Увеличить |
Глава II
ПЕРВЫЙ УРОК В ИСКУССТВЕ
ВОСПИТАНИЯ
Двуколка
катила вперед, ко мне вернулась бодрость, и я с удовольствием обратилась мыслями
к новой жизни, которая меня ожидала. Но хотя еще только начиналась вторая
половина сентября, из-за плотных туч и сильного северо-восточного ветра было
очень холодно, и путь казался очень длинным, тем более что, как выразился Смит,
дороги были «негодящие». Как и его лошадь – она еле-еле взбиралась по склону,
вниз спускалась тихими шажками, а легкой рысцой утруждала себя только, когда
дорога была ровной, как стол, или чуть наклонной, что в холмистой местности
редкость, а потому до цели мы добрались лишь к часу дня. Едва мы, проехав
внушительные чугунные ворота Уэлвуда, плавно покатили по гладкой, хорошо
утрамбованной подъездной аллее между зелеными лужайками в купах молодых
деревьев и увидели впереди среди платанов новый, но величественный дом, как мне
снова стало страшно, и я пожалела, что он не расположен на несколько миль
дальше. Впервые в жизни я осталась совсем одна, но отступать было поздно. Я
должна войти в этот дом и жить с этих пор среди его неведомых мне обитателей.
Но как? Хотя мне уже почти исполнилось девятнадцать, наша уединенная жизнь и
ласковые попечения мамы и сестры плохо подготовили меня к этому, и я понимала,
что многие девочки пятнадцати лет и даже моложе держались бы на моем месте с
куда большей непринужденностью, уверенностью в себе и женским тактом. Впрочем,
если миссис Блумфилд добра и радушна, то я как-нибудь справлюсь; с детьми,
разумеется, я вскоре буду чувствовать себя совсем свободно, ну, а мистер
Блумфилд… оставалось только надеяться, что видеть его я буду редко.
«Будь
спокойной, будь спокойной!» – твердила я про себя и с таким усердием выполняла
этот совет, так старательно приводила в порядок свои нервы и утишала биение
непослушного сердца, что не сразу сообразила ответить на вежливое приветствие
миссис Блумфилд, когда меня проводил к ней открывший дверь лакей. А когда,
точно во сне, пробормотала несколько слов, голос мой, вспоминала я потом, мог
бы принадлежать умирающей. Впрочем, хозяйка дома, как я обнаружила, едва обретя
способность что-то понимать, приняла меня довольно холодно. Она оказалась
высокой, сухопарой, чопорной дамой с густыми черными волосами, ледяными серыми
глазами и очень нездоровым цветом лица.
Однако
она достаточно вежливо сама поднялась со мной в мою комнату и оставила там, чтобы
я могла привести себя в порядок. Увидев себя в зеркале, я ужаснулась: от холода
мои руки покраснели и опухли, ветер спутал развившиеся волосы и придал моему
лицу лиловатый оттенок. Добавьте к этому, что мой воротничок безобразно
измялся, а платье было забрызгано грязью, как и новые ботинки на толстой
подошве. Но мои сундучки еще не принесли, и мне оставалось только пригладить
волосы, насколько это было возможно, кое-как расправить упрямый воротничок, спуститься,
громко топая, по двум лестничным маршам и, утешаясь философскими размышлениями,
не без труда отыскать комнату, где меня ожидала миссис Блумфилд.
