|
Доктору
Барадюк[50]
– Я
жил тогда, – начал Жорж Кервелен, – в меблированных комнатах на улице
Святых Отцов.
Когда
родители решили отправить меня в Париж изучать право, началось долгое
обсуждение всяких подробностей. Цифра моего годового содержания была определена
в две тысячи пятьсот франков, но бедную матушку охватило одно опасение, которое
она и поведала отцу:
– Если
он вдруг станет тратить все свои деньги на пустяки и будет плохо питаться,
может пострадать его здоровье. Молодые люди на все ведь способны.
Тогда
решили подыскать для меня семейный пансион, скромный и удобный пансион, с тем
чтобы плату вносили за меня ежемесячно сами родители.
Я еще ни
разу не выезжал из Кемпера. Я жаждал всего, чего жаждут в моем возрасте, и стремился
пожить полностью в свое удовольствие.
Соседи,
к которым обратились за советом, порекомендовали одну нашу землячку, г-жу Кергаран,
сдававшую комнаты со столом.
Отец
списался с этой почтенной особой, и однажды вечером я прибыл к ней со своим чемоданом.
Г-же
Кергаран было лет сорок. Эта полная, чрезвычайно полная дама говорила зычным голосом
капитана, обучающего рекрутов, и решала все вопросы кратко и бесповоротно. Ее узкое-преузкое
помещение с одним-единственным окном на улицу в каждом этаже казалось какою-то
лестницей из окон или, лучше сказать, ломтиком дома, стиснутого, наподобие
сандвича, между двумя соседними домами.
Во
втором этаже помещалась сама хозяйка со своей служанкой; в третьем – готовили и
ели; в четвертом и пятом – жили четыре пансионера-бретонца. Мне отвели обе
комнаты шестого этажа.
Темная
лесенка, закрученная штопором, вела в мою мансарду. И целый день без передышки
г-жа Кергаран поднималась и спускалась по этой спирали, командуя в своем
жилище-ящике, как капитан на борту корабля. По десяти раз подряд она заходила в
каждую комнату, надзирала за всем, громогласно отдавала распоряжения, осматривала,
хорошо ли постланы постели, хорошо ли вычищено платье, нет ли упущений в уходе
за жильцами. Словом, она заботилась о своих пансионерах, как мать, больше, чем
мать.
Я скоро
свел знакомство с моими четырьмя земляками. Двое из них изучали медицину, а
двое других – право. Но все они одинаково покорно терпели деспотическое иго
хозяйки. Они боялись ее, как воришка боится сторожа.
Меня же
сразу обуяло стремление к независимости, ибо я бунтарь по натуре. Прежде всего
я заявил, что намерен возвращаться домой, когда мне заблагорассудится, –
потому что г-жа Кергаран установила для нас предельным сроком двенадцать часов
ночи. Услышав такую претензию, она уставилась на меня своими светлыми глазами и
затем ответила:
– Это
невозможно. Я не допущу, чтобы Аннету будили всю ночь. Да и вам нечего где-то
пропадать после положенного часа.
Я
ответил настойчиво:
– По
закону, сударыня, вы обязаны отпирать мне в любой час. Если вы откажетесь
отпереть, я удостоверю данный факт при содействии полиции и отправлюсь ночевать
в гостиницу за ваш счет. Это – мое право. Вы, следовательно, принуждены будете
или отворять мне, или отказать от квартиры. Либо отворяйте, либо мы с вами
распрощаемся. Выбирайте.
Я в
глаза смеялся над нею, выставляя это требование. Оправившись от изумления, она
пожелала вступить в переговоры, но я проявил неуступчивость, и она сдалась. Мы
решили, что у меня будет свой ключ, но при обязательном условии, чтобы об этом
никто не знал.
Мое
упорство оказало на хозяйку спасительное действие, и с той поры она выказывала
мне явную благосклонность. Она стала особенно заботлива ко мне,
предупредительна, любезна и даже проявляла некоторую грубоватую нежность,
которая отнюдь не была для меня неприятна. Иногда, в веселую минуту, я
неожиданно целовал ее, исключительно затем, чтобы она немедленно отвесила мне
здоровенную пощечину. Если я успевал вовремя наклонить голову, рука ее
пролетала надо мной с быстротой пули, и я хохотал, как сумасшедший, спасаясь
бегством, меж тем как она кричала мне вслед:
– Ах,
каналья, я вам это припомню!
Мы стали
с нею настоящими друзьями.
Но вот я
познакомился на улице с молоденькой продавщицей из магазина.
