Увеличить |
Глава XVII
Прошла неделя — от мистера Рочестера не было никаких
вестей; прошло десять дней, а он все не возвращался. Миссис Фэйрфакс сказала,
что нет ничего удивительного, если он из Лиза проехал прямо в Лондон, а оттуда
на континент и появится опять в Торнфильде лишь через год: он уже не раз
нежданно-негаданно покидал свое поместье. При этих словах я почувствовала, как
меня охватил холод и сердце мое упало. Я чуть не пережила сызнова глубокое
разочарование, но, вспомнив о своих принципах, сейчас же взяла себя в руки. Я
даже удивилась, с какой быстротой мне удалось преодолеть это мгновенное
колебание, как легко я отстранила от себя мысль о том, что поступки мистера
Рочестера могут быть для меня чем-то полным глубокого жизненного интереса. Но я
укротила себя вовсе не с помощью рабской мысли о собственном ничтожестве.
Напротив, я сказала себе:
«У тебя нет ничего общего с хозяином Торнфильда; он просто
платит тебе жалованье за то, что ты воспитываешь эту девочку, и ты вправе
ожидать хорошего отношения к себе, поскольку добросовестно исполняешь свои
обязанности. Будь уверена, что это единственная связь, которую он готов
признать между вами. Поэтому не делай его предметом своих нежных чувств, своего
разочарования и отчаяния. Он человек другой касты; оставайся же в своем кругу и
уважай себя настолько, чтобы не отдавать всех сил души и сердца тому, кому они
не нужны и в ком это вызвало бы только пренебрежение.
Я спокойно продолжала свои обычные занятия; но время от
времени у меня возникали смутные планы о том, как бы мне покинуть Торнфильд. Я
заранее сочиняла объявления и размышляла о возможности новой работы. С этими
мыслями я не считала нужным бороться, ничто не мешало им окрепнуть и принести
свои плоды.
Мистер Рочестер отсутствовал уже около двух недель, когда
миссис Фэйрфакс получила письмо по почте.
— Это от хозяина, — сказала она, взглянув на
конверт. — Теперь, я думаю, мы узнаем, ожидать ли нам его возвращения или
нет.
Она сломала печать и начала читать письмо, а я продолжала
пить кофе (мы сидели за завтраком). Кофе был горячий, вероятно, поэтому мои
щеки вдруг вспыхнули румянцем; но почему же задрожала моя рука и я невольно
пролила половину чашки на блюдечко? Мне не хотелось раздумывать об этом.
— Иной раз мне кажется, что мы живем слишком уединенно;
зато сейчас нам будет очень много дела, во всяком случае на некоторое
время, — сказала миссис Фэйрфакс, все еще держа перед собой письмо.
Прежде чем позволить себе какой-нибудь вопрос, я завязала
Адели передник, затем дала ей еще булочку и снова налила молока. Только после
этого я сказала небрежно:
— Вероятно, мистер Рочестер не скоро вернется?
— Наоборот, скоро: через три дня, пишет он, — то
есть будет в ближайший четверг. И не один. Бог весть, сколько знатных гостей
приедет с ним из Лиза. Он пишет, чтобы приготовили все самые лучшие спальни и
чтобы сделали полную уборку библиотеки и гостиной, и предлагает нанять на кухню
нескольких помощниц из гостиницы в Милкоте или где удастся. Дамы привезут с
собой своих камеристок, а мужчины своих камердинеров, так что здесь будет
полным-полно. — Миссис Фэйрфакс наскоро проглотила свой завтрак и поспешно
ушла, чтобы тут же начать приготовления.
Эти три дня, как она и предполагала, были полны суеты. До
сих пор мне казалось, что все комнаты в Торнфильде содержатся в необыкновенном
порядке и прекрасно обставлены; но я, видимо, ошибалась. Появились три
поденщицы, и началось такое мытье, обметанье, выбивание ковров, протирание
картин, зеркал и люстр, такое основательное протапливание спален и просушивание
перед огнем одеял и пуховых перин, какого я в жизни своей не видела и не увижу.
Адель бегала среди всей этой кутерьмы в страшном возбуждении. Казалось, уборка
и ожидаемый приезд гостей приводят ее в восторг. Она потребовала, чтобы Софи
пересмотрела все ее «туалеты», как она называла свои платьица, чтобы она
освежила их, проветрила и отгладила. Сама Адель ничего не делала, а только
носилась по парадным комнатам, скакала по кроватям, каталась по матрацам и
взбиралась на перины и подушки, наваленные перед ярко пылавшими каминами, пламя
которых так и ревело в трубах. Я освободила ее от занятий, потому что миссис
Фэйрфакс привлекла к работе и меня, и теперь проводила целые дни в кладовых,
помогая — вернее, мешая — ей и поварихе. Я училась делать кремы,
ватрушки и французские пирожные, жарить птицу и украшать блюда с десертом.
Гостей ожидали в четверг под вечер, к обеду. Я была занята
приготовлениями к их приезду, и у меня не было времени предаваться несбыточным
грезам. Мне помнится, я была так же весела и деятельна, как и все другие, не
говоря уже об Адели. Правда, время от времени что-то сжимало мне сердце, и мое
бодрое настроение падало. Вопреки моей воле, что-то отбрасывало меня в мрачный
мир сомнений, неуверенности и смутных предчувствий. Они охватили меня с особой
силой, когда я увидела, что дверь на лестницу в третий этаж (которая за
последнее время была неизменно заперта) медленно отворяется, пропуская Грэйс
Пул в накрахмаленном чепце, белом фартуке и косынке, когда я увидела, как она
беззвучно скользит по коридору в своих войлочных туфлях, заглядывает в полные
беспорядка шумные спальни и то там, то здесь бросает несколько слов, объясняя
поденщице, чем протирать решетку или мрамор камина или как выводить пятна с
обоев, и затем проходит дальше. Обычно она спускалась в кухню раз в день,
съедала свой обед, выкуривала перед огнем маленькую трубочку и затем
возвращалась к себе, неизменно унося с собой пинту портера, чтобы выпить ее
наверху, в своем мрачном логове. Только один час из двадцати четырех проводила
Грэйс внизу с другими слугами, все остальное время она сидела у себя наверху, в
комнате с низким потолком и дубовыми панелями; там она шила и, может быть,
смеялась своим угрюмым смехом, одинокая, как узница, заключенная в тюрьму.
