9. Травля. —
Японка. — Единица
— Ты, как тебя, Дракуньина!..
— Нет, Лгунишкина…
— Нет, Крикунова…
— Ах, просто она Подлизова!
— Да, да, именно Подлизова… Отвечай же, как тебя зовут?
— Сколько тебе лет?
— Ей лет, девочки, много! Ей сто лет. Она бабушка!
Видите, какая она сгорбившаяся да съежившаяся. Бабушка, бабушка, где твои
внучки?
И веселая, живая как ртуть Соболева изо всей силы дернула
меня за косичку.
— Ай! — невольно вырвалось у меня.
— Ага! Знаешь, где птичка «ай» живет! — захохотала
во весь голос шалунья, в то время как другие девочки плотным кругом обступили
меня со всех сторон. У всех у них были недобрые лица. Черные, серые, голубые и
карие глазки смотрели на меня, поблескивая сердитыми огоньками.
— Да что это, язык у тебя отнялся, что ли, —
вскричала черненькая Жебелева, — или ты так заважничала, что и не хочешь
говорить с нами?
— Да как же ей не гордиться: ее сам Яшка отличил! Всем
нам в пример ставил. Всем старым ученицам — новенькую. Срам! Позор! Осрамил нас
Яшка! — кричала хорошенькая бледная хрупкая девочка по фамилии Ивина —
отчаяннейшая шалунья в классе и сорвиголова, как я узнала впоследствии.
— Срам! Позор! Правда, Ивина! Правда! — подхватили
в один голос все девочки.
— Травить Яшку! Извести его за это хорошенько! В
следующий же урок затопить ему баню! — кричали в одном углу.
— Истопить баню! Непременно баню! — кричали в
другом.
— Новенькая, смотри, если ты не будешь для Яшки бани
топить, мы тебя изживем живо! — звенело в третьем.
Я ровно ничего не понимала, что говорили девочки, и стояла
оглушенная, пришибленная. Слова «Яшка», «истопить баню», «травить» мне были
совершенно непонятны.
— Только, смотри, не выдавать, не по-товарищески это!
Слышишь! — подскочила ко мне толстенькая, кругленькая, как шарик, девочка,
Женечка Рош. — А то берегись!
— Берегись! Берегись! Если выдашь, мы тебя сами травить
будем! Смотри!
— Неужели, мадамочки, вы думаете, что она не выдаст?
Ленка-то? Да она вас всех с головой подведет, чтобы самой отличиться. Вот, мол,
я какая умница, одна среди них!
Я подняла глаза на говорившую. По бледному лицу Жюли было
видно, что она злилась. Глаза ее злобно горели, губы кривились.
Я хотела ей ответить и не могла. Девочки со всех сторон
надвинулись на меня, крича и угрожая. Лица их разгорелись. Глаза сверкали.
— Не смей выдавать! Слышишь? Не смей, а то мы тебе
покажем, гадкая девчонка! — кричали они.
Новый звонок, призывающий к классу арифметики, заставил их
живо отхлынуть и занять свои места. Только шалунья Ивина никак не хотела
угомониться сразу.
— Госпожа Драчуникова, извольте садиться. Тут не
полагается колясок, которые отвезли бы вас на ваше место! — кричала она.
— Ивина, не забывайте, что вы в классе, —
прозвучал резкий голос классной дамы.
— Не забуду, мадемуазель! — самым невинным тоном
произнесла шалунья и потом добавила как ни в чем не бывало: — Это неправда
ведь, мадемуазель, что вы японка и приехали к нам сюда прямо из Токио?
— Что? Что такое? — так и подскочила на месте
тощая барышня. — Как ты смеешь говорить так?
— Нет, нет, вы не беспокойтесь, мадемуазель, я также
знаю, что неправда. Мне сегодня до урока старшая воспитанница Окунева говорит:
«Знаешь, Ивушка, ведь ваша Зоя Ильинишна — японская шпионка, я это знаю
наверное… и…»
— Ивина, не дерзи!