Вы
знаете, что такое эти парижские любовные интрижки. В один прекрасный день по
дороге в университет вы встречаете юную особу без шляпы, которая прогуливается
под руку с подругой перед началом работы. Вы обмениваетесь с ней взглядом и
вдруг ощущаете как бы легкий толчок, какой испытываешь иной раз от взгляда
женщины. Одна из прелестей жизни – в этой внезапной физической симпатии, расцветающей
при случайной встрече, в этом тонком, изящном соблазне, которому сразу
поддаешься, соприкоснувшись с существом, созданным для того, чтобы нравиться
нам и быть нами любимым. И будет ли оно горячо любимо или не очень – не все ли
равно? В его природе есть что-то, отвечающее тайной жажде любви, заложенной в
природе вашего существа. С первого же раза, заметив это лицо, этот рот, волосы,
улыбку, вы чувствуете, как обаяние их проникает в вас сладкой и восхитительной
радостью, вы чувствуете, что вас наполняет какое-то блаженство, что в вас
внезапно пробуждается к этой незнакомой женщине некая, еще смутная нежность.
Так и чудится в ней какой-то призыв, на который вы откликаетесь, что-то
притягивающее, что манит вас к себе; так и чудится, что вы уже давным-давно
знакомы с ней, уже видели ее когда-то и знаете, о чем она думает.
На
следующий день в тот же час вы проходите по той же улице. Опять встречаете ее.
Возвращаетесь сюда на другой день и еще на следующий. Наконец завязывается
разговор. И любовная интрига следует своим чередом, закономерным, как болезнь.
Итак, к
концу третьей недели мы с Эммой находились в том периоде, который предшествует
падению. Падение совершилось бы даже и раньше, если бы я только знал, где
устроить свидание. Подруга моя жила у родителей и с непреклонным упорством
отказывалась переступить порог меблированных комнат. Я ломал себе голову,
стараясь придумать средство, уловку, удобный случай. Наконец я встал на путь
отчаянных мер и решил привести ее вечером, часов в одиннадцать, к себе на
квартиру под предлогом выпить чашку чая. Г-жа Кергаран всегда ложилась в
десять. Следовательно, с помощью моего ключа я мог войти бесшумно, не привлекая
ничьего внимания. Спустя час-другой мы таким же образом могли бы выйти.
Эмма
приняла мое предложение, хотя и заставила себя упрашивать.
День у
меня прошел томительно. Я все беспокоился. Я боялся осложнений, катастрофы, какого-нибудь
невероятного скандала. Наступил вечер. Я вышел из дома и, зайдя в ресторан,
выпил залпом две чашки кофе и рюмок пять вина, чтобы придать себе храбрости.
Потом пошел прогуляться по бульвару Сен-Мишель. Я услышал, как пробило десять
часов, затем половина одиннадцатого. Тогда я направился медленным шагом к месту
свидания. Она уже ждала меня. Она нежно взяла меня под руку, и вот мы двинулись
потихоньку к моей квартире. По мере того как мы приближались к дверям, тревога
моя все возрастала. Я думал: «Только бы госпожа Кергаран уже улеглась!»
Раза
два-три я повторял Эмме:
– Главное,
не шумите на лестнице.
Она
рассмеялась:
– Вы,
значит, очень боитесь, как бы вас не услышали?
– Нет,
просто мне не хочется разбудить своего соседа, он тяжело болен.
Вот и
улица Святых Отцов. Я приближался к своему жилищу с тем страхом, какой испытываешь,
отправляясь к дантисту. Во всех окнах темно. Должно быть, спят. Я перевожу дух.
С воровскими предосторожностями открываю дверь. Впускаю свою спутницу, потом
запираю за ней и на цыпочках, затаив дыхание, поднимаюсь по лестнице, зажигаю
одну за другой восковые спички, чтобы девушка как-нибудь не споткнулась.
Проходя
мимо спальни хозяйки, я чувствую, что сердце мое учащенно бьется. Наконец-то мы
на третьем этаже, затем на четвертом, затем на пятом. Я вхожу к себе. Победа!
Однако я
не осмеливался говорить громко и снял ботинки, чтобы не делать никакого шума.
Чай, приготовленный на спиртовке, выпит на уголке комода. Потом я становлюсь
настойчивым… все более настойчивым… и мало-помалу, как в игре, начинаю снимать
одну за другой все одежды моей подруги, которая уступает, сопротивляясь,
краснея, смущаясь, всячески стремясь отдалить роковой и восхитительный миг.
И вот на
ней оставалась уже только коротенькая белая юбочка, как вдруг дверь
распахнулась и на пороге появилась г-жа Кергаран со свечой в руке и совершенно
в таком же костюме, как моя гостья.
Я
отскочил от Эммы и замер в испуге, глядя на обеих женщин, которые в упор
смотрели друг на друга. Что-то будет?
Хозяйка
произнесла высокомерным тоном, которого я за нею еще не знал:
– Я
не потерплю девок в своем доме, господин Кервелен.
Я
пролепетал:
– Что
вы, госпожа Кергаран. Мадемуазель – только моя знакомая. Она зашла выпить чашку
чая.
Толстуха
продолжала:
– Чтобы
выпить чашку чая, люди не раздеваются до рубашки. Извольте сейчас же удалить
эту особу.
Ошеломленная
Эмма принялась плакать, закрывая лицо юбкой. Я же совсем потерял голову, не
зная, что делать, что сказать. Хозяйка добавила с неотразимой властностью:
– Помогите
мадемуазель одеться и сейчас же выпроводите ее.