Самое странное было то, что решительно никто в доме, кроме
меня, не обращал внимания на ее привычки и не удивлялся им, никто не обсуждал
ее положения, ее занятий, никто не сожалел о ее замкнутости и одиночестве.
Правда, мне как-то пришлось невольно подслушать разговор, происходивший между
Ли и одной из поденщиц и, видимо, касавшийся Грэйс. Ли сказала что-то, чего я
не расслышала, а поденщица заметила:
— Что ж, наверное, хорошее жалованье платят.
— Да, — отвечала Ли, — хотела бы я получать
столько. Не то, что мне платят мало, — нет, в Торнфильде на это не
скупятся, но я не получаю и одной пятой того, что платят ей. И она откладывает
деньги: она ездит каждые три месяца в милкотский банк. Меня нисколько не
удивит, если, уйдя отсюда, она сможет жить на свои сбережения, но она, видно,
привыкла к дому; и потом ей еще нет сорока, она сильная и здоровая и может
справиться с любой работой. Слишком рано ей уходить на покой.
— Она, наверное, хорошо делает свое дело? —
спросила поденщица.
— Ах, она прекрасно понимает, что от нее требуется, ее
учить не приходится, — многозначительно подтвердила Ли, — а ведь не
всякий согласился бы на это, ни за какие деньги.
— Это уж конечно, — последовал ответ. — А
разве хозяин…
Поденщица хотела продолжать, но в эту минуту Ли обернулась и
увидела меня; она сейчас же толкнула свою собеседницу в бок.
— Разве она не знает? — услышала я шепот
поденщицы.
Ли покачала головой, и разговор, конечно, прервался. Все,
что я вывела из него, сводилось к одному: в Торнфильде есть какая-то тайна, от
участия в которой я была намеренно отстранена.
Наступил четверг. Все было закончено еще накануне:
разостланы ковры, повешены пологи, кровати покрыты ослепительными покрывалами,
туалеты уставлены необходимыми принадлежностями, мебель протерта, букеты цветов
поставлены в вазы; спальни и гостиные совершенно преобразились, они стали
свежими и светлыми. Большой холл также был убран, старые резные часы почищены,
перила и ступеньки доведены до зеркального блеска; в столовой буфет сверкал
серебром; гостиная и будуар были заставлены тропическими растениями.
День клонился к вечеру. Миссис Фэйрфакс облеклась в свое
самое парадное черное атласное платье, надела перчатки, золотые часы, — ей
предстояло встречать гостей, провожать дам в их комнаты и так далее. Адель тоже
потребовала, чтобы ее одели. Я считала, что едва ли она может надеяться на то,
что ее позовут к гостям в этот же день. Однако, чтобы доставить девочке
удовольствие, я разрешила Софи нарядить ее в одно из ее пышных коротких
кисейных платьиц. Мне переодеваться было незачем: я знала, что не покину
сегодня то убежище, каким являлась для меня классная комната. А она была теперь
«приятным убежищем в часы тревог».
Стоял кроткий ясный весенний день, один из тех дней, какие
бывают в конце марта или в начале апреля и своим блеском предвещают лето. Этот
день уже померк, но даже вечер был теплым, и я сидела за работой в классной
комнате при открытом окне.
— Как долго их нет, — сказала миссис Фэйрфакс,
войдя ко мне в своем шуршащем платье. — Я рада, что заказала обед на час
позднее того времени, которое назначил мистер Рочестер; ведь уже начало
седьмого, и я послала Джона к воротам покараулить: оттуда видно дорогу далеко в
сторону Милкота. — Она подошла к окну. — Вот он, — продолжала
она. — Ну, Джон (старушка высунулась из окна), какие новости?
— Они едут, сударыня, — последовал ответ. —
Через десять минут будут здесь.
Адель бросилась к окну. Я последовала за ней, однако
постаралась стать так, чтобы меня скрывала занавесь и я, видя все, осталась бы
невидимой.
Десять минут, о которых говорил Джон, длились бесконечно; но
вот мы услышали шум колес. Появилось четверо всадников, а за ними две открытые
коляски, над которыми развевались вуали и перья; два всадника были элегантные
молодые люди; третьим оказался мистер Рочестер, он сидел на своем черном
жеребце Мезруре, а Пилот бежал впереди. Рядом с ним ехала дама; ее лиловая
амазонка почти касалась земли, длинная вуаль трепетала по ветру; перемешиваясь с
ее складками, по плечам струились черные кудри.
— Мисс Ингрэм! — воскликнула миссис Фэйрфакс и
поспешила вниз, чтобы занять свой пост.
Кавалькада, следуя изгибу дороги, быстро завернула за угол
дома, и я потеряла ее из виду. Адель стала проситься вниз, но я взяла ее на
колени и попыталась объяснить ей, что она ни в коем случае не должна стараться
попасть на глаза этим дамам ни сейчас, ни в другое время. Что мистер Рочестер
очень рассердится. Услышав это, она, конечно, расплакалась; но когда я сделала
строгое лицо, согласилась отереть слезы.
Из холла донесся веселый шум; низкие голоса мужчин и
серебристые — женщин гармонически сливались, и все покрывал негромкий, но
звучный голос хозяина Торнфильдхолла, приветствовавшего своих изысканных и
знатных гостей. Затем на лестнице раздался шорох платьев. В коридоре
послышались быстрые шаги, тихий и оживленный смех, хлопанье дверями, шепот.
