Увеличить |
Глава IX
Однако лишения, вернее — трудности жизни в Ловуде
становились все менее ощутимы. Приближалась весна. Она пришла незаметно. Зимние
морозы прекратились, снега растаяли, ледяные ветры потеплели. Мои несчастные
ноги, обмороженные и распухавшие в дни резких январских холодов, начали
заживать под действием мягкого апрельского тепла. Ночью и утром уже не было той
чисто канадской температуры, от которой застывает кровь в жилах. Час,
предназначенный для игр, мы теперь охотнее проводили в саду, а в солнечные дни
пребывание там становилось просто удовольствием и радостью; зеленая поросль
покрывала темно-бурые клумбы и с каждым днем становилась все гуще, словно
ночами здесь проносилась легкокрылая надежда, оставляя наутро все более
явственный след. Между листьев проглянули цветы — подснежники, крокусы,
золотистые анютины глазки. По четвергам, когда занятия кончались, мы
предпринимали далекие прогулки и находили еще более прелестные цветы по
обочинам дороги и вдоль изгородей.
Я открыла также бесконечное удовольствие в созерцании
вида — его ограничивал только горизонт, — открывавшегося поверх
высокой, утыканной гвоздями ограды нашего сада: там тянулись величественные
холмы, окружавшие венцом глубокую горную долину, полную яркой зелени и густой
тени, а на каменистом темном ложе ее шумела веселая речушка, подернутая
сверкающей рябью. Совсем иным казался этот пейзаж под свинцовым зимним небом,
скованный морозом, засыпанный снегом! Тогда из-за фиолетовых вершин наплывали
туманы, холодные, как смерть, их гнали восточные ветры, и они стлались по
склонам и сливались с морозной мглой, стоявшей над речкой, и сама речка неслась
тогда бурно и неудержимо. Она мчалась сквозь лес, наполняя окрестности своим
ревом, к которому нередко примешивался шум проливного дождя или вой вьюги, а по
берегам стояли рядами остовы мертвых деревьев.
Апрель сменился маем. Это был ясный и кроткий май. Каждый
день ярко синело небо, грели мягкие солнечные лучи, и ласковые ветерки дули с
запада или юга. Растительность мощно пробивалась повсюду. Ловуд встряхивал
своими пышными кудрями, он весь зазеленел и расцвел. Его высокие тополя и дубы
вновь ожили и облеклись в величественные зеленые мантии, кусты в лесу покрылись
листьями, бесчисленные виды мхов затянули бархатом каждую ямку, а золотые
первоцветы казались лучами солнца, светившими с земли. В тенистых местах их
бледное сияние походило на брызги света. Всем этим я наслаждалась часто, долго,
беспрепятственно и почти всегда в одиночестве, — эта неожиданная
возможность пользоваться свободой имела свою особую причину, о которой пора
теперь сказать.
Разве описанная мною восхитительная местность среди гор и
лесов, в речной излучине не напоминала райский уголок? Да, она была прекрасна;
но здорова ли — это другой вопрос.
Лесная долина, где находился Ловуд, была колыбелью ядовитых
туманов и рождаемых туманами болезней. И сейчас началась эпидемия тифа; болезнь
распространялась и росла по мере того, как расцветала весна; заползла она и в
наш сиротский приют — многолюдная классная и дортуары оказались
рассадником заразы; и не успел еще наступить май, как школа превратилась в
больницу.
Полуголодное существование и застарелые простуды создали у
большинства воспитанниц предрасположение к заболеванию — из восьмидесяти
девочек сорок пять слегли одновременно. Уроки были прерваны, правила распорядка
соблюдались менее строго, и те немногие, что еще не заболели, пользовались
неограниченной свободой. Врач настаивал на том, что им для сохранения здоровья
необходимо как можно дольше находиться на открытом воздухе; но и без того ни у
кого не было ни времени, ни охоты удерживать нас в комнатах. Все внимание мисс
Темпль было поглощено больными: она все время находилась в лазарете и уходила
только ночью на несколько часов, чтобы отдохнуть. Все остальные учителя были
заняты сборами в дорогу тех немногих девочек, которые, по счастью, имели друзей
или родственников, согласившихся взять их к себе. Однако многие были уже
заражены и, вернувшись домой, вскоре умерли там. Другие умерли в школе, и их
похоронили быстро и незаметно, так как опасность распространения эпидемии не
допускала промедления.
В то время как жестокая болезнь стала постоянной
обитательницей Ловуда, а смерть — его частой гостьей, в то время как в его
стенах царили страх и уныние, а в коридорах и комнатах стояли больничные
запахи, которые нельзя было заглушить ни ароматичными растворами, ни
курениями, — над крутыми холмами и кудрявыми рощами сиял безмятежный май.