Она
проводила меня в столовую, где стол еще не был убран после семейного второго
завтрака. Передо мной поставили тарелку с куском бифштекса и полуостывшим
картофелем, и пока я подкрепляла свои силы, миссис Блумфилд, сидя напротив,
наблюдала за мной (как мне казалось) и пыталась поддерживать что-то вроде
разговора, сухо произнося общепринятые фразы. Но, возможно, вина была моя: у
меня просто не было сил разговаривать. По правде говоря, все мое внимание
поглощал бифштекс, но не потому, что меня терзал голод – просто он оказался
очень жестким, а после пяти часов на холодном ветру руки меня почти не
слушались. С какой радостью я ограничилась бы одним картофелем! Но было бы
невоспитанным оставить бифштекс нетронутым. После бесчисленных тщетных попыток
разрезать его ножом, разорвать вилкой или справиться с ним при помощи обоих
этих инструментов – и все под взглядом грозной дамы напротив – я в отчаянии
зажала нож и вилку в кулачках, точно двухлетний ребенок, и пустила в ход
последние оставшиеся у меня силы. Сознавая, что мне следует как-то оправдаться,
я испустила слабый смешок и сказала:
– Руки
у меня так окостенели от холода, что мне даже трудно держать нож и вилку.
– Да,
погода сегодня довольно холодная, – ответила она с ледяной
невозмутимостью, которая отнюдь меня не ободрила.
Когда
церемония завершилась, миссис Блумфилд увела меня в гостиную и послала за детьми.
– Вы,
вероятно, найдете их знания несколько недостаточными, – сказала она. –
Но у меня почти нет времени самой заниматься с ними, а для гувернантки они
были, по нашему мнению, еще малы. Однако, мне кажется, они умны и очень
понятливы, особенно мальчик. Право же, он украшение любой детской –
благородный, с возвышенной душой. Им следует руководить, но не командовать.
Нет, он просто удивителен! Всегда говорит правду и презирает всякий обман. («Прекрасно!»
– подумала я.) Его сестра, Мэри Энн, – продолжала миссис Блумфилд, –
требует внимательного наблюдения, но тоже очень хорошая девочка. Только я
желала бы, чтобы она как можно реже бывала в детской. Ей ведь уже почти шесть
лет, и она может перенять у няньки дурные привычки. Я распорядилась, чтобы ее
кроватку поставили к вам в комнату, и, если вы будете столь любезны, что сами
станете следить за ее умыванием, одеванием и одеждой, она обойдется совсем без
няньки.
Я
ответила, что с удовольствием возьму все это на себя, и тут в комнату вошли мои
ученики в сопровождении младших сестричек. Мастер Том Блумфилд оказался рослым
семилетним крепышом с льняными волосами, голубыми глазами, курносым носом и
розовыми щеками. Мэри Энн тоже отличалась высоким для своего возраста ростом.
Она унаследовала темные волосы матери, но лицо у нее было круглым и румяным.
Фанни, ее младшая сестра, показалась мне очень хорошенькой. Миссис Блумфилд
объяснила, что она очень кроткий ребенок и нуждается в ободрении. Она еще
ничему не училась, но на днях ей исполняется четыре года, и тогда ей придет
пора браться за азбуку и заниматься в классной комнате. Самая младшая, Харриет,
толстенькая, веселая, ласковая двухлетняя крошка, обворожила меня больше
остальных – но она оставалась на попечении няни.
Я
заговорила с моими маленькими учениками как могла приветливее и попыталась им понравиться,
но, боюсь, без особого успеха, так как присутствие их маменьки очень меня
стесняло. Они же, напротив, были на удивление лишены застенчивости и казались
бойкими, живыми детьми. Я от души надеялась, что скоро завоюю их симпатии –
особенно мальчика, которого мать представила в таком привлекательном свете. В
Мэри Энн я с сожалением заметила неприятное кокетство, желание привлекать к
себе внимание. Но мной всецело завладел ее брат. Заложив руки за спину, он
стоял между мной и огнем и рассуждал, как заправский оратор, иногда отвлекаясь
от темы, чтобы прикрикнуть на сестер, если они пытались его перебить.
– Ах,
Том, душечка! – воскликнула его маменька. – Подойди, поцелуй мамочку,
а потом, не хочешь ли ты показать мисс Грей свою классную комнату и свои
хорошенькие новые книжки?
– Целовать
тебя, мама, я не хочу, но я покажу мисс Грей мою классную комнату и мои новые
книжки.