— Они переодеваются, — сказала Адель, которая
внимательно прислушивалась к каждому звуку, и, вздохнув, добавила: — Когда
у мамы бывали гости, я ходила за ними повсюду — и в гостиную, и в их
комнаты; я часто смотрела, как камеристки причесывают и одевают дам, и это было
очень занятно. Так и сама научишься.
— А ты не голодна, Адель?
— Ну, конечно, мадемуазель! Мы уже пять-шесть часов
ничего не ели.
— Пока дамы у себя в комнатах, я спущусь вниз и
постараюсь раздобыть тебе чего-нибудь поесть.
И, выскользнув из своего убежища, я осторожно пробралась на
черную лестницу, которая вела прямо в кухню; там суетились люди и веяло
нестерпимым жаром. Суп и рыба были уже почти готовы, и повариха хлопотала около
плиты в таком состоянии души и тела, которые заставляли опасаться, как бы она в
конце концов не воспламенилась сама. В людской столовой, у огня, сидели два
кучера и три камердинера; камеристки находились, вероятно, наверху, со своими
госпожами; новые слуги, нанятые в Милкоте, сновали взад и вперед. Наконец я
пробралась в кладовую. Там я взяла холодную жареную курицу, белый хлеб,
несколько сладких пирожков, две тарелки, ножи и вилки и поспешила обратно. Я
уже была в коридоре и только что собиралась затворить за собой дверь черной
лестницы, как усиливающийся гул голосов известил меня о том, что дамы
собираются покинуть свои комнаты. Чтобы вернуться в классную, я должна была
пройти мимо их дверей; не желая быть застигнутой здесь с моей добычей, я
остановилась в конце коридора, где, из-за отсутствия окон, обычно было
полутемно, а теперь царил уже глубокий сумрак, так как солнце село.
И вот, одна за другой, гостьи выходили из своих комнат;
каждая выпархивала весело и беззаботно, и их платья яркими пятнами мелькали в
полутьме. На мгновение они столпились в другом конце коридора, и до меня
донеслось их негромкое щебетанье, полное сдержанного оживления. Затем они
спустились по лестнице так же легко и беззвучно, как спустилась бы с холма
волна тумана. Эта стайка произвела на меня впечатление невиданного мною до сих
пор аристократического изящества.
Войдя в класс, я увидела, что Адель выглядывает из
приоткрытой двери.
— Какие красавицы! — воскликнула она по-английски. —
О, как мне хотелось бы пойти к ним! Как вы полагаете, мистер Рочестер пришлет
за нами после обеда?
— Нет, не думаю; у мистера Рочестера и без нас много
дела. Забудь на сегодня об этих дамах; может быть, ты увидишь их завтра. Вот
твой обед.
Она действительно проголодалась, поэтому курица и пирожки на
некоторое время отвлекли ее. Хорошо, что я позаботилась о пище, иначе мы обе, а
также Софи, с которой я поделилась, рисковали бы остаться вовсе без
обеда, — внизу все были слишком заняты, чтобы помнить, о нас. Десерт был
подан только в девять часов, а в десять лакеи все еще продолжали бегать взад и
вперед с подносами и кофейными чашками. Я разрешила Адели лечь гораздо позднее,
чем обычно, так как она заявила, что совершенно не может спать, когда внизу
хлопают двери и люди снуют туда и сюда. Кроме того, добавила она, вдруг мистер
Рочестер все-таки пришлет за ней, а она будет не одета. Какая жалость!
Я рассказывала ей сказки, пока она была в состоянии слушать,
а затем вышла с ней в коридор. Лампа в холле была зажжена, и девочке нравилось
смотреть через балюстраду, как слуги входят и выходят. Уже поздно вечером из
гостиной, куда был перенесен рояль, донеслись звуки музыки. Мы с Аделью сели на
верхнюю ступеньку лестницы и стали слушать. Но вот под аккомпанемент рояля
полился звучный голос, — это пела одна из дам, и пела так, что
заслушаешься. После соло последовал дуэт, а затем веселая песенка; в перерывах
до нас доносилось оживленное жужжание голосов. Я внимательно прислушивалась к
ним и вдруг поймала себя на том, что стараюсь разобраться в этих звуках и
уловить в их слитном гуле характерные интонации мистера Рочестера; и когда мне,
наконец, удалось, различить его голос среди остальных, я начала вслушиваться,
стараясь уловить отдельные слова.
Часы пробили одиннадцать. Я взглянула на Адель,
прислонившуюся головой к моему плечу: ее веки наконец отяжелели. Я взяла ее на
руки и отнесла в постель. Дамы и джентльмены внизу разошлись по своим комнатам
лишь около часу.
Следующий день прошел так же весело; гости предприняли
прогулку, чтобы полюбоваться живописной местностью по соседству с имением. Они
выехали с раннего утра, некоторые верхом, другие в экипажах. Я видела их отъезд
и возвращение. Мисс Ингрэм, как и вчера, была единственной всадницей, и, как
вчера, мистер Рочестер скакал рядом с ней. Оба они несколько отделились от
остальной компании. Я указала на это обстоятельство миссис Фэйрфакс, стоявшей
рядом со мной у окна.
— Вот вы говорили, что они едва ли поженятся, —
заметила я. — Но мистер Рочестер оказывает ей явное предпочтение перед
всеми остальными дамами.
— Да, пожалуй; он, без сомнения, восхищается ею.
— А она им, — добавила я. — Посмотрите, как
она наклоняет к нему голову, словно они беседуют наедине. Мне хотелось бы
рассмотреть ее лицо, я еще ни разу не видела его.
— Вы увидите ее сегодня вечером, — отозвалась
миссис Фэйрфакс. — Я сказала мистеру Рочестеру, что Адель только и мечтает
быть представленной этим дамам, и он ответил: «Ах, так? Ну, пусть придет
сегодня после обеда в гостиную, и попросите мисс Эйр сопровождать ее».
