 Увеличить |
Глава XXXVII
Замок в Ферндине — довольно старинное здание, не
слишком обширное, без всяких претензий на архитектурный стиль — стоял
среди густого леса. Я и раньше слышала о нем. Мистер Рочестер часто упоминал о
Ферндине и иногда туда ездил. Его отец купил это поместье из-за дичи,
водившейся в тамошних лесах. Мистер Рочестер охотно сдал бы эту усадьбу в
аренду, но не мог найти арендатора, так как дом стоял в глухом и нездоровом
месте. Поэтому в Ферндине никто не жил, и дом не был меблирован, за исключением
двух-трех комнат, где имелось только самое необходимое, так как хозяин приезжал
туда во время охотничьего сезона.
В Ферндин я приехала незадолго до сумерек; небо хмурилось,
дул холодный ветер, и моросил пронизывающий дождь. Последнюю милю я прошла
пешком, отпустив экипаж и кучера и заплатив ему обещанную цену. Даже на близком
расстоянии не было видно усадьбы в этом густом и темном лесу, окружавшем ее со
всех сторон мрачной стеной. Железные ворота с гранитными столбами указали мне
вход. Войдя в них, я очутилась в густой чаще деревьев. Заросшая травой дорожка
вела сквозь лесной массив, извиваясь среди узловатых мшистых стволов, под
сводами ветвей. Я пошла по ней, надеясь вскоре увидеть дом; но она вилась все
дальше и дальше; казалось, ее поворотам не будет конца; нигде не было видно
следов жилья или парка.
Я решила, что пошла по неверному направлению и заблудилась.
В лесу и без того густом было еще темнее от вечерних сумерек. Я озиралась в
поисках другой дороги, но ее не было; всюду виднелись лишь переплетенные ветви,
могучие колонны стволов, непроницаемый покров листвы — и ни единого
просвета.
Я продолжала идти вперед; наконец впереди посветлело, стволы
как будто расступились; показалась решетка ограды, а затем и дом, в неверном
свете угасающего дня он едва отличался от деревьев — так позеленели и
заросли мхом его обветшавшие стены.
Войдя в калитку, запирающуюся только на щеколду, я очутилась
на обнесенной оградой лужайке, которую полукругом обступил лес. Не было ни
цветов, ни клумб, только широкая, усыпанная гравием дорожка окаймляла газон, и
все это было окружено густым лесом. На крыше дома высились два шпиля; окна были
узкие и забраны решеткой; входная дверь была тоже узкая, и к ней вела одна
ступенька. Это было действительно, как выразился хозяин «Герба Рочестеров»,
«совсем глухое место». Царила тишина, как в церкви в будничный день. Слышен был
только шум дождя, шуршавшего в листьях.
«Неужели здесь кто-нибудь живет?» — спрашивала я себя.
Да, кто-то жил, ибо я услыхала движение. Узкая входная дверь отворилась, и на
пороге показалась чья-то фигура.
Дверь открылась шире, кто-то вышел и остановился на
ступеньке среди полумрака; это был мужчина без шляпы; он вытянул руку, словно
желая определить, идет ли дождь. Несмотря на сумерки, я узнала его — это
был мой хозяин, Эдвард Фэйрфакс Рочестер.
Я остановилась, затаив дыхание, чтобы разглядеть его,
оставаясь для него, увы! невидимой. Встреча была неожиданна, и мою радость
омрачала глубокая боль. Мне трудно было удержаться от восклицаний и от желания
броситься вперед.
Его фигура была все такой же стройной и атлетической; его
осанка все так же пряма и волосы черны, как вороново крыло; и черты его не
изменились, даже не заострились; целый год страданий не мог истощить его
могучих сил и сокрушить его железное здоровье. Но как изменилось выражение его
лица! На нем был отпечаток отчаяния и угрюмых дум; он напоминал раненого и
посаженного на цепь дикого зверя или хищную птицу, нарушать мрачное уединение
которой опасно. Пленный орел, чьи глаза с золотистыми ободками вырваны жестокой
рукой, — вот с кем можно было сравнить этого ослепшего Самсона.
Может быть, вы думаете, читатель, что он был мне страшен в
своем ожесточении слепца? Если так, вы плохо знаете меня Мою печаль смягчила
сладкая надежда, что я скоро поцелую этот мраморный лоб и эти губы, так мрачно
сжатые; но минута еще не настала. Я решила с ним пока не заговаривать.
Он сошел со ступеньки и медленно, ощупью, двинулся по
направлению к лужайке. Куда девалась его смелая поступь! Но вот он остановился,
словно не зная, в какую сторону повернуть. Он протянул руку, его веки открылись;
пристально, с усилием устремил он незрячий взор на небо и на стоящие
амфитеатром деревья, но чувствовалось, что перед ним лишь непроглядный мрак. Он
протянул правую руку (левую, изувеченную, он держал за бортом сюртука), —
казалось, он хотел через осязание представить себе, что его окружало; но его
рука встретила лишь пустоту, ибо деревья находились в нескольких ярдах от него.
Он оставил эту попытку, скрестил руки на груди и стоял, спокойно и безмолвно,
под частым дождем, падавшим на его непокрытую голову. В этот миг Джон, выйдя
откуда-то, подошел к нему.
— Не угодно ли вам, сэр, опереться на мою руку? —
сказал он. — Начинается сильный ливень, не лучше ли вам вернуться домой?
— Оставь меня, — последовал ответ.
Джон удалился, не заметив меня. Мистер Рочестер снова
попытался пройтись, но его шаги были неуверенны. Он нащупал дорогу к дому,
переступил порог и захлопнул дверь.