В саду цвело множество мальв ростом чуть не с дерево, раскрывались лилии,
разноцветные тюльпаны и розы, маленькие клумбы были окружены веселой
темно-розовой каймой маргариток. По вечерам и по утрам благоухал шиповник, от
него пахло яблоками и пряностями. Но в большинстве своем обитатели Ловуда не
могли наслаждаться этими дарами природы, и только мы носили на могилы умерших
девочек пучки трав и цветов.
Однако те дети, которые оставались здоровыми, полностью наслаждались
красотой окрестностей и сияющей весной. Никто не обращал на нас внимания, и мы
как цыгане, с утра до ночи бродили по долинам и рощам. Мы делали все, что нам
нравилось, и шли, куда нас влекло. Условия нашей жизни тоже стали лучше. Ни
мистер Брокльхерст, ни его семейство не решались даже приблизиться к Ловуду.
Никто не надзирал за хозяйством, злая экономка ушла, испугавшись эпидемии. Ее
заместительница, которая раньше заведовала лоутонским лазаретом, еще не
переняла ее обычаев и была щедрее, да и кормить приходилось гораздо меньше
девочек: больные ели мало. Во время завтрака наши мисочки были налиты до краев.
Когда кухарка не успевала приготовить настоящий обед, а это случалось довольно
часто, нам давали по большому куску холодного пирога или ломоть хлеба с сыром,
и мы уходили в лес, где у каждой из нас было свое излюбленное местечко, и там с
удовольствием съедали принесенное.
Я больше всего любила гладкий широкий камень, сухой и белый,
лежавший посредине ручья; к нему можно было пробраться только по воде, и я
переходила ручей босиком. На камне хватало места для двоих, и мы располагались
на нем с моей новой подругой. Это была некая Мери-Энн Вильсон, неглупая и
наблюдательная девочка; ее общество мне нравилось — она была большая
шутница и оригиналка, и я чувствовала себя с ней просто и легко. Мери-Энн была
на несколько лет старше меня, больше знала жизнь, ее рассказы были для меня
интересны, и она умела удовлетворить мое любопытство. Будучи снисходительна к
моим недостаткам, она никогда не удерживала и не порицала меня. У нее был дар
повествования, у меня — анализа; она любила поучать, я — спрашивать.
Поэтому мы прекрасно ладили, и если это общение и не приносило нам особой
пользы, оно было приятно.
А где же была Элен Бернс? Отчего я не с ней проводила эти
сладостные дни свободы? Разве я забыла ее? Или я была так легкомысленна, что
начала тяготиться ее благородной дружбой? Конечно, Мери-Энн Вильсон была
несравнима с моей первой подругой: она рассказывала занятные истории и охотно
болтала и шутила со мной, в то время как Элен всегда умела пробудить в тех, кто
имел счастье общаться с ней, интерес к возвышенному.
Все это верно, читатель; и я это прекрасно знала и
чувствовала. Хотя я и очень несовершенное создание, с многочисленными
недостатками, которые вряд ли могут искупить мои слабые достоинства, я никогда
бы не устала от общества Элен Бернс; в моей душе продолжало жить чувство
привязанности к ней, такое сильное, нежное и благоговейное, какое я редко потом
испытывала. Да и как могло быть иначе, ведь Элен всегда и при всех
обстоятельствах дарила мне спокойную, верную дружбу, которую не могло смутить
или ослабить ни раздражение, ни непонимание. Но Элен была больна: вот уже
несколько недель, как мы с ней не виделись; я даже не знала, в какой комнате
верхнего этажа она находится. Ее не положили, как я выяснила, в лазарет, где
лежали тифозные больные, ибо у нее была чахотка, а не тиф. Мне же, по моему
неведению, чахотка представлялась чем-то очень безобидным, такой болезнью,
которую уход и время могут излечить.
Эту уверенность поддерживало во мне и то обстоятельство, что
в солнечные дни ее иногда выносили в сад; но и тут мне не разрешалось
приближаться к ней и разговаривать; я видела ее только из школьного окна и
притом очень неясно: она была закутана в одеяло и сидела довольно далеко от
меня, в саду возле веранды.