— Разумеется, он сказал это из вежливости; я уверена,
что мне незачем туда ходить, — ответила я.
— Я обратила его внимание на то, что вы не привыкли к
такому обществу и вам едва ли захочется предстать перед этими веселыми гостями,
притом совершенно вам незнакомыми; а он ответил с обычной решительностью:
«Глупости! Если она начнет возражать, скажите, что это мое личное желание; а
если она будет упираться, скажите, что я сам приду за ней и приведу ее».
— Ну, таких хлопот я ему не доставлю, — ответила
я. — Если иначе нельзя, я пойду, но мне очень не хочется. А вы там будете,
миссис Фэйрфакс?
— Нет. Я отпросилась, и он отпустил меня. Я научу вас,
как избежать неприятной минуты появления на глазах у всех, — это ведь
самое тягостное. Отправляйтесь в гостиную, пока там еще никого нет, перед тем
как дамы встанут из-за стола, и выберите себе местечко в каком-нибудь укромном
уголке. После того как войдут мужчины, вам незачем оставаться, разве только вы
сами этого захотите. Пусть мистер Рочестер увидит, что вы здесь, а потом можете
ускользнуть, — никто не обратит внимания.
— А как вы думаете, они долго прогостят?
— Возможно, недели две-три, но, конечно, не дольше.
После пасхальных каникул сэру Джорджу Лину, который только что избран членом
парламента от Милкота, придется вернуться в Лондон. Вероятно, мистер Рочестер
уедет с ним. Меня вообще удивляет, что он на этот раз так долго прожил в
Торнфильде.
Я ожидала с некоторым трепетом того часа, когда мне придется
появиться с моей воспитанницей в гостиной. Узнав, что она наконец-то будет
представлена дамам, Адель находилась весь день в состоянии крайнего возбуждения
и успокоилась лишь тогда, когда Софи приступила к церемонии одевания. Этот
процесс захватил ее целиком; и вот наконец ее волосы были убраны и лежали на
плечах в виде длинных, тщательно расчесанных локонов, розовое атласное платье
было надето, кушак завязан и натянуты кружевные перчатки, и девочка приняла
торжественный и важный вид. Не было нужды предупреждать Адель о том, чтобы она
берегла свой туалет: она важно уселась на свой стульчик, аккуратно загнув
атласный подол, чтобы не смять его, и уверила меня, что не встанет с места,
пока я не буду готова. Но я собиралась недолго: быстро надела свое лучшее
платье (серебристо-серое, которое купила к свадьбе мисс Темпль и с тех пор не
надевала), быстро пригладила волосы, быстро приколола свое единственное
украшение — жемчужную брошку. И вот мы спустились вниз.
К счастью, в гостиную был другой ход, помимо столовой, где
все сидели за обедом. Когда мы вошли, гостиная была пуста. Огонь бесшумно пылал
в мраморном камине. Среди изысканных цветов, которыми были украшены столы,
стояли восковые свечи, ярко освещавшие пустую комнату; с арки спускался
пунцовый занавес. Как ни была тонка эта стена, отделявшая нас от обедающих, они
говорили настолько приглушенными голосами, что я не могла ничего разобрать,
кроме мягкого гула. Адель, которая, видимо, все еще была под властью
торжественности этой минуты, села без возражений на скамеечку, которую я
указала ей. Я же устроилась на подоконнике, взяла со стола какую-то книгу и
сделала попытку углубиться в нее. Тогда Адель поставила свою скамеечку у моих
ног. Через несколько мгновений она коснулась моего колена.
— Ты что, Адель?
— Можно взять один из этих чудных цветов, мадемуазель?
Только чтобы дополнить мой туалет.
— Ты слишком много думаешь о своем туалете, Адель, но
цветок можешь взять.
Я вынула из вазы одну розу и прикрепила ее к поясу девочки.
Та вздохнула с чувством огромного удовлетворения, словно чаша ее счастья переполнилась.
Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку, которую была не в силах сдержать: что-то
невыразимо комическое и печальное было в той серьезности и почти благоговении,
с какими эта маленькая парижанка относилась к своей внешности.
Раздался шум отодвигаемых стульев. Драпировки раздвинулись.
Передо мной на мгновение открылась столовая, где люстра изливала свой
ослепительный свет на серебро и хрусталь роскошно сервированного для десерта
длинного стола. Под аркой появилась группа дам. Они вошли в гостиную, и драпировки
снова сомкнулись.
Их было всего восемь. Но, когда они вошли пестрой толпой,
казалось, что их гораздо больше. Некоторые из них были очень высоки ростом,
многие — в белом, и платье каждой ниспадало столь пышными, волнующимися
складками, что это придавало фигуре особую величественность, какую придают луне
волны тумана. Я встала и поклонилась им; одна-две кивнули в ответ, остальные
лишь посмотрели на меня.
Они рассеялись по комнате, напоминая мне легкостью и
живостью движений стаю белокрылых птиц. Некоторые опустились на диваны и
оттоманки, некоторые склонились над столами, рассматривая цветы и книги,
остальные собрались вокруг камина. Все говорили негромко, но с выразительными и
звучными интонациями, как видно — для них привычными. Впоследствии я узнала,
как звали каждую из них, а потому могу привести их имена.
Во-первых, здесь были миссис Эштон и ее две дочери. В
молодости миссис Эштон, должно быть, отличалась красотой и хорошо сохранилась
до сих пор; старшая дочь, Эми, была скорей маленького роста; в ее тоненькой
фигурке, в ее чертах и движениях было что-то наивное, полудетское, и это
придавало ей особую привлекательность. Ей очень шло белое кисейное платье с
голубым кушаком. Вторая, Луиза, была выше и изящнее, с очень хорошеньким
личиком, — французы зовут такие лица minois chiffonne[22]. Обе сестры напоминали две нежные лилии.