Тогда я постучала. Жена Джона открыла мне.
— Мери, — сказала я, — здравствуйте!
Она вздрогнула, словно перед ней был призрак. Я успокоила
ее. В ответ на ее торопливые слова: «Неужели это вы, мисс, пришли в такую
позднюю пору в это глухое место?» — я пожала ее руку, а затем последовала
за ней в кухню, где Джон сидел у яркого огня. Я объяснила им в кратких словах,
что знаю обо всем случившемся после моего отъезда из Торнфильда, и прибавила,
что явилась навестить мистера Рочестера. Я попросила Джона сходить в сторожку,
возле которой я отпустила карету, и принести оставленный там саквояж; затем,
снимая шляпу и шаль, спросила Мери, могу ли я переночевать в усадьбе. Узнав,
что устроить мне ночлег будет хотя и не легко, но все же возможно, я заявила,
что остаюсь. В эту минуту из гостиной раздался звонок.
— Когда вы войдете, — сказала я, — скажите
вашему хозяину, что его хочет видеть какая-то приезжая особа, но не называйте
меня.
— Не думаю, чтобы он пожелал вас принять, —
ответила она, — он никого к себе не допускает.
Когда она вернулась, я спросила, что он сказал.
— Он хочет знать, кто вы и зачем пришли, —
ответила она; затем налила воды в стакан и поставила его на поднос вместе со
свечами.
— Он для этого вас звал? — спросила я.
— Да, он всегда приказывает приносить свечи, когда
стемнеет, хотя ничего не видит.
— Дайте мне поднос, я сама его отнесу.
Я взяла у нее из рук поднос; она указала мне дверь в
гостиную. Поднос дрожал у меня в руках; вода расплескалась из стакана; сердце
громко колотилось. Мери распахнула передо мною дверь и захлопнула ее за мной.
Гостиная казалась мрачной; огонь едва тлел за решеткой;
перед огнем, прислонившись головой к высокому старомодному камину, стоял слепой
обитатель этого дома. Недалеко от камина, в сторонке, как бы опасаясь, что
слепой нечаянно наступит на него, лежал, свернувшись, его старый пес Пилот.
Пилот насторожил уши, когда я вошла; затем вскочил и с громким лаем бросился ко
мне; он едва не вышиб у меня из рук подноса. Я поставила поднос на стол, затем
погладила собаку и тихо сказала: «Куш!» Мистер Рочестер инстинктивно
повернулся, чтобы посмотреть, кто это; однако, ничего не увидев, он отвернулся
и вздохнул.
— Дайте мне воды, Мери, — сказал он.
Я подошла к нему, держа в руке стакан, теперь налитый только
до половины. Пилот следовал за мной, все еще проявляя признаки волнения.
— Что случилось? — спросил мистер Рочестер.
— Куш, Пилот! — повторила я.
Его рука, державшая стакан, замерла на полпути: казалось, он
прислушивался; затем он выпил воду и поставил стакан на стол.
— Ведь это вы, Мери? Да?
— Мери на кухне, — ответила я.
Он быстро протянул ко мне руку, но, не видя меня, не смог
меня коснуться.
— Кто это? Кто это? — повторял он, стараясь
рассмотреть что-то своими незрячими глазами, — напрасная, безнадежная
попытка! — Отвечайте! Говорите! — приказал он громко и властно.
— Не хотите ли еще воды, сэр? Я пролила
половину, — сказала я.
— Кто это? Что это? Кто это говорит?
— Пилот узнал меня, Джон и Мери знают, что я здесь. Я
приехала только сегодня вечером, — отвечала я.
— Великий боже! Какой обман чувств! Какое сладостное
безумие овладело мной!
— Никакого обмана чувств, никакого безумия. Ваш ясный
ум, сэр, не допустит самообмана, а ваше здоровье — безумия.
— Но где же та, кто говорит? Может быть, это только
голос? О! Я не могу вас видеть, но я должен к вам прикоснуться, иначе мое
сердце остановится и голова разорвется на части. Что бы и кто бы вы ни были,
дайте мне коснуться вас — не то я умру!
Я схватила его блуждающую руку и сжала ее обеими руками.
— Это ее пальчики! — воскликнул он. — Ее
маленькие, нежные пальчики! Значит, и она сама здесь!
Его мускулистая рука вырвалась из моих рук; он схватил меня
за плечо, за шею, за талию; он обнял меня и прижал к себе.
— Это Джен? Кто это? Ее фигура, ее рост…
— И ее голос, — прибавила я. — Она здесь вся;
и ее сердце тоже с вами. Благослови вас бог, мистер Рочестер. Я счастлива, что
опять возле вас.
— Джен Эйр!.. Джен Эйр!!! — повторял он.
— Да, мой дорогой хозяин, я Джен Эйр. Я разыскала вас,
я вернулась к вам.
— На самом деле? Цела и невредима? Живая Джен?
— Вы же касаетесь меня, сэр, вы держите меня довольно
крепко, и я не холодная, как покойница, и не расплываюсь в воздухе, как
привидение, не правда ли?
— Моя любимая со мной! Живая! Это, конечно, ее тело, ее
черты! Но такое блаженство невозможно после всех моих несчастий! Это сон; не
раз мне снилось ночью, что я прижимаю ее к своему сердцу, как сейчас; будто я
целую ее, вот так, — и я чувствовал, что она любит меня, верил, что она
меня не покинет.
— И я никогда вас не покину, сэр.