— Ей-богу же, это не я сказала, мадемуазель, а Окунева
из первого класса. Вы ее и браните. Она говорила еще, что вас сюда прислали,
чтобы…
— Ивина! Еще одно слово — и ты будешь наказана! —
окончательно вышла из себя классная дама.
— Да ведь я повторяю только то, что Окунева говорила. Я
молчала и слушала…
— Ивина, становись к доске! Сию же минуту! Я тебя
наказываю.
— Тогда и Окуневу тоже накажите. Она говорила, а я
слушала. Нельзя же наказывать за то только, что человеку даны уши… Господи,
какие мы несчастные, право, то есть те, которые слышат, — не унималась
шалунья, в то время как остальные девочки фыркали от смеха.
Дверь широко распахнулась, и в класс ввалился кругленький
человечек с огромным животом и с таким счастливым выражением лица, точно ему
только что довелось узнать что-то очень приятное.
— Ивина сторожит доску! Прекрасно! — произнес он,
потирая свои пухлые маленькие ручки. — Опять нашалила? — лукаво
прищуриваясь, произнес кругленький человечек, которого звали Адольфом
Ивановичем Шарфом и который был учителем арифметики в классе маленьких.
— Я наказана за то только, что у меня есть уши и что я
слышу то, что не нравится Зое Ильинишне, — капризным голосом протянула
шалунья Ивина, делая вид, как будто она плачет.
— Скверная девчонка! — произнесла Зоя Ильинишна, и
я видела, как она вся дрожала от волнения и гнева.
Мне было сердечно жаль ее. Правда, она не казалась ни
доброй, ни симпатичной, но и Ивина отнюдь не была добра: она мучила бедную
девушку, и мне было очень жаль последнюю.
Между тем кругленький Шарф задал нам арифметическую задачу,
и весь класс принялся за нее. Потом он вызывал девочек по очереди к доске до
окончания урока.
Следующий класс был батюшкин. Строгий на вид, даже суровый,
священник говорил отрывисто и быстро. Было очень трудно поспевать за ним, когда
он рассказывал о том, как Ной построил ковчег и поплыл со своим семейством по
огромному океану, в то время как все остальные люди погибли за грехи. Девочки
невольно присмирели, слушая его. Потом батюшка стал вызывать девочек по очереди
на середину класса и спрашивать заданное.
Была вызвана и Жюли.
Она стала вся красная, когда батюшка назвал ее фамилию,
потом побледнела и не могла произнести ни слова.
Жюли не выучила урока.
Батюшка взглянул на Жюли, потом на журнал, который лежал
перед ним на столе, затем обмакнул перо в чернила и поставил Жюли жирную, как
червяк, единицу.
— Стыдно плохо учиться, а еще генеральская
дочка! — сердито произнес батюшка.
Жюли присмирела.
В двенадцать часов дня урок закона Божия кончился, и
началась большая перемена, то есть свободное время до часу, в которое
гимназистки завтракали и занимались чем хотели. Я нашла в своей сумке бутерброд
с мясом, приготовленный мне заботливой Дуняшей, единственным человеком, который
хорошо относился ко мне. Я ела бутерброд и думала, как мне тяжело будет жить на
свете без мамочки и почему я такая несчастная, почему я не сумела сразу
заставить полюбить меня и почему девочки были такие злые со мною.
Впрочем, во время большой перемены они так занялись своим
завтраком, что забыли обо мне. Ровно в час пришла француженка, мадемуазель
Меркуа, и мы читали с нею басни. Потом худой, как вешалка, длинный немецкий
учитель делал нам немецкую диктовку — и только в два часа звонок возвестил нам,
что мы свободны.
Как стая встряхнувшихся птичек, бросился весь класс
врассыпную к большой прихожей, где девочек ждали уже их матери, сестры,
родственницы или просто прислуга, чтобы вести домой.
За нами с Жюли явилась Матильда Францевна, и под ее
начальством мы отправились домой.
|