Леди Лин — крупная, рослая особа, лет сорока, в
роскошном атласном платье «шанжан», с весьма надменным лицом — держалась
очень прямо. Ее волосы, оттененные голубым пером и убором из драгоценных
камней, казались особенно темными.
Полковница Дэнт была менее эффектна, но, по-моему, гораздо
более аристократична. У нее была стройная фигура, бледное нежное лицо и светлые
волосы. Ее черное атласное платье, шарф из дорогих заграничных кружев и жемчужное
ожерелье нравились мне больше, чем радужное великолепие титулованной гостьи.
Но самыми эффектными — может быть, оттого, что они были
самыми рослыми, — показались мне вдовствующая леди Ингрэм и ее дочери
Бланш и Мери. Все три были статны и высоки ростом. Вдове могло быть лет за
сорок. Ее стройная фигура отлично сохранилась. В черных волосах не было ни
одной серебряной нити, — по крайней мере так казалось при свете свечей;
зубы блистали нетронутой белизною. Многие сочли бы ее, несмотря на ее возраст,
просто ослепительной, да она и была такой, но только по внешности. Во всем ее
облике, в манере держаться чувствовалось что-то нестерпимо надменное. У нее был
римский нос и двойной подбородок, переходивший в полную шею. Высокомерие не
только портило величие ее черт, оно убивало его. Казалось, даже ее подбородок
был как-то неестественно вздернут. Взгляд был холоден и жесток. Миссис Ингрэм
чем-то напоминала мне миссис Рид. Она так же цедила слова сквозь зубы, в ее
низком голосе слышались те же напыщенные интонации, безапелляционные и
решительные. На ней было красное бархатное платье, а на голове тюрбан из
индийского шелка, придававший ей, как она, вероятно, воображала, что-то
царственное.
Бланш и Мери были одинакового роста, прямые и стройные, как
два тополя. Мери казалась слишком худой, но Бланш была сложена, как Диана. Я
рассматривала ее, конечно, с особым интересом. Прежде всего мне хотелось
проверить, совпадает ли ее внешность с описанием миссис Фэйрфакс; во-вторых,
похожа ли она на ту миниатюру, которую я нарисовала наугад; и в-третьих,
сознаюсь в этом, — достойна ли она быть избранницей мистера Рочестера.
Оказалось, что она в точности соответствует и нарисованному
мной портрету и описанию миссис Фэйрфакс: прекрасный бюст, покатые плечи,
грациозная шея, темные глаза и черные кудри. Но черты ее лица явно напоминали
материнские, с той разницей, что Бланш была молода: тот же низкий лоб, тот же
надменный профиль, та же гордость. Правда, это была не столь отталкивающая
гордость; мисс Ингрэм то и дело смеялась, однако ее смех звучал иронически, и
таким же было выражение ее прихотливо изогнутых, надменных губ.
Говорят, что гении самоуверенны. Я не знаю, была ли мисс
Ингрэм гением, но самоуверенной она была в высшей степени. Она принялась
спорить о ботанике с кроткой миссис Дэнт. Видимо, миссис Дэнт не занималась
этой наукой, хотя, по ее словам, очень любила цветы, особенно полевые, а мисс
Ингрэм занималась. И она с надменным видом стала засыпать миссис Дэнт научными
терминами. Я заметила, что мисс Ингрэм (выражаясь школьным жаргоном)
разыгрывает миссис Дэнт; и, может быть, это высмеиванье и было остроумно, но
ему недоставало добродушия. Затем мисс Ингрэм села за рояль, — ее
исполнение было блестящим; она спела, — и ее голос звучал прекрасно;
заговорила по-французски с матерью, — и выяснилось, что она говорит
отлично, очень бегло и с хорошим произношением.
Мери казалась мягче и приветливее, чем Бланш. У нее были
более нежные черты и цвет лица несколько светлей (мисс Ингрэм была смугла, как
испанка). Но Мери недоставало оживления, ее лицо было маловыразительно, а глаза
лишены огня. По-видимому, ей нечего было сказать, и, усевшись в свое кресло,
она застыла в нем, словно статуя в нише. Обе сестры были в белоснежных
туалетах.
Считала ли я теперь, что мисс Ингрэм действительно может
стать избранницей мистера Рочестера? Нет, я по-прежнему этого не могла бы
сказать, ведь мне было неизвестно, какие женщины ему нравятся. Если его
привлекала величественность, то величественности в ней было сколько угодно, к
тому же она была весела и блистала талантами. Большинство мужчин, наверное,
восхищается ею, решила я. А в том, что мистер Рочестер пленен ею, я, кажется,
уже имела возможность убедиться. Последняя тень сомнения должна исчезнуть после
того, как я увижу их вдвоем.
Не думайте, читатель, что Адель все время так и сидела на
скамеечке у моих ног, — нет! Когда дамы вошли, она встала им навстречу,
почтительно присела и сказала с важностью:
— Здравствуйте, сударыни!
Мисс Ингрэм насмешливо взглянула на нее и воскликнула:
— Ах, какая куколка!
Леди Лин заметила:
— Это, вероятно, воспитанница мистера Рочестера,
маленькая француженка, о которой он говорил?
Миссис Дэнт ласково взяла ее за руку и поцеловала в щеку. А
Луиза и Эми Эштон воскликнули:
— Какая прелестная девочка!
Затем они подозвали ее к себе, и она, усевшись между ними,
начала усиленно болтать то по-французски, то на ломаном английской языке,
завладев вниманием не только барышень, но и миссис Эштон и леди Лин и чувствуя
себя на седьмом небе.
Наконец подали кофе, и вошли мужчины. Я сидела в тени, если
только можно было говорить о тени в этой ярко освещенной гостиной. Оконная
занавес наполовину скрывала меня. Снова раздвинулись драпировки. Входят
мужчины. Их группа производит внушительное впечатление. Все они в черном.