– И
мою классную комнату, и мои новые книжки, Том, – вмешалась Мэри Энн. –
Они тоже мои, мои!
– Нет,
мои, – ответил он решительно. – Идемте, мисс Грей. Я вас провожу.
Когда
комната и книжки были показаны под перепалку между братом и сестрой, продолжавшуюся
несмотря на мои усилия положить ей конец, Мэри Энн принесла показать мне свою
куклу и начала подробно рассказывать, какие у куколки красивые платьица, какая
кроватка, какой комодик и еще всякие разные вещи. Однако Том скоро приказал,
чтобы она перестала трещать – мисс Грей должна посмотреть его коня, которого он
с важным видом притащил из угла, громогласно требуя моего внимания. Велев
сестре подержать поводья, он взгромоздился на коня и заставил меня десять минут
смотреть, как он качается, не жалея хлыста и шпор, точно лихой кавалерист.
Впрочем, я ухитрилась одновременно полюбоваться куколкой Мэри Энн и всеми ее
платьицами, а потом сказала мастеру Тому, что он отличный наездник, но я
надеюсь, что, катаясь на живом пони, он не будет так жестоко хлестать его и
шпорить.
– Обязательно
буду! – ответил он, удваивая усилия. – Я его хорошенько отделаю.
И-их! Он у меня попотеет, слово благородного человека!
Меня его
ответ неприятно поразил, но я с надеждой подумала, что со временем сумею пробудить
в нем добрые чувства.
– А
теперь надевайте шляпку и шаль! – распорядился юный герой. – Я покажу
вам мой садик.
– И
мой! – крикнула Мэри Энн.
Том
угрожающе занес кулак, девочка громко взвизгнула, убежала в другой конец
комнаты и показала братцу язык.
– Но,
Том, ты же, конечно, не ударишь свою сестричку! Надеюсь, мне ничего подобного видеть
не придется.
– Нет,
придется. Иногда. Я же должен следить, чтобы она хорошо себя вела.
– Но
ведь следить за этим не твое дело, а…
– Идите
наденьте шляпку!
– Право
же… погода такая холодная, пасмурная. Вот-вот начнется дождь… И ты знаешь, я
ехала так долго…
– Ну
и пусть, а пойти вы должны: никаких извинений я не приму, – ответил
высокомерный маленький джентльмен.
В честь
первого дня нашего знакомства я решила уступить его прихоти. Мэри Энн выходить
на такой холод было никак нельзя, и она осталась с любящей маменькой – к
большому удовольствию ее братца, который не желал делить мое внимание ни с кем
другим.
Сад
оказался обширным и устроенным с большим вкусом. Еще цвели великолепные георгины
и некоторые другие поздние цветы, но мой маленький спутник не дал мне времени
полюбоваться ими, а потащил по мокрой траве в дальний отгороженный угол, самое
замечательное место здесь, ибо там находился его собственный садик. Я увидела
две круглые клумбы с разными растениями – в середине одной поднималось
прелестное розовое деревце – и остановилась взглянуть на чудесные розы.
– Да
идите же! – сказал мастер Том с невыразимым презрением. – Это всего
только сад Мэри Энн. А вот МОЙ!
После
того как я рассмотрела там каждый цветок и выслушала лекцию о каждом растении,
мне было разрешено удалиться. Но прежде он величественно сорвал астру и вручил
ее мне, словно удостаивая меня великой чести. Тут я, заметив в траве какие-то
сооружения из палочек и шнурков, спросила, что это такое.
– Силки
для птиц.
– Но
для чего ты их ловишь?
– Папа
говорит, что они вредные.
– А
что ты с ними делаешь, когда поймаешь?
– Всякое.
Иногда скармливаю кошке, иногда режу на кусочки моим перочинным ножиком. А вот
следующую поджарю живьем.
– Но
почему ты придумал такую ужасную вещь?
– Ну,
я хочу поглядеть, сколько времени она проживет. А потом попробовать, какой у
нее вкус.
