, как звали Женю Рош ее подруги, ярко
разгорелись, щеки пылали.
Тихони как-то разом смолкли и присмирели. Одна из них,
Тиночка Прижинцова, высокая бледная девочка, первая ученица младшего класса,
неторопливо поднялась со своего места и сказала, обращаясь к Рош:
— Ты напрасно горячишься, Толстушка, раз всем классом
решено травить Яшку, мы не можем отстать от класса. Только надо придумать, чем
его травить…
— О, я уже выдумала! — торжествующе произнесла
хорошенькая Ивина. — Сегодня нам задана басня «Демьянова уха»… Да?
— Да, да! — отвечал ей весь класс хором.
— Отлично. А мы, то есть каждая из нас, будем отвечать
другую басню. И что бы ни говорил Яшка, как бы ни ругался и ни выходил из себя,
мы будем отвечать не «Демьянову уху», а то, что каждая хочет. Идет?
— Идет! Идет! Прекрасно придумала! Отлично! —
снова закричали девочки.
Некоторые из них даже захлопали в ладоши и запрыгали от
удовольствия.
Я сидела на своем месте и с удивлением прислушивалась к
тому, что происходило вокруг меня. Я понимала только одно: что тридцать
маленьких глупых девочек хотят раздразнить, извести одного взрослого, большого,
умного человека, и вдобавок — учителя. Мне хотелось встать и сказать им, как
все это нехорошо, гадко, нечестно, но — увы! — это было уже поздно. Дверь
отворилась, и в класс вошел сам Василий Васильевич Яковлев, учитель русского
языка.
Он был в хорошем настроении, потому что с удовольствием
потирал свои красные с холода руки и поглядывал на нас добрыми через очки
глазами.
Бедный Яковлев! Если бы он знал, что замышляли проделать с
ним тридцать злых, бессердечных девочек!
— Холодно, девицы! Ну и денек! — произнес он,
оглядывая класс. — Небось нащипало вам нос и щеки, пока из дому бежали в
гимназию, а? Но «девицы» хранили упорное молчание. Тогда Яковлев понял, что
класс приготовился воевать, и сразу изменил свое обращение.
— Госпожа Ивина! — послышался его резкий голос,
совсем иной, нежели тот, которым он разговаривал с нами за минуту до
этого. — Извольте прочесть заданное!
Хорошенькая Ляля Ивина быстро поднялась со своего места и
громко, отчетливо произнесла на весь класс:
— «Демьянова уха», басня Крылова.
— Отлично-с! Ну-с, отвечайте басню.
— Хорошо! — так же бодро отчеканила Ляля и начала,
предварительно откашлявшись:
Вороне где-то Бог послал кусочек
сыру;
На ель Ворона взгромоздись,
Позавтракать было совсем уж
собралась,
Да позадумалась, а сыр…
— Довольно! Довольно! — неистово замахал руками
учитель. — Вы сами не понимаете, что говорите сейчас. Госпожа Рош,
отвечайте басню… Госпожа Ивина, садитесь и придите в себя. Вы нездоровы, должно
быть, и это избавит вас от единицы.
Ивина уселась на свое место, обводя класс торжествующими
глазами, а вместо нее поднялась Женя Рош.
По улицам Слона водили,
Как видно, напоказ,
Известно, что Слоны в диковинку у
нас…
пропищала она тоненьким-претоненьким голоском.
У учителя глаза стали вдруг круглыми, как орехи. Он смотрел
то на толстушку Рош, то на классный журнал. Наконец, очевидно, смекнув, в чем
дело, он покраснел и, махнув рукою Рош, чтобы она садилась, поставил ей крупную
единицу…
— Стыдно школьничать! — произнес он строго. —
Но вы обе на дурном счету, поэтому с вас и взятки гладки, как говорится…
Госпожа Прижинцова, потрудитесь прочесть вы «Демьянову уху», — обратился
он к первой ученице класса.
Танюша поднялась вся красная со своего места. Ей не хотелось
огорчать Яковлева и получать дурную отметку в классном журнале, и в то же время
она не смела идти против класса. Слезы стояли у нее на глазах, когда она
начала, захлебываясь и волнуясь.