Большинство — высокого роста; некоторые молоды. Генри и Фредерик
Лин — сногсшибательные щеголи; полковник Дэнт — видный мужчина с
выправкой военного. Мистер Эштон, окружной судья, держится с большим
достоинством; при совершенно белых волосах у него черные брови и усы, и это
придает ему вид театрального «благородного отца». Лорд Ингрэм, как и его
сестры, очень высок. Как и они, он красив, но, подобно Мери, кажется вялым и
апатичным, точно рост заменил ему все: живость и горячность крови и даже ум.
Но где же мистер Рочестер?
Он входит последним. Я не смотрю на арку, но вижу его. Я
стараюсь сосредоточить свое внимание на спицах и петлях кошелька, который
вяжу, — мне хотелось бы думать только об этой работе и видеть только
серебряные бусинки и шелковые нитки, лежащие у меня на коленях. Однако я
отчетливо вижу его фигуру и невольно вспоминаю нашу последнюю встречу, после
того как я оказала ему то, что он назвал важной услугой, и он держал мою руку в
своей, наблюдая за мной взглядом, полным глубокого волнения, доля которого
относилась и ко мне! Как сблизил нас этот миг! Что же произошло с тех пор, что
встало между нами? Отчего теперь мы так далеки, так чужды друг другу? Я не
ждала, что он подойдет и заговорит со мной, поэтому нисколько не удивилась,
когда он даже не взглянув на меня, уселся в другом конце комнаты и принялся
беседовать с дамами.
Как только я убедилась, что его внимание занято ими и что я
могу незаметно смотреть на него, я невольно устремила на него свой взор. Мои
глаза не повиновались мне, они то и дело обращались в его сторону и
останавливались на нем. Смотреть на него доставляло мне глубокую радость —
волнующую и вместе с тем мучительную, драгоценную, как золото без примеси, но
таящую в себе острую боль. Удовольствие, подобное тому, какое должен испытывать
погибающий от жажды человек, который знает, что колодец, к которому он подполз,
отравлен, но все же пьет божественную влагу жадными глотками.
Должно быть, верна поговорка: «Не по хорошу мил, а по милу
хорош». Лицо моего хозяина, бледное, смуглое, с угловатым массивным лбом,
широкими, черными как смоль бровями, глубоким взглядом, резким профилем и
решительным, суровым ртом — воплощение энергии, твердости и воли, —
не могло считаться красивым, если иметь в виду обычные каноны красоты, но мне
оно казалось более чем прекрасным, оно было для меня полно интереса и
неодолимого очарования, оно лишало меня власти над моими чувствами и отдавало
их во власть этого человека. Я не хотела любить его; читатель знает, какие я
делала усилия, чтобы вырвать из своей души первые побеги этой любви; а теперь,
при мимолетном взгляде на него, они снова ожили и мощно зазеленели. Он заставил
меня опять полюбить его, хотя сам, по-видимому, даже не замечал меня.
Я сравнивала его с гостями. Что значило перед ним галантное
изящество Линов, томная элегантность лорда Ингрэма и даже военная осанка
полковника Дэнта! Что значило все это в сравнении с природным обаянием мистера
Рочестера и его внутренней силой! Меня нисколько не восхищали ни манеры их, ни
осанка; однако я вполне допускала, что большинство женщин сочло бы их
привлекательными, красивыми, внушительными. И они же сочли бы мистера Рочестера
угрюмым и некрасивым. Я видела улыбки его гостей, слышала их смех. В мерцании
свечей было, кажется, больше души, чем в этих улыбках; звон колокольчика был содержательнее,
чем этот смех. И я видела, как улыбался мистер Рочестер: его суровые черты
смягчились, в глазах вспыхнули блеск и нежность, взгляд стал проникновенным и
ласковым. Он говорил в эту минуту с Луизой и Эми Эштон, и меня удивило, как
равнодушно они отнеслись к его взгляду, который как будто проникал в самую
глубину души; я ожидала, что они опустят глаза и что румянец окрасит их щеки, и
с радостью отметила в них всякое отсутствие волнения. «Он для них не то, что
для меня, — думалось мне, — между ними нет ничего общего, а между
нами есть — я уверена в этом; я чувствую, как меня влечет к нему, я
понимаю тайный язык его взглядов и движений. Хотя его богатство и положение в
обществе и разделяют нас, в моем уме и в моем сердце, в моей крови и в моих
нервах есть нечто, что меня роднит с ним. Неужели это я говорила себе всего
несколько дней назад, что мое дело — только получать от него жалованье?
Неужели это я запрещала себе видеть в нем что-либо иное, кроме опекуна моей
ученицы? Это было кощунством, надругательством над природой. Все добрые,
честные, сильные чувства моей души невольно устремляются к нему. Я знаю, что
должна скрывать свои переживания, что должна убить в себе всякую надежду,
должна помнить, что он не может любить меня, — ибо, говоря, что между нами
есть какое-то внутреннее родство, я вовсе не предполагаю, что наделена той же
силой влияния и той же способностью очаровывать, как и он. Я хочу только
сказать, что у нас одинаковые с ним вкусы и ощущения. И поэтому я должна то и
дело повторять себе, что мы разлучены навеки; но, пока я живу и мыслю, я не
могу не любить его».
Подали кофе. Как только вошли мужчины, дамы защебетали, как
птички. Разговор становился все громче и веселей. Полковник Дэнт и мистер Эштон
спорят о политике; их жены внимают им. Гордые вдовы — леди Лин и леди
Ингрэм — любезно беседуют. Сэр Джордж (я забыла описать его наружность:
это очень высокий и розовощекий деревенский джентльмен) стоит перед диваном, на
котором расположились дамы, и, держа в руке чашку кофе, время от времени вставляет
слово. Мистер Фредерик Лин уселся позади Мери Ингрэм и показывает ей книгу с
великолепными гравюрами; она смотрит, улыбается, но сказать ей нечего.