Однажды, в начале июля, мы с Мери-Энн очень поздно
загулялись в лесу; отделившись, как обычно, от остальных, мы забрели в глушь
так далеко, что начали плутать и вынуждены были, чтобы расспросить о дороге,
зайти в уединенный домик, где жили мужчина и женщина, пасшие в этом лесу стадо
полудиких свиней. Когда мы наконец вернулись домой, уже всходила луна. У ворот
дома мы увидели лошадь, которая, как мы знали, принадлежала врачу. Мери-Энн
высказала предположение, что, вероятно, кому-нибудь стало очень худо, если за
мистером Бейтсом послали так поздно. Она вошла в дом, а я еще задержалась в
саду, чтобы посадить несколько кустиков растений, принесенных из леса, так как
боялась, что они завянут, если я это отложу до утра. Закончив посадку, я все
еще медлила вернуться в комнаты: садилась роса, и цветы благоухали особенно
нежно. Вечер был такой чудесный, спокойный, теплый; все еще алевший закат
обещал и на завтра ясный день. Луна величественно всходила на потемневшем
востоке. Я наслаждалась всем этим, как настоящее дитя, и вдруг во мне с
небывалой остротой мелькнула мысль:
«Как грустно сейчас лежать в постели, зная, что тебе грозит
смерть. Ведь этот мир прекрасен! Как тяжело быть из него отозванной, уйти
неведомо куда!»
И тут я впервые попыталась осмыслить привитые мне
представления о небе и аде и отступила растерянная; впервые, оглядевшись
кругом, я увидела повсюду зияющую бездну. Незыблемой была только одна
точка — настоящее; все остальное рисовалось мне в виде бесформенных
облаков и зияющей пропасти; и я содрогнулась от ужаса перед возможностью
сорваться и рухнуть в хаос. Погруженная в эти размышления, я вдруг услышала,
как открылась парадная дверь: вышел мистер Бейтс, а с ним одна из нянек. Он сел
на лошадь и уехал, и она уже собиралась запереть дверь, когда я подбежала к
ней.
— Как чувствует себя Элен Бернс?
— Очень плохо, — ответила она.
— Это к ней приезжал мистер Бейтс?
— Да.
— А что он говорит?
— Он говорит, что ей уже недолго быть с нами.
Эта фраза, услышь я ее вчера, вызвала бы во мне только
мысль, что Элен собираются отправить домой, в Нортумберленд. Я бы не
заподозрила в этих словах намек на ее близкую смерть; но сейчас я поняла это
сразу. Мне тут же стало ясно, что дни Элен Бернс сочтены и что она скоро уйдет
в царство духов, — если это царство существует. Меня охватил ужас, затем я
почувствовала приступ глубокой скорби, затем желание, просто потребность
увидеть ее; и я спросила, в какой комнате она лежит.
— Она в комнате у мисс Темпль, — сказала няня.
— А можно мне пойти поговорить с ней?
— О нет, девочка. Едва ли это возможно. Да и тебе пора
домой. Ты тоже заболеешь, если останешься в саду, когда выпала роса.
Няня заперла парадную дверь. Я направилась по коридору в
классную комнату. Как раз пробило девять, и мисс Миллер звала воспитанниц в
дортуар.
Прошло не больше двух часов. Было, вероятно, около
одиннадцати. Чувствуя, что я не в силах заснуть, и убедившись по наступившей в
спальне тишине, что мои подруги крепко спят, я неслышно поднялась, надела
платье поверх ночной рубашки, босиком прокралась к двери и отправилась в ту
часть здания, где была комната мисс Темпль. Мне надо было пройти в другой конец
корпуса, но я знала дорогу, а лившийся в окна яркий свет сиявшей в чистом небе
летней луны освещал мне путь. Резкий запах камфоры и древесного уксуса
подсказал мне, что я прохожу мимо тифозной палаты, — и я миновала дверь
как можно быстрее, опасаясь, как бы дежурная няня не заметила меня. Больше
всего на свете я боялась, что кто-нибудь заставит меня вернуться. Я должна была
увидеть Элен! Я должна была обнять ее перед смертью, поцеловать в последний
раз, обменяться с ней последним словом!
Я спустилась по лестнице, прошла длинным коридором, бесшумно
открыла и притворила две двери и, наконец, дошла до другой лестницы; поднявшись
по ней, я оказалась прямо перед комнатой мисс Темпль. Сквозь замочную скважину
и из-под двери просачивался свет. Царила глубокая тишина. Подойдя еще ближе, я
увидела, что дверь слегка приоткрыта, — вероятно, для того, чтобы
пропустить хоть немного свежего воздуха в эту обитель болезни. Полная решимости
и нетерпения, взволнованная до глубины души, я с трепетом открыла дверь. Мои
взоры искали Элен и опасались увидеть смерть.
Рядом с кроватью мисс Темпль, полускрытая белым пологом,
стояла маленькая кровать. Я увидела под простыней очертания лежавшей Элен, но
ее лицо заслонял полог. Няня, с которой я говорила в саду, спала в кресле, на
столе тускло горела свеча. Мисс Темпль нигде не было видно. Впоследствии я
узнала, что ее вызвали в тифозную палату к бредившей девочке. Я осторожно
подошла к кровати и остановилась возле нее; рука моя уже коснулась полога, но я
решила сначала заговорить, а потом уже отдернуть его. Мною все еще владел
страх, что я увижу мертвое тело.