— «Никогда не покину», — говорит видение? Но я
каждый раз просыпался и понимал, что это обман и насмешка; я был один и всеми
покинут; моя жизнь мрачна, одинока и безнадежна; душа томилась жаждой и не
могла ее утолить; сердце изголодалось и не могло насытиться. Милое, нежное
видение, прильнувшее ко мне сейчас, ты так же улетишь, как улетели твои сестры;
но поцелуй меня перед тем, как улететь, обними меня, Джен!
— Вот, сэр, и вот!
Я прижалась губами к его некогда блестевшим, а теперь
погасшим глазам, я откинула волосы с его лба и тоже поцеловала его. Вдруг он
точно проснулся, и им овладела уверенность в реальности происходящего.
— Это вы? Правда, Джен? Значит, вы вернулись ко мне?
— Вернулась!
— И вы не лежите мертвая в какой-нибудь канаве или на
дне реки? И не скитаетесь на чужбине, отверженная всеми?
— Нет, сэр, теперь я независимая женщина.
— Независимая! Что вы хотите сказать?
— Мой дядя, живший на Мадейре, умер и оставил мне пять
тысяч фунтов.
— О, вот это звучит реально, это настоящая
действительность! — воскликнул он. — Мне бы никогда это не
приснилось. И потом — это ее голос, такой оживленный и волнующий и все
такой же нежный; он радует мое омертвевшее сердце, он оживляет его. Как же это,
Джен? Вы независимая женщина? Вы богатая женщина?
— Да, сэр. Если вы не позволите мне жить с вами, я могу
построить себе дом рядом, и по вечерам, когда вам захочется общества, вы будете
приходить и сидеть у меня в гостиной.
— Но раз вы богаты, Джен, у вас, без сомнения, есть
друзья, которые заботятся о вас и не допустят, чтобы вы посвятили себя слепому
горемыке?
— Я уже сказала вам, сэр, что я и независима и богата;
я сама себе госпожа.
— И вы останетесь со мной?
— Конечно, если только вы не возражаете. Я буду вашей
соседкой, вашей сиделкой, вашей экономкой. Я вижу, что вы одиноки: я буду вашей
компаньонкой — буду вам читать, гулять с вами, сидеть возле вас, служить
вам, буду вашими глазами и руками. Перестаньте грустить, мой дорогой хозяин, вы
не будете одиноким, пока я жива.
Он не отвечал; казалось, он погружен в какие-то далекие,
суровые мысли; вот он вздрогнул, губы его приоткрылись, точно он хотел
заговорить, — и снова сжались. Я почувствовала некоторое смущение. Быть
может, я слишком поспешно отбросила условности и он, подобно Сент-Джону,
шокирован моим необдуманным заявлением? На самом деле я предложила ему это,
ожидая, что он захочет на мне жениться. Во мне жила безотчетная уверенность,
что он немедленно предъявит на меня свои права. Но так как он ни словом не
обмолвился об этом и становился все мрачнее, мне вдруг пришло в голову, что,
быть может, я ошиблась и попала в глупое положение; и я начала потихоньку
высвобождаться из его объятий, — но он еще крепче прижал меня к себе.
— Нет, нет, Джен, не уходите! Нет! Я коснулся вас,
слышал вас, испытал прелесть вашей близости, сладость вашего утешения; я не
могу отказаться от этих радостей. Мне так мало осталось в жизни. Вы должны быть
со мной. Пусть надо мной смеются, пусть называют безумцем, эгоистом, — мне
нет дела до этого! Моя душа жаждет вас, и надо удовлетворить ее желание, а если
нет — она жестоко расправится со своей оболочкой.
— Нет, сэр, я останусь с вами; ведь я вам уже обещала.
— Да, но, обещая остаться со мной, вы имеете в виду
совсем не то, что я. Может быть, вы решили быть при мне неотлучно, ходить за
мной как сиделка (ведь вы добры и великодушны и готовы принести себя в жертву
тем, кого жалеете), — и я, конечно, должен бы довольствоваться этим. Вероятно,
теперь мне следует питать к вам лишь отеческие чувства? Вы, верно, так
считаете? Ну, говорите же!
— Я буду считать, как вы захотите, сэр: я готова быть
только вашей сиделкой, если это вам больше нравится.
— Но вы не можете всю жизнь быть моей сиделкой, Дженет;
вы молоды, — вы, конечно, выйдете замуж.
— Я не хочу выходить замуж.
— Вы должны хотеть, Джен. Будь я таким, как прежде, я
заставил бы вас хотеть, но… слепой чурбан!!!
Он снова помрачнел. У меня, напротив, сразу отлегло от
сердца: его последние слова показали мне, в чем состояло затруднение, а так как
для меня его вовсе не существовало, то смущение мое рассеялось, и я продолжала
разговор в более шутливом тоне.
— Пора вернуть вам человеческий облик, — сказала
я, перебирая длинные, густые пряди его отросших волос, — а то, я вижу, вы
испытали чудесное превращение — вас обратили в льва или какое-то другое
хищное животное. Здесь, среди этих первобытных лесов, вы напоминаете мне
Навуходоносора, ваши волосы похожи на перья орла; я не обратила внимания —
может быть, и ногти отросли у вас, как птичьи когти?
— На этой руке у меня нет ни пальцев, ни ногтей, —
сказал он, вынимая из-за борта сюртука изувеченную руку и показывая ее. —
Одна култышка. Ужасный вид! Не правда ли, Джен?
— Мне больно ее видеть, и больно видеть ваши глаза и
следы ожога у вас на лбу; но хуже всего то, что рискуешь горячо привязаться к
вам, хотя бы из-за одного этого, а это окончательно вас избалует.
— Я думал, вы почувствуете отвращение, увидав эту руку
и шрамы на лице.