Долговязый и флегматичный лорд Ингрэм стоит, скрестив руки, за спинкой кресла,
на которое уселась веселая и живая Эми Эштон. Время от времени она поглядывает
на него и трещит, как сорока; он нравится ей больше, чем мистер Рочестер. Генри
Лин поместился на скамеечке у ног Луизы. Адель примостилась тут же. Он пытается
говорить с девочкой по-французски, и Луиза хохочет над его ошибками. Кто же
будет парой Бланш Ингрэм? Она стоит у стола одна, грациозно склонясь над
альбомом. Видимо, она ждет, чтобы кто-нибудь подошел к ней; но слишком долго
ждать она не намерена. Она сама подыщет себе собеседника.
Мистер Рочестер, поговорив с Эштонами, отходит к камину;
теперь он один. Бланш делает несколько шагов и становится против него.
— А мне казалось, мистер Рочестер, что вы не любите
детей.
— Так оно и есть.
— Тогда ради чего вы взяли на себя заботу об этой
куколке (она указала на Адель)? Где вы ее подобрали?
— Я не подобрал ее, она была оставлена мне.
— Вам следовало отправить ее в школу.
— Я не мог сделать этого. Школы слишком дороги.
— Ну, вы, вероятно, держите для нее гувернантку. Я
только что видела здесь какую-то особу, — она ушла? Ах нет, она все еще
сидит вон там, за шторой. Вы, конечно, платите ей? По-моему, это стоит не
дешевле, и вам в результате приходится содержать двоих.
Я боялась, или, говоря по правде, надеялась, что упоминание
обо мне заставит мистера Рочестера хоть раз взглянуть в мою сторону, и невольно
забилась поглубже в угол. Но он даже не повернул головы.
— Я об этом не подумал, — сказал он равнодушно,
глядя прямо перед собой.
— Конечно, вы, мужчины, никогда не считаетесь ни с
экономией, ни со здравым смыслом. Вы бы послушали, что говорит мама насчет
гувернанток: у нас с Мери, когда мы были маленькими, их перебывало по крайней
мере с десяток. Одни были отвратительны, другие смешны. И каждая по-своему
несносна. Ведь правда, мама?
— Что ты сказала, мое сокровище?
Молодая особа, представлявшая собой это сокровище, повторила
свой вопрос с надлежащим пояснением.
— Ах, моя дорогая, не упоминай о гувернантках! Одно это
слово уже действует мне на нервы. Бестолковость, вечные капризы!.. Поверьте, я
была просто мученицей! Слава богу, эта пытка кончилась.
Тут миссис Дэнт наклонилась к благочестивой даме и что-то
шепнула ей на ухо. По ответу я поняла, что миссис Дэнт напомнила ей о
присутствии здесь одной из представительниц этой проклятой породы.
— Тем лучше, — заявила леди. — Надеюсь, это
послужит ей на пользу. — И добавила тише, но достаточно громко, чтобы я
слышала: — Я сразу обратила на нее внимание. Ведь я отличная физиономистка
и читаю на ее лице все недостатки этой породы.
— Какие же это недостатки, мадам? — громко спросил
мистер Рочестер.
— Я вам на ухо скажу, какие, — ответила она и
трижды многозначительно качнула своим тюрбаном.
— Но мое любопытство пройдет, оно жаждет удовлетворения
именно сейчас.
— Спросите у Бланш, она ближе к вам, чем я.
— О, не отсылай его ко мне, мама. Я могу сказать обо
всем этом племени только одно: они несносны! Правда, я не слишком от них
пострадала и скорее старалась им сама насолить. Какие проделки мы с Теодором
устраивали над нашей мисс Уилсон, и миссис Грейс, и мадам Жубэр! Мери была
слишком большой соней, чтобы участвовать в таких шалостях. Особенно смешно было
с мадам Жубэр. Мисс Уилсон была жалким, болезненным существом, слезливым и
ничтожным, и она не стоила того, чтобы с ней бороться, а миссис Грэйс была
груба и бесчувственна, на нее ничто не действовало. Но бедная мадам Жубэр! Как
сейчас вижу ее ярость, когда мы, бывало, окончательно выведем ее из себя —
разольем чай, раскрошим на полу хлеб с маслом, начнем подбрасывать книги к
потолку и оглушительно стучать линейкой по столу и каминными щипцами по
решетке. Теодор, ты помнишь это веселое время?
— Да, конечно, помню, — грассируя, отозвался лорд
Ингрэм. — Бедная старушенция обычно кричала: «Ах, гадкие дети!» А тогда мы
начинали читать ей нотации за то, что она дерзает учить таких умных детей, как
мы, а сама так невежественна.
— Да, я помню. А потом, Тедо, я помогала тебе изводить
твоего учителя, этого бедного мистера Вининга, ходячую проповедь, как мы его
звали. Он и мисс Уилсон осмелились влюбиться друг в друга, — по крайней
мере мы с Тедо так решили. Нам удалось подметить нежные взгляды и вздохи,
которые казались нам признаками de la belle passion[23], и все скоро узнали о нашем открытии. Мы
воспользовались им для того, чтобы выжить их из нашего дома. Мамочка, как
только узнала об этой истории, усмотрела в ней безнравственные тенденции. Разве
не так, леди мать?
— Разумеется, душа моя, и я была права. Поверь,
существует тысяча причин, по которым любовные интрижки между гувернантками и
учителями не могут быть допущены ни на мгновение ни в одном порядочном доме.
Во-первых…
— Помилосердствуй, мама, избавь нас от перечислений.
Право же, мы сами все это знаем: опасность дурного примера для невинных детских
душ, рассеянность влюбленных — и отсюда пренебрежение своими
обязанностями; затем взаимное их понимание и поддержка, а отсюда дерзость,
мятеж и полный беспорядок. Я права, баронесса Ингрэм из Ингрэм-парка?