— Элен, — прошептала я тихо, — ты не спишь?
Она приподнялась, откинула полог, и я увидела ее лицо —
бледное, изможденное, но совершенно спокойное. Она так мало изменилась, что мои
опасения тотчас же рассеялись.
— Неужели это ты, Джен? — спросила она своим
обычным кротким голосом.
«О нет, — подумала я, — она не умирает, они
ошибаются! У нее такое ясное лицо и такой спокойный голос; этого не может
быть!»
Я села на кровать и поцеловала ее. Лоб у нее был холодный,
лицо заметно похудело, а также пальцы и кисти рук; но она улыбалась по-старому.
— Как ты попала сюда, Джен? Ведь уже двенадцатый час, я
слышала, как пробило одиннадцать несколько минут назад.
— Я пришла повидать тебя, Элен: я узнала, что ты очень
больна, и не могла уснуть, не поговорив с тобой.
— Значит, ты пришла проститься, и, вероятно, как раз
вовремя.
— Ты разве уезжаешь куда-нибудь, Элен? Ты едешь домой?
— Да, я собираюсь в длинную дорогу, в мой последний
дом.
— Нет, нет, Элен! — остановила я ее с отчаянием,
стараясь сдержать слезы. В это время у Элен начался приступ кашля, однако няня
не проснулась; когда приступ кончился, Элен пролежала несколько минут в полном
изнеможении, затем шепнула:
— Джен, у тебя ножки озябли. Ложись со мной и укройся
моим одеялом.
Я так и сделала. Она охватила меня рукой, и я прижалась к
ней. После долгого молчания она продолжала, все так же шепотом:
— Я очень счастлива, Джен, и когда ты узнаешь, что я
умерла, будь спокойна и не грусти, — грустить не о чем. Все мы
когда-нибудь умрем, а моя болезнь не такая уж мучительная, она незаметно и
мягко сводит меня в могилу. Моя душа спокойна. Я не оставляю никого, кто бы
сильно горевал обо мне: у меня есть только отец, но он недавно женился и не
очень будет скучать. Я умираю молодой и потому избегну многих страданий. У меня
нет тех способностей и талантов, которые помогают пробить себе дорогу в жизни.
Я вечно попадала бы впросак.
— Но куда же ты уходишь, Элен? Разве ты видишь, разве
ты знаешь?
— Я верю и надеюсь: я иду к богу.
— А где бог? Что такое бог?
— Мой творец и твой, он никогда не разрушит того, что
создал. Я доверяюсь его всемогуществу и его доброте. Я считаю часы до той
великой минуты, когда возвращусь к нему.
— Значит, ты уверена, что есть такое место на небе, и
что наши души попадут туда, когда мы умрем?
— Я убеждена, что есть будущая жизнь, и я верю, что бог
добр.
— А я увижусь с тобой, Элен, когда умру?
— Ты достигнешь той же обители счастья; ты будешь
принята тем же всемогущим и вездесущим отцом, не сомневайся в этом, дорогая
Джен.
Снова я спросила, но на этот раз лишь мысленно: где же эта
обитель и существует ли она? И я крепче обняла мою подругу, — она казалась
мне дороже, чем когда-либо, я не в силах была расстаться с ней. Я лежала,
прижавшись лицом к ее плечу. Вдруг она сказала с невыразимой нежностью:
— Как мне хорошо! Этот последний приступ кашля немного
утомил меня; кажется, мне удастся заснуть. Но ты не уходи, Джен; мне хочется,
чтобы ты была со мной.
— Я останусь с тобой, моя дорогая Элен, никто не
разлучит нас.
— Ты согрелась, детка?
— Да.
— Спокойной ночи, Джен!
— Спокойной ночи, Элен!
Мы поцеловались, и скоро обе задремали.
Когда я проснулась, был уже день. Меня разбудило ощущение,
что я куда-то лечу; я открыла глаза и увидела, что кто-то несет меня на руках:
это была няня, она несла меня по коридору в дортуар. Я не получила выговора за
то, что ночью убежала к Элен, — окружающим было не до этого. Никто не
отвечал на мои бесчисленные вопросы. Но день-два спустя я узнала, что мисс
Темпль, вернувшись на рассвете в свою комнату, нашла меня в кроватке Элен. Моя
голова покоилась на ее плече, мои руки обнимали ее шею. Я спала, — Элен же
была мертва.
Ее могила — на брокльбриджском кладбище. В течение
пятнадцати лет над этой могилой был только зеленый холмик, но теперь там лежит
серая мраморная плита, на которой высечено ее имя и слово «Resurgam»[7].
|