— Вы думали? Не смейте мне этого говорить, не то я буду
о вас дурного мнения. Теперь я на минутку вас покину; надо, чтобы здесь
почистили камин и хорошенько протопили. Вы различаете яркий огонь?
— Да, правым глазом я вижу свет — в виде
красноватого пятна.
— А свечи?
— Очень смутно, как в светлом облаке.
— А меня вы видите?
— Нет, моя фея; но я безмерно счастлив уже тем, что
слышу и чувствую вас.
— Когда вы ужинаете?
— Я никогда не ужинаю.
— Но сегодня вы должны поужинать. Я голодна и уверена,
что вы тоже голодны, но забываете об этом.
Я позвала Мери, и вскоре комната приняла более уютный вид;
мы приготовили мистеру Рочестеру вкусный ужин. Я была в радостном настроении и
весело и непринужденно беседовала с ним далеко за полночь. Мне не надо было
обуздывать себя, сдерживать при нем свою природную веселость и живость, с ним я
чувствовала себя необыкновенно легко и просто, так как знала, что нравлюсь ему;
все, что я говорила, казалось, утешало его и возвращало к жизни. Отрадное
сознание! Оно как бы пробудило к свету и радости все мое существо: в
присутствии мистера Рочестера я жила всей напряженной полнотою жизни, так же и
он — в моем. Несмотря на слепоту, улыбка озаряла его лицо; на нем
вспыхивал отблеск счастья, его черты как бы смягчились и потеплели.
После ужина он без конца расспрашивал меня, где я жила, чем
занималась и как его разыскала; но я лишь кратко отвечала ему; было слишком
поздно, чтобы в этот же вечер рассказывать подробно. Кроме того, я боялась
случайно затронуть в его сердце чувствительную струну, коснуться свежей раны;
моей главной целью было сейчас ободрить его. Мне это удавалось, но он был весел
лишь минутами. Едва разговор на мгновение прерывался, он начинал тревожиться,
протягивал руку, прикасался ко мне и говорил: «Джен!»
— Вы человеческое существо, Джен? Вы уверены в этом?
— Совершенно уверена, мистер Рочестер.
— Но как же вы могли в этот темный и тоскливый вечер
так внезапно очутиться у моего одинокого очага? Я протянул руку, чтобы взять
стакан воды у служанки, а мне его подали вы; я задал вопрос, ожидая, что ответит
жена Джона, — и вдруг услышал ваш голос.
— Потому что вместо Мери вошла я с подносом.
— Сколько волшебного очарования в этих часах, которые я
провожу с вами! Никто не знает, какое мрачное, угрюмое, безнадежное
существование я влачил здесь долгие месяцы, ничего не делая, ничего не ожидая,
путая день с ночью, ощущая лишь холод, когда у меня погасал камин, и голод,
когда я забывал поесть; и потом безысходная печаль, а по временам —
исступленное желание снова встретить мою Джен. Да, я более желал вернуть ее,
чем мое потерянное зрение. Неужели же правда, что Джен со мной и говорит, что
любит меня? Может быть, она уедет так же внезапно, как приехала? А вдруг завтра
я ее больше не увижу?
Я была уверена, что его лучше всего отвлечет от тревожных
мыслей самое простое замечание на житейскую тему. Проведя рукой по его бровям,
я обнаружила, что они опалены, и сказала, что надо применить какое-нибудь
средство, чтобы они отросли и стали такими же широкими и черными, как прежде.
— Зачем делать мне добро, благодетельный дух, когда в
некое роковое мгновение вы снова меня покинете, исчезнув, как тень, неведомо
куда и скрывшись от меня навеки?
— Есть у вас с собой карманный гребень?
— Зачем, Джен?
— Да чтобы расчесать эту косматую черную гриву. На вас
прямо страшно смотреть вблизи. Вы говорите, что я фея; но, по-моему, вы больше
смахиваете на лешего.
— Я безобразен, Джен?
— Ужасно, сэр, и всегда таким были, сами знаете.
— Гм! Где бы вы ни жили это время, вы, я вижу, не
утратили своего лукавства.
— А между тем я жила с отличными людьми, куда лучше
вас, во сто раз лучше; вам и не снились их идеи и взгляды, они такие утонченные
и возвышенные.
— С кем же, черт возьми, вы жили?
— Если вы будете так вертеться, я вырву у вас все
волосы, и тогда, надеюсь, вы перестанете сомневаться в моей реальности.
— С кем же вы жили, Джен?
— Сегодня вечером вам этого не выпытать, сэр! Придется
вам подождать до завтра; если я не доскажу своей повести, это будет гарантией
того, что я явлюсь к завтраку и окончу ее. Кстати, в следующий раз я появляюсь
у вашего камелька не только со стаканом воды, — я вам принесу по крайней
мере одно яйцо, не говоря уж о жареной ветчине.
— Ах вы, лукавый бесенок! Дитя и эльф! С вами я
испытываю такие чувства, каких не знал уже целый год. Окажись вы на месте
Давида, злой дух был бы изгнан из Саула и без помощи арфы.
— Ну вот, сэр, вы причесаны и у вас совсем приличный
вид. Теперь я вас покину; я путешествую уже три дня и, кажется, очень устала.
Спокойной ночи!
— Еще одно слово, Джен! В доме, где вы жили, были
только одни дамы?
Я рассмеялась и убежала. Поднимаясь по лестнице, я
продолжала смеяться. «Прекрасная мысль, — думала я лукаво, — кажется,
я нашла средство на некоторое время излечить его от меланхолии». На следующий
день мистер Рочестер встал очень рано, я слышала, как он бродит по комнатам.
