
ПРОЛОГ
Я РАЗГОВАРИВАЮ С АКУШЕРКОЙ
Что
помешает мне, смеясь, говорить правду?
Гораций
Молиер
был славный писатель французских комедий в царство Лудовика XIV.
Антиох
Кантемир

Некая
акушерка, обучившаяся своему искусству в родовспомогательном Доме божьем в
Париже под руководством знаменитой Луизы Буржуа, приняла 13 января 1622 года у
милейшей госпожи Поклен, урожденной Крессе, первого ребенка, недоношенного
младенца мужеского пола.
С
уверенностью могу сказать, что если бы мне удалось объяснить почтенной
повитухе, кого именно она принимает, возможно, что от волнения она причинила бы
какой-нибудь вред младенцу, а с тем вместе и Франции.
И вот:
на мне кафтан с громадными карманами, а в руке моей не стальное, а гусиное
перо.
Передо
мной горят восковые свечи, и мозг мой воспален.
– Сударыня, –
говорю я, – осторожнее поворачивайте младенца, не забудьте, что он рожден
ранее срока. Смерть этого младенца означала бы тяжелейшую утрату для вашей
страны!
– Мой
бог! Госпожа Поклен родит другого!
– Госпожа
Поклен никогда более не родит такого, и никакая другая госпожа в течение нескольких
столетий такого не родит.
– Вы
меня изумляете, сударь!
– Я
и сам изумлен. Поймите, что по прошествии трех веков, в далекой стране, я буду
вспоминать о вас только потому, что вы сына господина Поклена держали в руках.
– Я
держала в руках и более знатных младенцев.
– Что
понимаете вы под словом – знатный? Этот младенец станет более известен, чем
ныне царствующий король ваш Людовик XIII, он станет более знаменит, чем
следующий король, а этого короля, сударыня, назовут Людовик Великий или
король-солнце! Добрая госпожа, есть далекая страна, вы не знаете ее, это –
Московия. Населена она людьми, говорящими на странном для вашего уха языке. И в
эту страну вскоре проникнут слова того, кого вы сейчас принимаете. Некий поляк,
шут царя Петра Первого, уже не с вашего, а с немецкого языка переведет их на варварский
язык.
Шут,
прозванный Королем Самоедским, скрипя пером, выведет корявые строки:
«ГОРЖЫБУС.
Есть нужно даты так великыя деньги за вашы лица изрядные. Скажите мне нечто
мало что соделалысте сым господам, которых аз вам показывах и которых выжду
выходящих з моего двора з так великым встыдом…»
Переводчик
русского царя этими странными словами захочет передать слова вашего младенца из
его комедии «Смешные драгоценные»:
«ГОРЖИБЮС.
Вот уж действительно нужно тратить деньги на то, чтобы вымазать себе
физиономии! Вы лучше скажите, что вы сделали этим господам, что они вышли от
вас с таким холодным видом…»
В
«Описании комедиям что каких есть в Государственном Посольском приказе мая по
30 число 1709 года» отмечены в числе других такие пьесы: шутовская «О докторе
битом» (он же «Доктор принужденный») и другая – «Порода Геркулесова, в ней же
первая персона Юпитер». Мы узнаем их. Первая – это «Лекарь поневоле» – комедия
все того же вашего младенца. Вторая – «Амфитрион» – его же. Тот самый
«Амфитрион», который в 1668 году будет разыгран сьёром де Мольером и его
комедиантами в Париже в присутствии Петра Иванова Потемкина, посланника царя
Алексея Михайловича.
Итак, вы
видите, что русские узнают о том человеке, которого вы принимаете, ужо в этом
столетии.
О, связь
времен! О, токи просвещения! Слова ребенка переведут на немецкий язык,
переведут на английский, на итальянский, на испанский, на голландский. На
датский, португальский, польский, турецкий, русский…
– Возможно
ли это, сударь!
– Не
перебивайте меня, сударыня! На греческий! На новый греческий, я хочу сказать.
Но и на греческий древний. На венгерский, румынский, чешский, шведский,
армянский, арабский!
– Сударь,
вы поражаете меня!
– О,
в этом еще мало удивительного. Я мог бы назвать вам десятки писателей, переведенных
на иностранные языки, в то время как они не заслуживают даже того, чтоб их печатали
на их родном языке. Но этого не только переведут, о нем самом начнут сочинять
пьесы, и одни ваши соотечественники напишут их десятки. Такие пьесы будут
писать и итальянцы, а среди них Карло Гольдони, который, как говорили, и сам-то
родился при аплодисментах муз, и русские.
Не
только в вашей стране, но и в других странах будут сочинять подражания его пьесам
и писать переделки этих пьес. Ученые различных стран напишут подробные исследования
его произведений и шаг за шагом постараются проследить его таинственную жизнь.