Конечно,
ничего другого мне и не оставалось делать, и, подобрав платье, лежавшее кружком
на паркете, как лопнувший воздушный шар, я накинул его через голову на девушку
и с бесконечными усилиями пытался его застегнуть и оправить. Она помогала мне,
не переставая плакать, обезумев, торопясь, путаясь во всем, позабыв, где у нее
шнурки, где петли, а г-жа Кергаран, бесстрастно стоя со свечой в руке, светила
нам в суровой позе блюстителя правосудия.
Движения
Эммы стали вдруг стремительными; охваченная непреодолимой потребностью бегства,
она одевалась как попало, с бешенством все на себе запахивала, завязывала,
закалывала, зашнуровывала и, даже не застегнув ботинок, промчалась мимо хозяйки
и бросилась на лестницу. Я следовал за ней в ночных туфлях, тоже полуодетый, и
твердил:
– Мадемуазель,
мадемуазель…
Я
чувствовал, что нужно ей что-нибудь сказать, но ничего не мог придумать. Я нагнал
ее только у самого выхода и хотел было взять ее за руку, но она яростно
оттолкнула меня и прошептала плачущим голосом:
– Оставьте
меня… оставьте меня… не прикасайтесь ко мне…
И
выбежала на улицу, захлопнув за собой дверь.
Я
повернулся. На площадке второго этажа стояла г-жа Кергаран, и я стал медленно
подниматься по ступенькам, ожидая всего, готовый ко всему.
Дверь в
спальню хозяйки была открыта. Она пригласила меня войти, произнеся суровым тоном:
– Мне
надо с вами поговорить, господин Кервелен.
Я прошел
мимо нее в комнату, понурив голову. Она поставила свечу на камин и скрестила
руки на могучей груди, плохо прикрытой тонкой белой кофтой.
– Ах,
вот как, господин Кервелен! Вы, значит, принимаете мой дом за дом терпимости!
Гордиться
мне было нечем. Я пробормотал:
– Да
нет же, госпожа Кергаран. Ну зачем вы сердитесь? Ведь вы хорошо знаете, что
такое молодой человек.
Она
ответила:
– Я
знаю, что не хочу видеть этих тварей в своем доме. Вы слышите? Я знаю, что
заставлю уважать мой кров и репутацию моего дома. Вы слышите? Я знаю…
Она
говорила по меньшей мере минут двадцать, нагромождая друг на друга доводы
логики и справедливого негодования, подавляя меня достопочтенностью «своего
дома», шпигуя язвительными упреками.
А я –
мужчина действительно животное! – вместо того, чтобы слушать, смотрел на
нее. Я не слышал больше ни слова, да, ни единого слова. У нее была великолепная
грудь, у этой разбойницы, – упругая, белая и пышная, пожалуй, немного
жирная, но до того соблазнительная, что мурашки по спине пробегали. Право же, я
никогда и подумать не мог, что под шерстяным платьем моей хозяйки скрывается
что-нибудь подобное. В ночном костюме она казалась помолодевшей лет на десять.
И вот я почувствовал себя необычайно странно… необычайно… как бы это сказать?…
необычайно взволнованным. И перед нею я вдруг опять оказался в положении…
прерванном четверть часа тому назад в моей комнате.
А там,
за нею, в алькове, я видел ее кровать. Она была полуоткрыта, и глубокая впадина
на примятых простынях свидетельствовала о тяжести тела, недавно лежавшего на
них. И я подумал, что в этой постели должно быть очень хорошо и очень тепло,
теплее, чем во всякой другой. Почему теплее? Не знаю почему, – вероятно,
по причине того, что уж очень обильные телеса почивали в ней.
Что
может быть более волнующего и более очаровательного, чем смятая постель? Та,
что была передо мной, опьяняла меня издали, вызывала в моем теле нервную дрожь.
А г-жа
Кергаран все говорила, но теперь уже спокойно, как строгий, но доброжелательный
друг, который вот-вот готов простить тебя.
Я
пробормотал:
– Послушайте…
послушайте… госпожа Кергаран… послушайте…
И когда
она умолкла, ожидая ответа, я обхватил ее обеими руками и принялся целовать, но
как целовать! Как голодный, как истомившийся.
Она
отбивалась, отворачивала голову, но не очень сердясь и машинально повторяя свое
привычное:
– Ах,
каналья… каналья… ка…
Она не
успела договорить это слово; я подхватил ее и понес, прижимая к себе. Чертовски
сильным бываешь, знаете, в некоторые моменты!
Я
натолкнулся на край кровати и упал на нее, не выпуская своей ноши…
В этой
постели действительно было очень хорошо и очень тепло.
Через
час свеча погасла, и хозяйка встала, чтобы зажечь другую. Ложась на прежнее
место рядом со мною, просовывая под одеяло округлую полную ногу, она произнесла
голосом, в котором звучала ласка, удовлетворенность, а быть может, и
признательность:
– Ах,
каналья… каналья!..
|