– Но
разве ты не знаешь, что поступать так дурно? Вспомни, птички ведь чувствуют
боль так же, как и ты. Неужели тебе понравилось бы оказаться на их месте?
– Подумаешь!
Я ведь не птица. И что бы я с ними ни делал, сам я ничего не чувствую.
– Но
и тебе придется когда-нибудь это почувствовать, Том! Ты же знаешь, куда
попадают дурные люди, когда умирают. И если ты не перестанешь мучить бедных, ни
в чем не повинных птичек, то попадешь туда и будешь страдать, как заставлял
страдать их!
– А
вот и нет! Никуда я не попаду. Папа знает, что я с ними делаю, и никогда меня
за это не бранит. Он говорит, что тоже их ловил, когда был маленьким. А летом
он принес мне гнездо с воробьятами и смотрел, как я отрывал у них ноги,
крылышки и головы, и сказал только, что они мерзкие твари и чтобы я не запачкал
панталон. А дядя Робсон тоже смотрел, и засмеялся, и сказал, что я молодец.
– Но
что сказала бы твоя мама?
– А
ей все равно! Она говорит, что красивых певчих птичек убивать жаль, но с
гадкими воробьями, мышами и крысами я могу делать что хочу. Вот видите, мисс
Грей, ничего дурного тут нет!
– А
по-моему, есть, Том. И полагаю, что твои папа и мама по размышлении согласились
бы со мной.
Мысленно
же прибавила: «Пусть они говорят, что хотят, но пока ты под моим присмотром, я
ничего подобного не допущу!»
Потом он
потащил меня через лужайку посмотреть свои ловушки на кротов, а оттуда на задний
двор посмотреть ловушки на ласок, в одной из которых, к вящему его восторгу,
оказался мертвый зверек, и дальше на конюшню посмотреть – нет, не выездных
лошадей, а маленького косматого конька. Это его лошадь, сообщил он мне, и он
начнет ездить на ней, как только ее научат ходить под седлом. Я старалась
доставить удовольствие мальчугану и слушала его болтовню со всем возможным
терпением, так как решила завоевать его привязанность, если только он способен
к кому-нибудь привязаться. А вот тогда со временем я сумею помочь ему
исправиться. Однако я тщетно старалась обнаружить ту благородную, возвышенную
душу, о которой говорила его маменька, хотя ему нельзя было отказать в
известной живости ума и сообразительности, когда ему было угодно ими
похвастать.
Мы
вернулись в дом перед самым чаем. Мастер Том сообщил мне, что папа в отъезде, а
потому они с Мэри Энн будут пить чай с мамой. Она всегда устраивает им такой
праздник и вместо второго завтрака обедает с ними, а не в шесть часов. Вскоре
после чая Мэри Энн отправилась спать, но Том развлекал нас своим обществом и
беседой до восьми. Когда он наконец удалился, миссис Блумфилд вновь принялась
просвещать меня, подробно описывая особенности характера своих деток и их
редкие способности, объясняла, чему их следует учить и как с ними обращаться, а
в заключение предупредила, чтобы об их провинностях я ни с кем, кроме нее, не
говорила. Но я вспомнила совет мамы, как можно реже сообщать о них именно ей –
ведь люди не любят, когда им указывают на дурные черты или нехорошие поступки
их детей, а потому решила, что обо всем подобном мне следует хранить полное
молчание.
Примерно
в половине девятого миссис Блумфилд пригласила меня разделить с ней скудный
ужин из холодного мяса с хлебом, а после чего взяла свечу и удалилась к себе в
спальню, к большой моей радости, потому что, как я ни боролась с собой, ее
общество чрезвычайно меня угнетало, и я волей-неволей пришла к выводу, что она
холодна, строга и чванлива – то есть полная противоположность той доброй,
ласковой и снисходительной матери семейства, какой я с надеждой рисовала ее в
своем воображении.
|