 Увеличить |
Прыжок пастуха
Побережье
от Дьеппа до Гавра представляет собою сплошную скалу вышиной около ста метров,
прямую, как стена. Местами эта длинная линия белых утесов внезапно понижается,
и небольшая узкая долина с крутыми склонами, поросшими низкорослым дерном и
морским тростником, спускается с возделанного плоскогорья к каменистому
морскому берегу, где заканчивается лощиной, похожей на русло горного потока.
Природа создала эти долины, грозовые ливни образовали в них эти овраги,
уничтожив то, что еще оставалось от линии скал, и прорыв до самого моря русло
для вод, которое служит теперь дорогой.
Иногда в
этих долинах, куда с силой врывается ветер морских просторов, ютится какая-нибудь
деревушка.
Я провел
лето в одной из таких бухт побережья, у крестьянина; окна его домика были обращены
к морю, и я мог любоваться большим треугольником голубой воды, окаймленным
зелеными склонами долины и испещренным иногда белыми парусами, что плыли вдали
под жгучим солнцем.
Дорога к
морю шла по дну ущелья, затем внезапно суживалась между двумя стенами мергеля,
образуя нечто вроде глубокой выбоины, и выходила на обширную береговую полосу,
покрытую круглыми камнями, отполированными вековою лаской волны.
Это
зажатое между крутыми скатами ущелье называется Прыжок пастуха.
Вот
драма, давшая повод к такому названию.
Рассказывают,
что некогда в церкви этой деревни служил молодой священник, суровый и жестокий.
Он вышел из семинарии, проникнутый ненавистью к тем, кто жил по законам человеческой
природы, а не по законам его бога. Непреклонно строгий к себе самому, он
относился к другим с неумолимой нетерпимостью; одно в особенности возбуждало в
нем гнев и отвращение – любовь. Живи он в городах, среди людей цивилизованных и
утонченных, скрывающих грубые акты, природные инстинкты под тонким покровом
чувства и нежности, исповедуй он в полутьме элегантного храма надушенных
грешниц, прегрешения которых как бы смягчаются прелестью падения и
возвышенностью чувств, облагораживающих чувственный поцелуй, он, быть может, не
испытывал бы так сильно того бешеного возмущения, той необузданной ярости, которые
охватывали его при виде нечистоплотного совокупления в грязи канав или на
соломе риг.
Этих
людей, не ведавших любви и только спаривавшихся наподобие животных, он уподоблял
скотам, он ненавидел их за грубость душ, за грязное удовлетворение инстинктов и
за то омерзительное оживление, с которым даже старики толковали о подобных
гнусных забавах.
Быть
может, он даже невольно терзался тоской неудовлетворенных вожделений и втайне
страдал, борясь со своей плотью, восстававшей против деспотического и целомудренного
духа.
Но все,
что касалось тела, возмущало его, выводило из себя. Его свирепые проповеди, полные
угроз и гневных намеков, вызывали насмешки девушек и парней, которые исподлобья
переглядывались в церкви, а фермеры в синих блузах и фермерши в черных накидках,
возвращаясь после мессы в лачугу, из трубы которой поднималась к небу струя
голубоватого дыма, говорили друг другу:
– Да,
с этим он не шутит, господин кюре.
Как-то
раз из-за пустяка он рассвирепел до потери рассудка. Он шел к больной. И вот,
войдя во двор фермы, он заметил кучку детей, сбежавшихся с соседних дворов.
Дети столпились перед собачьей конурой и с любопытством что-то разглядывали,
стоя как вкопанные, полные сосредоточенного и безмолвного внимания. Священник
подошел ближе. Это щенилась сука. Перед конурой пять щенят уже копошились около
матери, которая нежно лизала их, и в тот самый момент, когда кюре вытянул свою
шею над детскими головками, появился на свет шестой щенок. Обрадованные
мальчуганы принялись кричать, хлопая в ладоши: «Вот еще один, еще один!» Для
них это была игра, простая игра, где не было места ничему нечистому; они
смотрели на эти роды, как смотрели бы на падающие яблоки. Но человек в черном
одеянии задрожал от негодования и, не помня себя, взмахнул огромным синим
зонтиком и принялся бить детей. Они пустились бежать со всех ног. Очутившись
наедине со щенившейся собакой, кюре изо всей мочи ударил ее. Привязанная на
цепь, она не могла убежать, и так как она с воем отбивалась, священник вскочил
на нее; топча ногами, он выдавил из нее последнего щенка, доконал ее ударами
каблуков и бросил окровавленное тело среди новорожденных щенят – пищавших,
неповоротливых, которые, тихо скуля, уже тянулись к соскам.