Как только Мери сошла вниз, он спросил:
— Мисс Эйр здесь? — Затем прибавил: — В какой
комнате вы ее поместили? Не сыро там? Она уже встала? Пойдите спросите, не надо
ли ей чего-нибудь и когда она сойдет вниз.
Я спустилась в столовую, когда мне показалось, что пора
завтракать. Я вошла бесшумно, чтобы понаблюдать его, прежде чем он обнаружит
мое присутствие. Тяжело было видеть, как этот сильный дух скован телесной
немощью. Он сидел в кресле тихо, но не спокойно: видно было, что он ждет; на
его энергичных чертах лежал отпечаток привычной печали. Его лицо напоминало
погасшую лампу, которая ждет, чтобы ее вновь зажгли, ибо — увы! — сам
он был не в силах вызвать в своих чертах пламя оживления: для этого ему нужен
был другой человек! Я заранее решила быть веселой и беспечной, но беспомощность
этого сильного человека тронула меня до глубины души; однако я сделала над
собой усилие и заговорила с обычной живостью.
— Сегодня яркое, солнечное утро, сэр, — сказала
я. — Дождь перестал, и теперь мягкая, чудесная погода. Скоро мы с вами
пойдем гулять.
Я пробудила в нем огонь жизни; его лицо засияло.
— О, вы на самом деле здесь, моя малиновка! Идите ко
мне. Вы не ушли? Не исчезли? Час назад я слышал, как одна из ваших сестер пела
в лесу, но ее пение не принесло мне отрады, так же как и лучи восходящего
солнца. Вся гармония мира заключена для меня в голосе моей Джен (хорошо, что
она от природы не молчалива); солнце восходит для меня только при ее появлении.
Услышав из его уст это признание, я не могла сдержать слез:
прикованный к скале царственный орел мог бы так просить воробья приносить ему
пищу. Однако я не собиралась плакать; я стерла соленые капли с лица и занялась
приготовлением завтрака.
Почти все утро мы провели на воздухе. Я вывела его из сырого
дремучего леса на простор веселых полей, я говорила ему о том, как сверкает
зелень, как свежи цветы и изгороди, как ослепительно сияет небесная лазурь. Я
выбрала для него хорошее местечко в тени — это был старый сухой
пень — и позволила ему усадить меня к себе на колени. Зачем мне было ему
отказывать, когда мы оба были счастливее рядом, чем в отдалении друг от друга?
Пилот улегся возле нас; кругом царила тишина. Сжав меня в своих объятиях,
мистер Рочестер вдруг заговорил:
— Ах ты, жестокая, жестокая изменница. О Джен, ты не
можешь себе представить, что я пережил, когда выяснилось, что ты бежала из
Торнфильда и пропала без следа, а особенно когда, осмотрев твою комнату, я
убедился, что ты не захватила с собой ни денег, ни ценностей! Жемчужное
ожерелье, которое я тебе подарил, лежало в том же футляре; твои чемоданы стояли
запертые и перевязанные, готовые для свадебного путешествия. «Что будет делать
моя любимая, — думал я, — без денег и без друзей?» Что же она делала?
Расскажи мне теперь.
Уступая его просьбе, я стала рассказывать обо всем, что
произошло за этот год. Я значительно смягчила краски, описывая те три дня
скитаний и голода, боясь причинить ему лишние страдания, но и то немногое, что
я рассказала, ранило его преданное сердце глубже, чем я хотела.
Мне не следовало, сказал он, уходить от него без всяких
средств к жизни, я обязана была сообщить ему о своих намерениях, должна была
ему довериться; он никогда бы не принудил меня стать его любовницей. Хотя он и
доходил до ярости в своем отчаянии, он любит меня слишком глубоко, чтобы
сделаться моим тираном; он отдал бы мне все свое состояние, не попросив взамен
даже поцелуя, — только бы я не уходила одна, без друзей, в широкий мир. Он
уверен, что я рассказала ему далеко не все о своих страданиях.
— Ну, каковы бы ни были мои страдания, они продолжались
очень недолго, — отвечала я и затем перешла к тому, как меня приняли в
Мурхаузе, как я получила место школьной учительницы, как свалилось на меня
наследство, как я нашла своих родственников. Конечно, имя Сент-Джона нередко
встречалось в моем рассказе. Это сразу же привлекло его внимание и, когда я
кончила, определило дальнейшее течение нашей беседы.
— Так этот Сент-Джон твой кузен?
— Да.
— Ты часто о нем упоминаешь: он тебе нравится?
— Он очень хороший человек, сэр; я не могла не
привязаться к нему.
— Хороший человек? Что же, это почтенный и
добродетельный человек лет пятидесяти?
— Сент-Джону двадцать девять лет, сэр.
— Jeune encore[37],
как говорят французы. Что ж, должно быть, он маленького роста, флегматичен и
некрасив? Человек, который может похвалиться скорее отсутствием пороков, чем
обилием высоких добродетелей?
— Это человек неистощимой энергии. Цель его
жизни — благие, возвышенные дела.
— Ну, а как насчет ума? Вероятно, он не блещет
талантом? У него самые благие намерения, но уши вянут, когда он заговорит?
— Он мало говорит, сэр, но всякое его слово попадает в
цель. У него замечательный ум, — я бы сказала, скорее властный, чем
гибкий.
— Значит, он способный человек?
— Чрезвычайно одаренный.
— И образованный?
— Сент-Джон — человек обширных и серьезных
познаний.
— Ты как будто сказала, что тебе не нравится, как он
держится? Что же он, напыщенный педант?