Они докажут вам, что этот человек, который сейчас у вас в руках подает лишь
слабые признаки жизни, будет влиять на многих писателей будущих столетий, в том
числе на таких – неизвестных вам, но известных мне, – как соотечественники
мои Грибоедов, Пушкин и Гоголь.
Вы правы: из огня тот выйдет
невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Вон из Москвы! Сюда я больше не
ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по
свету,
Где оскорбленному есть чувству
уголок!
Это
строчки из финала пьесы моего соотечественника Грибоедова «Горе от ума».
А я, быв жертвою коварства и измены,
Оставлю навсегда те пагубные стены,
Ту бездну адскую, где царствует
разврат,
Где ближний ближнему – враг лютый, а
не брат!
Пойду искать угла в краю, отсель
далеком,
Где можно как-нибудь быть честным
человеком!
А это
строчки из финала пьесы этого самого Поклена «Мизантроп», в переводе русского
автора Федора Кокошкина (1816 год).
Есть
сходство между этими финалами? Ах, мой бог! Я не знаток, пусть в этом разбираются
ученые! Они расскажут вам о том, насколько грибоедовский Чацкий похож на Альцеста-Мизантропа,
и о том, почему Карло Гольдони считают учеником этого самого Поклена, и о том,
как подросток Пушкин подражал этому Поклену, и много других умных и интересных
вещей. Я во всем этом плохо разбираюсь.
Другое
занимает меня: пьесы моего героя будут играть в течение трех столетий на всех
сценах мира, и неизвестно, когда перестанут играть. Вот что для меня интересно!
Вот какой человек разовьется из этого младенца!
Да, я
хотел сказать о пьесах. Весьма почтенная дама, госпожа Аврора Дюдеван, впрочем,
более известная под именем Жорж Санд, будет в числе тех, кто напишет пьесу о
моем герое.
В финале
этой пьесы Мольер, поднимаясь, скажет:
– Да,
я хочу умереть дома… Я хочу благословить свою дочь.
И принц
Конде, подойдя к нему, подаст реплику:
– Обопритесь
о меня, Мольер!
Актер же
Дюпарк, которого ко времени смерти Мольера, кстати сказать, не будет на свете,
рыдая, воскликнет:
– О,
потерять единственного человека, которого я когда-либо любил!
Дамы
пишут трогательно, с этим ничего уж не поделаешь! Но ты, мой бедный и окровавленный
мастер! Ты нигде не хотел умирать – ни дома и ни вне дома! Да и вряд ли, когда
у тебя изо рта хлынула рекою кровь, ты изъявлял желание благословлять свою мало
кому интересную дочь Мадлену!
Кто
пишет трогательнее, чем дамы? Разве что иные мужчины: русский автор Владимир
Рафаилович Зотов даст не менее чувствительный финал.
– Король
идет. Он хочет видеть Мольера. Мольер! Что с ним?
– Умер.
И принц,
побежав навстречу Людовику, воскликнет:
– Государь!
Мольер умер!
И
Людовик XIV, сняв шляпу, скажет:
– Мольер
бессмертен!
Что
можно возразить против последних слов? Да, действительно, человек, который
живет уже четвертое столетие, несомненно, бессмертен. Но весь вопрос в том,
признавал ли это король?
В опере
«Аретуза», сочиненной господином Камбре, было возвещено так:
– Боги
правят небом, а Людовик – землей!
Тот, кто
правил землей, шляпы ни перед кем никогда, кроме как перед дамами, не снимал и
к умирающему Мольеру не пришел бы. И он действительно не пришел, как не пришел
и никакой принц. Тот, кто правил землей, считал бессмертным себя, но в этом, я
полагаю, ошибался. Он был смертен, как и все, а следовательно – слеп. Не будь
он слепым, он, может быть, и пришел бы к умирающему, потому что в будущем
увидел бы интересные вещи и, возможно, пожелал бы приобщиться к действительному
бессмертию.
Он
увидел бы в том месте теперешнего Парижа, где под острым углом сходятся улицы Ришелье,
Терезы и Мольера, неподвижно сидящего между колоннами человека. Ниже этого
человека – две светлого мрамора женщины со свитками в руках. Еще ниже их –
львиные головы, а под ними – высохшая чаша фонтана.
Вот он –
лукавый и обольстительный галл, королевский комедиант и драматург! Вот он – в
бронзовом парике и с бронзовыми бантами на башмаках! Вот он – король французской
драматургии!
Ах,
госпожа моя! Что вы толкуете мне о каких-то знатных младенцах, которых вы
держали когда-то в руках! Поймите, что этот ребенок, которого вы принимаете
сейчас в покленовском доме, есть не кто иной, как господин Мольер! Ага! Вы
поняли меня? Так будьте же осторожны, прошу вас! Скажите, он вскрикнул? Он
дышит? Он живет!

|