Он
предпринимал длинные прогулки в одиночестве и быстро шагал с видом совершенного
дикаря.
Однажды,
майским вечером, возвращаясь с такой прогулки и идя скалистым берегом по
направлению к деревне, он был застигнут ужасным ливнем. Кругом не видно было
жилья, только пустынный берег, пронизываемый водяными стрелами ливня.
Бурное
море катило пенистые волны, а тяжелые темные тучи, набегая с горизонта, приносили
новый дождь. Ветер свистел, завывал, пригибал молодые посевы и сбивал с ног
кюре, с которого вода стекала ручьями, облепляя его тело насквозь промокшей
сутаной, и с шумом проникал ему в уши, наполняя тревогой его возбужденное
сердце.
Кюре
снял шляпу, подставил лицо буре и медленно приближался к спуску в деревню. Но
на него налетел такой шквал, что он не мог идти дальше. Вдруг он заметил возле
пастбища для баранов передвижную будку пастуха.
Это было
убежище, и кюре побежал к нему.
Собаки,
исхлестанные ураганом, не шевельнулись при его приближении, и он дошел до деревянной
будки; это было нечто вроде собачьей конуры на колесах, которую пастухи
перевозят летом с одного пастбища на другое.
Низенькая
дверца над подножкой была распахнута, и внутри будки виднелась соломенная
подстилка.
Священник
уже собрался войти, как вдруг разглядел там влюбленную пару, обнимавшуюся в
темноте. Тогда, быстро захлопнув дверцу на крюк, он впрягся в оглобли, согнул
свой тощий стан и потащил повозку, как лошадь. Задыхаясь под тяжестью промокшей
суконной сутаны, он побежал, увлекая за собой к крутому откосу, к гибельному
откосу, застигнутых в объятиях молодых людей, которые стучали кулаками в стенку
будки, думая, конечно, что над ними подшутил какой-нибудь прохожий.
Добравшись
до края откоса, он выпустил из рук легкую будочку, и она покатилась по крутому
берегу вниз.
Будка
ускоряла свой бешеный бег и летела все быстрее, подпрыгивая, спотыкаясь, как
живое существо, ударяя о землю оглоблями.
Старик-нищий,
прикорнувший во рву, видел, как она стрелой пронеслась над его головой, и
слышал ужасные крики, доносившиеся из деревянного ящика.
Вдруг от
сильного толчка сорвалось колесо, будка упала набок и покатилась, как шар, как
дом, снесенный с вершины горы; затем, достигнув края последнего обрыва, она
подпрыгнула, описав кривую линию, и, рухнув в глубину, разлетелась вдребезги,
как яйцо.
Любовников
нашли изувеченными, изуродованными, с поломанными членами; они так и не разомкнули
объятий, и руки их обнимали друг друга в смертельном ужасе, как в часы любовных
утех.
Кюре
запретил внести их трупы в церковь и лишил их надгробного напутствия.
А в
воскресенье, во время проповеди, он горячо говорил о седьмой заповеди, грозя
любовникам карой таинственной руки и ссылаясь, как на ужасающий пример, на
обоих несчастных, погибших от своего греха.
Когда он
выходил из церкви, его арестовали.
Таможенный
надсмотрщик, укрывавшийся в сторожевой яме, видел все. Кюре был присужден к каторжным
работам.
Крестьянин,
рассказавший мне эту историю, добавил с серьезным видом:
– Я
знавал его, сударь. Это был человек суровый, я согласен, но глупостей он не
терпел…
|
