Увеличить |
Глава XXIII
В ПАРКЕ
На
следующее утро я спустилась в гостиную незадолго до восьми часов, как
определила по бою часов где-то в отдалении. Ни малейших признаков завтрака –
его подали через час, который я провела в сожалениях, что так и не узнала
дороги в библиотеку. После своей одинокой трапезы я прождала еще часа полтора в
большом недоумении и раздражении, потому что не знала, как поступить. Наконец
явилась леди Эшби пожелать мне доброго утра и сообщила, что, едва позавтракав,
торопится отправиться со мной погулять по парку. Осведомившись, давно ли я
встала, и выслушав мой ответ, она выразила глубочайшее сожаление и вновь
обещала показать мне библиотеку. Я заметила, что лучше бы сделать это теперь
же, чтобы потом уж не забывать и не вспоминать с раскаянием. Она повела меня
туда, но с условием, что я не вздумаю читать или смотреть книги сейчас же,
потому что она хочет показать мне сады и погулять по парку, пока еще не слишком
жарко – и правда, до самых жарких часов оставалось уже совсем недолго.
Разумеется, я охотно согласилась на такой план.
Мы
неторопливо шли по аллее, и я слушала рассказы моей спутницы о том, что она
видела и узнала во время своих путешествий, как вдруг нас обогнал всадник,
который обернулся и посмотрел мне прямо в лицо, так что я в свою очередь успела
хорошо его разглядеть: высокий, худой, даже тощий, слегка сутулый, лицо
бледное-, но в нездоровых пятнах и с неприятно красными веками, черты
невзрачные, выражение вялое и скучающее, но губы злобно поджаты и такие
тусклые, пустые глаза!
– До
чего же я его не выношу! – с глубокой горечью шепнула леди Эшби, когда
всадник удалился легкой рысцой.
– Но
кто это? – спросила я, предпочитая не думать, что она говорит так о своем
муже.
– Сэр
Томас Эшби! – Сказано это было с унылым равнодушием.
– И
вы его не выносите, мисс Мэррей? – спросила я, от растерянности
назвав ее девичьей фамилией.
– Да,
не выношу, мисс Грей, и презираю к тому же. И если бы вы его знали, то не стали
бы меня осуждать.
– Но
ведь вы-то знали, каков он, до того, как вышли за него.
– Нет.
Мне только казалось, будто я его знаю. Я и представления не имела, что в нем
еще кроется. Да-да, вы меня предупреждали, и я жалею, что не послушалась вас.
Но теперь уже поздно. К тому же маме, конечно, было известно куда больше, чем
вам или мне, а она слова против не сказала. Совсем наоборот. Ну, и я думала,
что он меня обожает и позволит мне все, чего бы я не захотела. Вначале он
притворялся, будто так оно и есть, а теперь ему до меня нет дела. И я бы только
радовалась: пусть он вытворяет, что ему вздумается, лишь бы я могла
развлекаться, как нравится мне, жить в Лондоне или приглашать сюда моих друзей.
Но нет! Это он делает, что ему нравится, а я должна жить тут, как
пленница и рабыня. Едва он заметил, что мне весело и без него, что другие знают
мне цену лучше, чем он, как дрянной себялюбец принялся обвинять меня в кокетстве
и мотовстве и всячески поносить Гарри Мелтема, хотя не достоин и башмаки ему
чистить. А потом насильно увез меня в деревню вести жизнь монахини, а то как бы
я его не обесчестила или не разорила! Как будто сам не в сто раз хуже со своими
пари, игрой по крупному, оперными певичками, леди Той, мисс Этой – не говоря уж
о бутылках вина и коньяке с водой! Ах, я десять тысяч миров отдала бы, лишь бы
по-прежнему быть мисс Мэррей! Так горько чувствовать, что жизнь, молодость,
красота пропадают понапрасну, не принося ни счастья, ни радости из-за такого
животного! – воскликнула она и чуть не расплакалась от бессильной досады.
