Увеличить |
Глава XX
ПРОЩАНИЕ
Под наш
пансион мы наняли дом в А., модном приморском курорте, и нам были обещаны
две-три пансионерки. Я вернулась в Хортон-Лодж в середине июля, оставив маму
довести до конца переговоры о найме дома, подыскать еще учениц, продать старую
мебель и обставить наше новое жилище.
Мы часто
жалеем бедняков, потому что у них нет досуга, чтобы оплакивать дорогих умерших,
и нужда заставляет их работать, каким бы тяжким ни было их горе. Но разве
полезная деятельность не лучшее лекарство от печали, не самое верное
противоядие от отчаяния? Да, труд – суровый утешитель. Когда радости жизни
утратили для нас прелесть, не жестоко ли обременять нас ее заботами? И
вынуждать работать, когда смятенный дух взывает лишь о покое, чтобы плакать в
молчании? Но разве труд не лучше покоя, который мы ищем? А мелкие обыденные
заботы разве тягостней, чем мысли о невозвратимой потере, чем рыдания? К тому
же хлопотать, тревожиться без надежды нельзя – пусть это будет лишь надежда
завершить докучливую работу, сделать что-то необходимое или избежать новой
беды. Как бы то ни было, я радовалась, что для деятельной натуры мамы нашлось
столько занятий. Наши добрые соседи горячо ей сострадали – она, некогда знавшая
и богатство, и высокое положение в свете, теперь в час горя доведена до такой
крайности! Однако я убеждена, что она страдала бы втройне, если бы располагала
богатством и могла остаться в доме, где все напоминало, бы ей о былом счастье и
недавней потере и суровая необходимость не препятствовала бы тому, чтобы она
вновь и вновь возвращалась мыслями к постигшему ее горю и предавалась отчаянию.
Не стану
описывать чувства, с какими я покинула старый дом, любимый сад, деревенскую
церквушку, теперь вдвойне дорогую моему сердцу, потому что мой отец тридцать
лет проповедовал и молился в ее стенах, а теперь спал вечным сном под ее
плитами, и угрюмые обнаженные холмы, прекрасные в своей суровости, с узкими
долинами между ними, где зеленели рощи и струились прозрачные речки, –
дом, где я родилась, места, где прошло мое детство, где с самых ранних лет
сосредоточивались все мои привязанности… И вот я покинула их, чтобы больше не
возвращаться! Правда, ехала я в Хортон-Лодж, где среди многих зол пока
сохранялся единственный источник радости, но к этой радости примешивалась
мучительная боль, срок же моего пребывания там, увы, равнялся шести неделям! Но
даже эти бесценные дни ускользали один за другим, а я видела его только в
церкви! Прошли две недели после моего возвращения, и мне все еще не довелось с
ним встретиться. Мне они показались нескончаемыми, а так как моя непоседливая
ученица постоянно уводила меня гулять, во мне вновь и вновь вспыхивала надежда,
чтобы тут же смениться жестоким разочарованием. И я думала: «Вот же
неопровержимое доказательство, если бы только у тебя хватило здравого смысла
его разглядеть и честно признать, что он к тебе равнодушен. Да если бы он думал
о тебе и вполовину так много, как ты думаешь о нем, то сумел бы увидеться с
тобой уже не раз – спроси свое сердце, и оно подтвердит это! Так забудь этот
вздор! Тебе не на что надеяться! Немедленно выкини из головы эти мучительные
мысли и глупые желания, думай только о своем долге и однообразной пустой жизни,
которая тебе предстоит. Уж кажется, ты могла бы понять, что подобное счастье не
для тебя?»
И все же
я с ним увиделась. Он неожиданно нагнал меня, когда я возвращалась через луг от
Нэнси Браун, которую поторопилась навестить, пока мисс Матильда каталась на
своей бесподобной кобыле. Он несомненно слышал о моей тяжкой утрате, но не выразил
сочувствия, не предложил своих соболезнований, а сразу же спросил:
– Как
ваша матушка?
И это не
был само собой разумеющийся вопрос, так как я ни разу не упомянула при нем, что
у меня есть мать. Значит, он узнал об этом от других, и в самом вопросе, и в
его тоне слышались благожелательность и даже глубокое искреннее сострадание! Я
поблагодарила его по всем правилам вежливости и ответила, что она чувствует
себя настолько хорошо, насколько это возможно при подобных обстоятельствах.
– Что
она думает делать дальше? – был второй вопрос.
Многие
сочли бы его неприличным и ответили бы уклончиво, но мне это и в голову не пришло,
и я коротко рассказала о планах мамы и ее надеждах.
– Значит,
вы скоро отсюда уедете? – спросил он.
– Да,
через месяц.
Он
помолчал, словно задумавшись. Когда он заговорил, я надеялась услышать, что его
огорчает мой отъезд, но он сказал только:
– Я
полагаю, вы уедете охотно?
– Да,
но не совсем.
– Не
совсем? Но о чем же вы можете сожалеть?
От
смущения я даже рассердилась – у меня была лишь одна причина желать остаться
здесь, однако посягать на эту тайну он никакого права не имел.
– Но
почему, – сказала я, – почему вы полагаете, что мне здесь так не
нравится?
– Вы
сами мне об этом говорили, – ответил он прямо. – Вернее, высказали,
что жизнь без друзей вам в тягость, а друзей у вас тут нет и нет надежды найти
родственную душу. Да я и сам знаю, что вам тут не может нравиться.
– Я
сказала, что не могла бы жить, если бы у меня не было ни одного друга во всем
мире. Но я понимаю, насколько неразумно было бы требовать, чтобы мой друг
всегда был рядом со мной. Мне кажется, я была бы счастлива и в доме, полном
моих врагов, если бы только… (Нет-нет, эту фразу я продолжить не могла!) И
нельзя расстаться с местом, где прошли два-три года твоей жизни, без всяких
сожалений.