— Я ничего не говорила о его манере держаться, но если
бы она мне не нравилась, значит, у меня весьма дурной вкус; он изысканно
вежлив, спокоен — словом, настоящий джентльмен.
— А его наружность?.. Я забыл, каким ты описывала его;
вероятно, это грубоватый викарий, в тесном белом галстуке, выступающий как на
котурнах, в своих штиблетах на толстых подошвах, не так ли?
— Сент-Джон хорошо одевается. Он красивый
мужчина — высокий блондин с прекрасными голубыми глазами и греческим
профилем.
— (В сторону.) Черт бы его побрал! (Обращаясь ко мне.)
Он, видно, нравился тебе, Джен?
— Да, мистер Рочестер, он мне нравился; но вы уже спрашивали
меня об этом.
Я, конечно, понимала, куда клонит мой собеседник: в нем
пробудилась ревность. Она жалила его, но ее укусы были целительны: они
отвлекали его от гнетущих мыслей. Поэтому я и не спешила заговорить эту змею.
— Может быть, вы сойдете с моих колен, мисс Эйр? —
последовала несколько неожиданная реплика.
— Отчего же, мистер Рочестер?
— Нарисованный вами образ представляет слишком уж
разительный контраст со мной. Вы изобразили пленительного Аполлона; он владеет
вашей фантазией — высокий, красивый, голубоглазый, с греческим профилем. А
перед вами Вулкан — этакий корявый кузнец, смуглый, широкоплечий и к тому
же еще слепой и однорукий.
— Мне это не приходило в голову, но вы действительно
настоящий Вулкан, сэр.
— Ну, так убирайтесь вон, сударыня, скатертью дорога!
Но, прежде чем уйти (и он еще крепче прижал меня к себе), будьте так любезны
ответить мне на кое-какие вопросы.
Он помолчал.
— Какие вопросы, мистер Рочестер?
Тут последовал настоящий допрос:
— Когда Сент-Джон устраивал вас на место учительницы в
Мортоне, он еще не знал, что вы его кузина?
— Не знал.
— Вы часто с ним виделись? Он иногда заходил в школу.
— Ежедневно.
— Он одобрял вашу работу, Джен? Я знаю, вы делали все
безукоризненно, ведь вы же умница.
— Да, он ее одобрял.
— И он, конечно, обнаружил в вас много достоинств, о
которых не подозревал? У вас незаурядные способности.
— На этот счет ничего вам не могу сказать.
— Вы говорите, что жили в маленьком коттедже близ
школы. Навещал он вас когда-нибудь?
— Иногда.
— По вечерам?
— Раз или два.
Наступила пауза.
— А сколько времени вы прожили с ним и с его сестрами,
после того как было установлено ваше родство?
— Пять месяцев.
— Много ли Риверс проводил времени в вашем обществе?
— Много. Маленькая гостиная служила ему и нам рабочей
комнатой; он сидел у окна, а мы за столом.
— И подолгу он занимался?
— Да, подолгу.
— Чем?
— Языком индустани.
— А что вы делали в это время?
— Сперва я изучала немецкий.
— Это он с вами занимался?
— Он не знает немецкого.
— А он ничем с вами не занимался?
— Немного языком индустани.
— Риверс занимался с вами индустани?
— Да, сэр.
— И со своими сестрами тоже?
— Нет.
— Значит, ему хотелось учить вас?
— Да.
Снова пауза.
— А с чего он это выдумал? На что вам мог понадобиться
индустани?
— Он хотел, чтобы я поехала с ним в Индию.
— Ага! Вот я и докопался до сути дела. Он хотел на вас
жениться?
— Он просил моей руки.
— Это ложь, бесстыдная выдумка, мне назло!
— Прошу прощения, но это чистая правда; он просил меня
об этом не раз, и притом с настойчивостью, которая могла бы поспорить с вашей.
— Мисс Эйр, повторяю, вы можете уйти. Сколько раз я
должен это повторять? Отчего вы упорно продолжаете сидеть у меня на коленях,
когда я попросил вас удалиться?
— Мне и здесь хорошо.
— Нет, Джен, вам не может быть здесь хорошо, ваше сердце
далеко — оно с вашим кузеном, с этим Сент-Джоном. А я-то считал, что моя
маленькая Джен целиком принадлежит мне! Я верил, что она меня любит, даже когда
она меня покинула; это была капля меду в океане горечи. Хотя мы и были
разлучены, хотя я и оплакивал горючими слезами нашу разлуку, — я все же не
мог допустить, чтобы та, о ком я так тоскую, полюбила другого. Но бесполезно
горевать. Оставьте меня, Джен, уезжайте и выходите замуж за Риверса.
— Ну, так столкните меня, сэр, прогоните меня, —
добровольно я вас не покину.
— Джен, мне так дорог звук вашего голоса, он вновь
воскрешает во мне надежду, он такой правдивый. Он напоминает мне то, что было
год назад. Я забываю, что вы связаны иными узами. Но я не такой безумец… Идите…
— Куда же мне идти, сэр?
— Своей дорогой — с мужем, которого вы себе
избрали.
— Кто же это?
— Вы знаете — это Сент-Джон Риверс.
— Он мне не муж и никогда им не будет. Сент-Джон меня
не любит, и я его не люблю. Он любил (по-своему, не так, как вы умеете любить)
красивую молодую девушку по имени Розамунда и хотел на мне жениться только
потому, что видел во мне подходящую подругу для миссионера, к чему та
совершенно не подходит. Он человек возвышенной души, но он суров, а со мной
холоден, как айсберг. Он не похож на вас, сэр; я не чувствую себя счастливой в
его присутствии. У него нет ко мне снисходительности, нет и нежности. Его не
привлекает даже моя молодость, он ценит во мне лишь мои полезные моральные
качества. И я должна вас покинуть, сэр, и отправиться к нему?