Мартышка к старости слаба глазами
стала;
А у людей она слыхала,
Что это зло еще не так большой руки:
Лишь стоит завести Очки
Очков с…
— «Демьянову уху», «Демьянову уху» прошу читать, а не
«Мартышку и очки»! — закричал не своим голосом учитель. — Да что вы,
извести меня поклялись все, что ли? И это вы! Прижинцова! Первая ученица, моя
гордость! — произнес он дрожащим от волнения и гнева голосом. — На
вас-то уж я надеялся! Ну… да уж… садитесь, — присовокупил Василий
Васильевич с горечью; и новая единица прочно воцарилась в клеточке журнала.
— Степановская… Рохель… Мордвинова… Шмидт… —
сердито вызывал девочек Яковлев, и каждая из них говорила всевозможные басни,
только не ту, которую требовал учитель, — не «Демьянову уху», заданную на
сегодня.
За черноглазой и черноволосой Сарой Рохель поднялась Жюли и
начала, дерзко глядя в самые глаза учителя:
Проказница-Мартышка,
Осел, Козел, Да косолапый Мишка
Затеяли сыграть Квартет.
Достали нот, баса…
— Молчать! — прервал Жюли грозным голосом учитель
и изо всей силы ударил кулаком по столу.
И вдруг его глаза встретились с моими. Я увидела столько
гнева и в то же время тоски в его обычно добрых глазах, что невольно подалась
вперед, желая его утешить.
— А-а, — произнес Василий Васильевич, —
госпожа Иконина-вторая, про вас я чуть не забыл… Отвечайте басню!
Я медленно поднялась и, встав у парты, начала:
«Соседушка, мой свет!
Пожалуйста, покушай».
Соседушка, я сыт по горло. —
Нужды нет,
Еще тарелочку; послушай:
Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!
Я не знаю, жаль ли мне было замученного классом учителя или
совести не хватило следовать примеру моих подруг, но я читала ту именно басню,
которая была задана нам на сегодня и которую я знала отлично. И чем дальше
читала я, тем больше прояснялось хмурое, недовольное лицо учителя и тем
ласковее сияли под очками его печальные и гневные до этого глаза.
— Отлично, Иконина! Спасибо! Успокоили старика… —
произнес Василий Васильевич, когда я кончила. — А про вас всех, —
обратился он к классу, — будет доложено начальнице.
И, говоря это, он обмакнул перо в чернила и вывел крупную 5
— лучшую отметку — в журнальной клеточке против моей фамилии.
Лишь только прозвучал звонок и учитель вышел из класса,
девочки повскакали со своих мест и окружили меня.
— Изменница! — кричала одна.
— Шпионка! — вторила ей другая.
— Дрянная! — пищала третья.
— Вон ее! Не хотим шпионку! Прочь из класса! Вон, сию
же минуту вон!
Вокруг меня были грозящие, искаженные до неузнаваемости
лица; детские глазки горели злыми огоньками; голоса звучали хрипло, резко,
крикливо.
— Если бы мы были мальчиками, мы бы «разыграли»
тебя! — кричала Ляля Ивина, подскакивая ко мне и грозя пальцем перед самым
моим носом.
— Да, да, «разыграли» бы! — вторила ей высокая
рыжая Мордвинова. — У! Как разыграли б, а теперь только можем прогнать
тебя. Вон!
И она толкнула меня, пребольно ущипнув за Руку.
Горбунья Жюли одна из всех не кричала и не суетилась. Но я
видела, как зло сверкали ее глаза, устремленные куда-то мимо меня в стену, и
как она яростно кусала свои тонкие губы. В ту же минуту кто-то схватил меня под
одну руку, кто-то под другую, и меня потащили к дверям.
Я не помню хорошо, как я шла по коридору и даже шла ли я или
нет, и только опомнилась, оставшись одна в большой мрачной комнате,
заставленной шкалами.
Очевидно, злые девчонки притащили меня в гимназическую
библиотеку и заперли в ней дверь на задвижку снаружи. По крайней мере, когда я
подошла к двери, желая открыть ее, она не поддавалась.
— Мамочка! Милая мамочка! Ты видишь, что они делают со
мною, и у дяди, и здесь! — прошептала я, с тоскою сжимая руки, и залилась
слезами.
Мне так живо припомнилась счастливая жизнь в Рыбинске под
крылышком у моей мамочки, без забот и волнений… Такая чудесная жизнь!
И, крепко стиснув голову руками, я бросилась на одно из
кресел, стоявших в библиотеке, и глухо зарыдала.