– Вам
будет грустно расстаться с мисс Матильдой, единственной теперь вашей ученицей и
собеседницей?
– Возможно.
Я не без печали рассталась с ее сестрой.
– О,
это я могу понять.
– Что
же, мисс Матильда ничуть ее не хуже, а в одном отношении, пожалуй, что и лучше.
– В
каком же?
– Она
прямодушна.
– А
та – нет?
– О,
криводушной я бы ее не назвала, но некоторые притворства в ней отрицать
нельзя.
– Притворства?
Вот как? Я видел, что она своевольна и тщеславна… А теперь, – прибавил он
после паузы, – могу поверить в ее склонность к притворству, причем столь
тонкому, что оно обретало подобие совершенной безыскусности и доверчивой
откровенности. Да, – продолжал он задумчиво, – вот чем объясняются
некоторые пустяки, которые прежде ставили меня в тупик.
Затем он
перевел разговор на более общие темы и расстался со мной почти у самых ворот
парка – несомненно сделав порядочный крюк, так как повернул назад и скрылся за
зеленой изгородью Мшистой дороги, мимо которой мы с ним прошли. Об этом я
нисколько не жалела: меня огорчало только, что он все-таки ушел, что я уже не
слышу его голоса и наша короткая чудная беседа окончилась. Он не произнес ни
единого слова любви, не намекнул на нежность или дружескую симпатию, и все же я
была на седьмом небе от счастья. Идти рядом с ним, слушать, что он говорит,
чувствовать, что он считает меня достойной собеседницей, способной понять и
оценить его мысли, – этого было достаточно!
«Да,
Эдвард Уэстон, я поистине могла бы быть счастлива в доме, полном моих врагов,
если бы только у меня был один-единственный друг, который искренне, глубоко и
верно любил бы меня. И если бы этим другом оказался ты, пусть мы были бы
разлучены, пусть редко получали бы друг от друга весточки, а встречались бы еще
реже, пусть я не знала бы отдыха от тяжкого труда, забот и невзгод, – все
равно это было бы счастьем, о котором я боюсь и мечтать! И все же, как
знать, – продолжала я этот мысленный монолог, проходя по парку, – как
знать, что может принести даже этот последний месяц? Я прожила на свете почти
двадцать три года, страдала много, а радости пока еще почти не видела. Так
неужели моя жизнь будет столь же пасмурной до самого конца? Ведь может же Бог
услышать мои молитвы, разогнать темные тучи и подарить мне немножко солнечного
сияния? Ужели Он вовсе лишит меня тех благ, которые столь щедро раздаются
другим, которые не просят о них и не замечают, когда получают их! Почему же я
не могу еще надеяться и уповать?»
И
некоторое время я надеялась и уповала, но, увы, увы, время иссякало, третья
неделя сменилась четвертой, а я лишь раз заметила его вдалеке да поздоровалась
с ним, когда он встретил нас с мисс Матильдой на прогулке. Ну, и конечно,
видела его на церковной кафедре.
Но вот
настало последнее воскресенье, в последний раз я села в свой уголок на этой
скамье. Во время проповеди я не раз готова была изойти слезами – последняя его
проповедь, которую я услышу, лучшая из всех, какие я когда-либо услышу, –
уж в этом я не сомневалась. Служба кончилась, прихожане начали расходиться,
направилась к дверям и я. В последний раз я видела его, в последний раз слышала
его голос – наверное, наверное, так! Снаружи к Матильде бросились обе мисс
Грин, засыпали ее вопросами о сестрице и, право, не знаю о чем еще. Мне не
терпелось, чтобы они кончили, чтобы мы побыстрее вернулись в Хортон-Лодж и,
укрывшись у себя в комнате или в укромном уголке сада, я могла бы дать волю
своим чувствам – оплакать наступившую разлуку, мои ложные надежды и обманчивые
мечты. Один-единственный раз, а затем навеки отказаться от глупых грез и думать
лишь о серой, непреодолимой, грустной действительности. И тут я услышала
негромкий голос:
– Вы
уезжаете на этой неделе, мисс Грей?
– Да, –
ответила я, растерявшись от неожиданности, и наверное не сумела бы сдержаться,
будь мне хоть в малейшей степени свойственна истеричность. Слава Богу, что
этого нет!
– Ну,
что же, – продолжал мистер Уэстон. – Я хотел бы попрощаться с вами,
ведь вряд ли я увижу вас до вашего отъезда.
– Прощайте,
мистер Уэстон, – сказала я (ах, какое усилие я сделала над собой, чтобы
мой голос не дрогнул!) и протянула ему руку. Он на несколько секунд задержал ее
в своей.
– Быть
может, нам еще доведется встретиться, – сказал он. – Вам это будет
небезразлично?
– Разумеется,
нет. Я всегда буду рада вас видеть.
Ответить
суше у меня не хватило сил. Он ласково сжал мою руку, и мы расстались. Но я
вновь была охвачена счастьем – хотя даже с еще большим трудом сдерживала слезы.
Если бы мне пришлось в эту минуту заговорить, я, несомненно, разрыдалась бы. Но
даже и так мне пришлось утереть повлажневшие глаза. Я шла рядом с мисс
Матильдой, слегка отвернув голову, и не отвечала ей, пока она не крикнула
сердито, что я не то оглохла, не то совсем сдурела, и тогда я повернулась к
ней, словно очнувшись от глубокой рассеянности (мне уже удалось овладеть собой),
и заметила, что она, кажется, что-то сказала?
|