Разумеется,
мне было чрезвычайно жаль ее – и потому, что человек, с которым она навсегда
связала свою жизнь, оказался столь недостойным, и потому, что ее представления
о счастье и собственном долге были столь ложными. Я постаралась утешить ее,
насколько было в моих силах, и дать те советы, какие могли, по моему мнению,
принести ей пользу: во-первых, кроткими убеждениями, ласковостью, собственным
примером и заботливым вниманием попытаться смягчить мужа, а потом, если, сделав
все от нее зависящее, она убедится, что он неисправим, постараться найти от
него убежище в собственной безупречности и не принимать к сердцу ничего с ним
связанное. Я убеждала ее искать утешение в исполнении своего долга перед Богом
и людьми, уповать на волю Небес и посвятить себя заботам о своей дочурке, за
которые, добавила я, ей воздастся сторицей, когда она начнет находить радость в
ее детской любви и в наблюдениях за тем, как девочка растет и как
образовываются ее ум и душа.
– Но
я не могу посвятить себя всю младенцу! – возразила леди Эшби. – Она
ведь может умереть, это даже вероятно.
– Из
хилых младенцев вырастают крепкие и здоровые дети, нужен только любящий уход за
ними, – возразила я.
– Но
она может вырасти в такое подобие своего отца, что я ее возненавижу!
– Вряд
ли. Она ведь девочка и уже очень похожа на мать.
– Ах,
все равно! Лучше бы она была мальчиком, хотя, впрочем, отец промотал бы его
наследство раньше, чем он стал бы взрослым. Что за радость смотреть, как
девочка вырастает, чтобы затмить меня и наслаждаться удовольствиями, которых
меня навек лишили? Но предположим, я окажусь настолько великодушной, что правда
обрету в этом радость, так ведь она же всего лишь ребенок, а я не могу
сосредоточить все свои надежды только на ребенке – это же немногим лучше, чем
посвятить свою жизнь болонке! Благоразумие и добродетель, которые вам так хотелось
бы во мне пробудить, – свойства, не спорю, весьма похвальные, и будь мне
лет на двадцать больше, вероятно, ваши советы пошли бы мне очень на пользу. Но
молодость дается нам для наслаждений, и как же не ненавидеть тех, кто нас их
лишает?
– Высшее
наслаждение – исполнять свой долг и ни к кому не питать ненависти. Цель религии
не в том, чтобы учить нас умирать, но в том, чтобы учить нас жить. И чем раньше
вы станете благоразумной и возлюбите добродетель, тем больше счастья обретете.
А теперь, леди Эшби, я хотела бы дать вам последний совет: постарайтесь не
смотреть на свою свекровь, как на врага. Не привыкайте сторониться ее и питать
к ней ревнивое недоверие. Я никогда ее не видела, но слышала о ней и хорошее, а
не только дурное. Хотя она держится холодно и надменно и очень придирчива, мне
кажется, она способна искренне привязаться к тем, кто будет искать такой
привязанности, и, как ни слепо ее чувство к сыну, она, по-моему, обладает
твердыми принципами и доступна доводам рассудка. Если вы попробуете сделать шаг
ей навстречу, быть с ней мягкой, открытой и даже поверять ей свои огорчения –
только подлинные, на которые у вас есть право сетовать, то, по моему
твердому убеждению, со временем она станет вашим истинным другом, утешением и
опорой, а не той ведьмой, какой вы ее описали.
Боюсь,
однако, мои советы пропали втуне, и, как только я поняла, что никакой пользы
несчастной молодой женщине я принести не сумею, мое пребывание в Эшби-Парке
стало для меня вдвойне тягостным. Мне пришлось пробыть там до конца этого дня и
весь следующий, как я обещала, однако никакие уговоры и соблазны не принудили
меня продлить мой визит, и я уехала на четвертый день утром, сославшись на то,
что мама нетерпеливо ожидает моего возвращения и я не хочу, чтобы она дольше
оставалась одна. Тем не менее, когда я попрощалась с бедной леди Эшби и
оставила ее среди роскоши поистине княжеской обители, на душе у меня лежал
камень. Какие еще требовались доказательства того, как несчастна бедняжка, если
ей служило утешением мое присутствие и она цеплялась за общество той, о ком не
вспоминала, пока была счастлива, чьи вкусы и мнения были ей столь чужды и чье
присутствие из удовольствия превратилось бы в досадную помеху, если бы она
могла обрести хотя бы часть желаний своего сердца.
|