Я невольно содрогнулась и инстинктивно прижалась к своему
слепому, но горячо любимому хозяину. Он улыбнулся.
— Как, Джен? Это правда? И отношения между вами и
Риверсом действительно таковы?
— Безусловно, сэр. О, вам незачем ревновать! Я просто
хотела немножко вас подразнить, чтобы отвлечь от грустных мыслей; я считала,
что гнев для вас полезнее скорби. Но раз вам так дорога моя любовь,
успокойтесь. Если бы вы только знали, как я вас люблю, вы были бы горды и
довольны. Все мое сердце принадлежит вам, сэр! Оно ваше и останется вашим, хотя
бы даже злой рок навеки удалил меня от вас.
Он поцеловал меня, но вдруг лицо его вновь потемнело от
мрачных дум.
— Жалкий слепец! Калека! — пробормотал он
горестно.
Я ласкала его, желая утешить. Я знала, о чем он думает, и
хотела об этом заговорить, но не решалась. Когда он отвернулся на мгновение, я
увидела, как из-под его закрытого века скатилась слеза и потекла по
мужественному лицу. Сердце мое переполнилось.
— Я совсем, как старый, разбитый молнией каштан в
торнфильдском саду, — заговорил он спустя некоторое время. — И какое
имеет право такая развалина требовать, чтобы весенняя жимолость обвила ее
свежей листвой?
— Вы вовсе не развалина, сэр, и не дерево, разбитое
молнией, вы могучий зеленеющий дуб. Цветы и кусты будут и без вашей просьбы
расти у ваших корней, им отрадна ваша благостная тень; и, поднимаясь кверху,
они прильнут к вам и обовьют вас, ибо ваш могучий ствол служит им надежной
опорой.
Он снова улыбнулся: мои слова утешили его.
— Ты говоришь о друзьях, Джен? — спросил он.
— Да, о друзьях, — отвечала я не совсем уверенно,
так как имела в виду большее, чем дружбу, но не могла найти подходящего слова.
Он пришел мне на помощь.
— Ах, Джен! Но я хочу иметь жену!
— В самом деле, сэр?
— Да. Это для вас новость?
— Конечно, вы об этом ничего еще не говорили.
— Это неприятная для вас новость?
— Смотря по обстоятельствам, сэр, смотря по вашему
выбору.
— Вы его сделаете за меня, Джен. Я подчинюсь вашему
решению.
— В таком случае, сэр, выберите ту, что любит вас
больше всех.
— Ну, тогда я выберу ту, кого я больше всех люблю.
Джен, вы пойдете за меня замуж?!
— Да, сэр.
— За несчастного слепца, которого вам придется водить
за руку?
— Да, сэр.
— За калеку, на двадцать лет старше вас, за которым вам
придется ходить?
— Да, сэр.
— Правда, Джен?
— Истинная правда, сэр.
— О моя любимая! Господь да благословит тебя и
наградит!
— Мистер Рочестер, если я хоть раз совершила доброе
дело, если меня когда-либо осеняла благая мысль, если я молилась искренне и
горячо, если стремилась только к тому, что справедливо, — теперь я
вознаграждена! Быть вашей женой для меня вершина земного счастья.
— Это потому, что ты находишь радость в жертве.
— В жертве? Чем я жертвую? Голодом ради пищи, ожиданием
ради исполнения желания? Разве возможность обнять того, кто мне мил, прижаться
губами к тому, кого я люблю, опереться на того, кому я доверяю, — значит
принести жертву? Если так, то, конечно, я нахожу радость в жертве.
— И ты готова терпеть мои немощи, Джен? Мириться с
убожеством?
— Его не существует для меня, сэр. Теперь, когда я могу
быть действительно вам полезной, я люблю вас даже больше, чем раньше, когда вы,
с высоты своего величия, хотели только дарить и покровительствовать.
— До сих пор мне была ненавистна помощь, мне было
противно, когда меня водили за руку, а теперь я чувствую, как мне это будет
приятно. Мне было тяжело опираться на плечо наемника, но отрадно чувствовать,
что моя рука сжимает маленькие пальчики Джен. Лучше полное одиночество, чем
постоянная зависимость от прислуги; но нежная забота Джен будет для меня
неиссякаемым источником радости. Я люблю Джен, но любит ли она меня?
— Всем существом, сэр.
— Если дело обстоит так, то нам нечего больше ждать:
нам надо немедленно обвенчаться.
Он говорил с жаром, в нем пробуждалась его прежняя пылкость.
— Мы должны стать нераздельными, Джен; нечего
откладывать, надо получить разрешение на брак и обвенчаться.
— Мистер Рочестер, я только сейчас заметила, что солнце
сильно склонилось к западу и Пилот уже убежал домой обедать. Дайте мне
взглянуть на ваши часы.
— Прицепи их к своему кушаку, Джен, и оставь их у себя;
мне они больше не нужны.
— Уже около четырех часов, сэр. Вы не голодны?
— Через два дня должна быть наша свадьба, Джен. Теперь
не нужно ни нарядов, ни драгоценностей, — все это ничего не стоит.
Солнце уже высушило капли дождя на листьях, ветер стих;
стало жарко.
— Знаешь, Джен, у меня на шее, под рубашкой, надето
твое жемчужное ожерелье. Я ношу его с того дня, когда потерял мое единственное
сокровище, — как воспоминание о нем.
— Мы пойдем домой лесом, это самая тенистая дорога.