— Ах, если бы только явилась какая-нибудь добрая фея и
помогла мне, как помогла в сказке Сандрильоне ее крестная, — повторяла я
сквозь рыдания, — явилась бы, тронула меня волшебной палочкой по плечу — и
все бы стало по-старому: мамочка была бы жива, и мы бы по-прежнему жили в
Рыбинске, и я бы училась под ее руководством, а не в этой противной гимназии,
где такие злые-злые девочки, которые так мучают меня! Ах, если бы только добрые
феи существовали на земле! Добрые феи и волшебные палочки!..
И только что я успела подумать это, как ясно почувствовала
прикосновение волшебной палочки к моему плечу. Я тихо вскрикнула и подняла
голову. Но не златокудрая фея в золотом одеянии стояла передо мной, а красивая,
стройная девочка лет пятнадцати или шестнадцати, с чудесными черными локонами,
небрежно распущенными по плечам, в коричневом форменном платье и черном
фартуке.
Она ласково обняла меня и спросила:
— О чем ты плачешь, девочка?
Я взглянула в ее тонко очерченное личико, в ее немного
грустные черные глаза и вдруг неожиданно кинулась к ней на шею и, громко
всхлипывая на всю комнату, проговорила:
— Ах, я очень, очень несчастна! Ах, почему вы не фея и
не можете помочь мне!
— Бедная девочка, бедная маленькая девочка! Как мне
жаль тебя! — проговорила она печально. — Я действительно не фея, а
только Симолинь… графиня Анна Симолинь. Но я постараюсь успокоить тебя и помочь
тебе чем могу. Расскажи мне твое горе, малютка!
И говоря это, она нежно посадила меня к себе на колени,
притянула к себе и, приглаживая своей ручкой мои волосы, ждала, когда я
расскажу ей мое горе.
И я рассказала ей все. И про мамочку, и про Рыбинск, и про
дядину семью, и про злых девочек…
Она слушала меня очень внимательно и поминутно менялась в
лице. Когда я ей рассказывала про смерть мамочки, она сделалась вся белая как
снег, а когда я передавала ей, как злая Бавария хотела меня высечь, молоденькая
графиня вся покраснела, как пион, и топнула ногою.
Когда я кончила мой недолгий рассказ, Анна крепко обняла
меня и сказала:
— Мне особенно жаль тебя, потому что в твои годы у меня
тоже умерла мама. Но я была все-таки счастливее тебя: у меня остался папа,
который очень, очень любит меня и делает все, что я его ни попрошу. А у тебя
никого нет, бедная, бедная девочка! Хочешь, я буду твоим другом? Да? Когда у
тебя будет горе, приди сюда. Только чтобы злые девчонки не знали, что ты дружна
со мною, а то они будут еще хуже дразнить и мучить тебя. В гимназии нашей есть
правило, которое запрещает девочкам маленьких классов дружить со старшими… Но
если тебе уж очень тяжело будет, ты обвяжи платком руку и выйди в перемену
между двумя уроками в коридор. Я тогда буду знать, что ты вызываешь меня сюда,
в библиотеку… Согласна?
— Еще бы! — вскричала я радостным голосом и
крепко-крепко поцеловала мою новую знакомую.
— Да, я и забыла самое важное! Как тебя зовут,
девочка? — спросила молоденькая графиня.
— Еленой меня зовут у дяди, а мамочка… — начала я
и запнулась.
— Как звала тебя твоя мамочка? — заинтересовалась
юная графиня.
— Ленушей, — тихо, чуть слышно проронила я.
— Ну, и я буду звать тебя Ленушей! Хорошо. А теперь до
свидания, Ленуша! — произнесла она ласково и крепко обняла меня. —
Ступай в класс и не обращай внимания на злых девчонок. Они скоро поймут, как
были не правы с тобой. Прощай!
И еще раз поцеловав меня, графиня Анна быстро пошла к двери.
Я долго смотрела ей вслед, до тех пор пока ее стройная, высокая фигурка не
скрылась в коридоре. В какие-нибудь четверть часа я успела полюбить эту
красивую, добрую девочку так, как никого еще не любила после мамочки.
Теперь моя жизнь в гимназии не казалась мне такой печальной
и пустой: я приобрела друга, который обещал скрашивать мне мои горькие минуты,
и я чувствовала, что эта черненькая Анна любит меня, точно родную сестру.
|