Но он продолжал развивать свои мысли, не обращая внимания на
мои слова.
— Джен, ты, наверно, считаешь меня неверующим, но мое
сердце сейчас полно благодарности к всеблагому богу, дающему радость на этой
земле. Его взор не то, что взор человека, — он видит яснее и судит не так,
как человек, но с совершенной мудростью. Я дурно поступил: я хотел осквернить
мой невинный цветок, коснуться его чистоты дыханием греха. Всемогущий отнял его
у меня. В своем упорстве я чуть не проклял посланное свыше испытание, —
вместо того чтобы склониться перед волей небес, я бросил ей вызов. Божественный
приговор свершился: на меня обрушились несчастья, я был на волосок от смерти.
Постигшие меня наказания были суровы, одно из них навсегда меня смирило. Ты
знаешь, как я гордился моей силой, — но где она теперь, когда я должен
прибегать к чужой помощи, как слабое дитя? Недавно, Джен, — только
недавно, — начал я видеть и узнавать в своей судьбе перст божий. Я начал
испытывать угрызения совести, раскаяние, желание примириться с моим творцом. Я
иногда молился; это были краткие молитвы, но глубоко искренние.
Несколько дней назад… нет, я могу точно сказать
когда, — четыре дня назад, в понедельник вечером, я испытал странное
состояние: на смену моему бурному отчаянию, мрачности, тоске явилась печаль.
Мне давно уже казалось, что раз я нигде не могу тебя найти — значит, ты
умерла. Поздно вечером, вероятно между одиннадцатью и двенадцатью, прежде чем
лечь, я стал молить бога, чтобы он, если сочтет это возможным, поскорее взял
меня из этой жизни в иной мир, где есть надежда встретиться с Джен.
Я сидел в своей комнате, у открытого окна; мне было приятно
дышать благоуханным воздухом ночи; правда, я не мог видеть звезд, а месяц
представлялся мне лишь светлым туманным пятном. Я тосковал о тебе, Дженет! О, я
тосковал о тебе и душой и телом. Я спрашивал бога в тоске и смирении, не
довольно ли я уже вытерпел мук, отчаяния и боли и не будет ли мне дано вновь
испытать блаженство и мир? Что все постигшее меня я заслужил, это я признавал,
но я сомневался, хватит ли у меня сил на новые страдания. Я молил его — и
вот с моих губ невольно сорвалось имя, альфа и омега моих сердечных желаний:
«Джен! Джен! Джен!»
— Вы произнесли эти слова вслух?
— Да, Джен. Если бы кто-нибудь услыхал меня, он решил
бы, что я сумасшедший, с такой неистовой силой вырвались у меня эти слова.
— И это было в прошлый понедельник около полуночи?
— Да, но не важно время; самое странное то, что за этим
последовало. Ты сочтешь меня суеверным, — правда, у меня в крови есть и
всегда была некоторая склонность к суеверию, тем не менее это правда, что я
услыхал то, о чем сейчас расскажу.
Когда я воскликнул: «Джен, Джен, Джен!», голос (я не могу
сказать откуда, но знаю, чей он) отвечал: «Иду! Жди меня!» — и через
мгновение ночной ветер донес до меня слова: «Где ты?»
Я хотел бы передать тебе ту картину, то видение, которое
вызвал во мне этот возглас; однако трудно выразить это словами. Ферндин, как ты
видишь, окружен густым лесом, и всякий звук здесь звучит глухо и замирает без
отголосков. Но слова «где ты?» были произнесены, казалось, среди гор, ибо я
слышал, как их повторяло горное эхо. И мне почудилось, будто более свежий,
прохладный ветер коснулся моего лба; мне представилось, что я встречаюсь с Джен
в какой-то дикой, пустынной местности. Духовно мы, вероятно, и встретились. Ты
в этот час, Джен, конечно, спала глубоким сном; быть может, твоя душа покинула
комнату и отправилась утешать мою: ибо это был твой голос, — это так же
верно, как то, что я жив! Это был твой голос.
Вы знаете, читатель, что именно в понедельник, около
полуночи, я услышала таинственный призыв; как раз этими словами я на него
ответила. Я выслушала рассказ мистера Рочестера, но ничем на него не
отозвалась. Совпадение было так необъяснимо и так меня поразило, что я не могла
говорить о нем и обсуждать его. Это неизбежно произвело бы глубочайшее
впечатление на душу моего собеседника, а эту душу, которая столько пережила и
поэтому имела особую склонность к мрачности, не следовало сейчас уводить в
глубокую тень сверхъестественного. Итак, я затаила все это в своем сердце.
— Теперь ты уже не будешь удивляться, — продолжал
мой хозяин, — почему, когда ты так неожиданно предстала предо мной вчера
вечером, мне было трудно поверить, что ты не видение и не один только голос,
который замрет и растворится в тишине, как замерли в тот раз твой шепот и
горное эхо. Теперь, благодарение богу, я знаю, что все это другое. Да, я
благодарю бога.
Он благоговейно обнажил голову и, опустив незрячие глаза,
склонился в безмолвной молитве.
— Я благодарю творца за то, что в дни суда он вспомнил
о милосердии. Я смиренно молю моего искупителя, чтобы он дал мне силы отныне
вести более чистую жизнь, чем та, какую я вел до сих пор.
Затем он протянул ко мне руку, чтобы я его повела, Я взяла
эту дорогую руку, на мгновение прижала ее к своим губам, затем дала ему обнять
меня за плечи: будучи гораздо ниже его, я одновременно служила ему и опорой и
поводырем. Мы вошли в лес и направились домой.
|