— Мой чистый ангел, ты права, как всегда.
— Тогда не о чем больше и говорить. Давайте переменим
тему.
Эми Эштон, которая не слышала или не обратила внимания на
этот приказ, заявила своим кротким голоском маленькой девочки:
— А мы с Луизой тоже дразнили нашу гувернантку, но она
была так добра, что все решительно переносила. Ничем нельзя ее было вывести из
себя. Она никогда на нас не сердилась. Ведь верно, Луиза?
— Никогда! Мы могли делать что угодно: шарить в ее
столе или рабочей корзинке, все перевернуть вверх дном в ее ящиках. Она была
так добродушна, что давала нам все, чего бы мы ни попросили.
— Ну, — заметила мисс Ингрэм с саркастической
усмешкой, — кажется, все теперь займутся воспоминаниями о своих
гувернантках. Во избежание этого я еще раз предлагаю другую тему. Мистер
Рочестер, вы поддерживаете меня?
— Сударыня, я поддерживаю вас в этом, как и во всем
остальном.
— Тогда беру дальнейшее на себя. Сеньор Эдуардо, вы
нынче в голосе?
— Донна Бианка, если вы прикажете, я буду в голосе.
— А тогда, сеньор, слушайтесь моего королевского
приказа — приведите в готовность ваши легкие и другие вокальные органы,
чтобы служить моим желаниям.
— Кто не захочет быть Риччио[24] при столь божественной Мери?
— Бросьте вашего Риччио! — воскликнула она,
тряхнув кудрями и направляясь к роялю. — Я считаю, что скрипач Давид был
препротивным субъектом, черный Босвел[25] нравится
мне гораздо больше. По-моему, мужчина ничего не стоит, если в нем нет чего-то
дьявольского. Пусть история говорит что угодно, но, мне кажется, он был как раз
таким диким, неистовым героем злодейского типа, какому я согласилась бы отдать
свою руку.
— Джентльмены, вы слышите? Кто из вас больше всего
похож на Босвела? — воскликнул мистер Рочестер.
— Я бы сказал, что, пожалуй, вы, — отозвался
полковник Дэнт.
— Клянусь честью, я вам чрезвычайно благодарен! —
отозвался мистер Рочестер.
Мисс Ингрэм, с горделивой грацией усевшись за рояль, расправила
вокруг себя пышные складки своей белоснежной одежды и заиграла бравурное
вступление. Вместе с тем она продолжала говорить. Очевидно, она была сегодня в
ударе. Ее речи и выражение лица были предназначены, казалось бы, для того,
чтобы не только вызывать восхищение, но прямо-таки ослеплять своих слушателей.
Сегодня она, видимо, собиралась показать себя особенно бесшабашной и смелой.
— О, мне так надоели наши теперешние молодые
люди! — восклицала Бланш, исполняя оглушительные пассажи на рояле. —
Бедные, ничтожные существа, которые не смеют шага сделать за решетку папиного
парка и даже до решетки боятся дойти без маминого позволения и охраны. Это
люди, которые только и заняты своим красивым лицом, белыми руками и маленькими
ногами. Как будто настоящему мужчине нужна красота! Как будто очарование не
является исключительным преимуществом женщины, ее законным достоянием и
наследием! Некрасивая женщина — это просто оскорбление природе. От мужчин
же требуется только одно — сила и решительность. Пусть их девизом будет
охота, стрельба, война, — все остальное вздор. Будь я мужчиной, мой девиз
был бы именно таков.
— Когда я решу выйти замуж, — продолжала она,
сделав паузу, хотя никто ей не возражал, — я найду себе такого мужа,
который не будет соперничать со мной в красоте, а скорее будет оттенять ее. Я
не потерплю соперника у своего престола, моя власть должна быть безраздельна; я
хочу, чтобы он любовался только мной, а не собственным отражением в зеркале. А
теперь, мистер Рочестер, пойте, я буду вам аккомпанировать.
— Повинуюсь.
— Вот песенка корсара. Вы знаете теперь мое отношение к
корсарам. Поэтому спойте ее con spirite[26].
— Приказания, исходящие из уст мисс Ингрэм, кажется,
воспламенили бы стакан снятого молока.
— Берегитесь! Если вы не сумеете мне угодить, я пристыжу
вас, показав, как нужно исполнять такие вещи.
— Вы хотите выдать мне премию за неспособность? Теперь
я уж наверное провалюсь.
— Ну, смотрите! Если вы это сделаете нарочно, я вам
назначу соответствующее наказание.
— Мисс Ингрэм должна быть снисходительна, так как она
может возложить наказание, превышающее человеческие силы.
— Объясните, что это значит? — приказала молодая
дама.
— Извините меня, сударыня, никаких объяснений здесь не
нужно. Чуткость должна подсказать вам, что ваша нахмуренная бровь уже является
серьезнейшим наказанием.
— Пойте, — снова приказала Бланш и заиграла
громкий аккомпанемент.
«Теперь я могу ускользнуть», — решила я. Но звуки,
раздавшиеся вслед за тем, заставили меня остановиться. Миссис Фэйрфакс
говорила, что у мистера Рочестера прекрасный голос, — и действительно, у
него был глубокий, мощный бас, в который он вкладывал особое чувство, особую
выразительность. Этот голос проникал в сердце и странно волновал. Я подождала,
пока последний глубокий и полный звук замер и снова зажурчал прерванный на
мгновение разговор. Тогда я выбралась из своего уголка и вышла через боковую
дверь, которая, к счастью, находилась поблизости. Я очутилась в узеньком
коридоре, ведущем в холл. Сделав несколько шагов, я заметила, что у меня
развязалась ленточка туфли, и чтобы завязать ее, опустилась на колено на ковер
у подножия лестницы. В это время за мной открылась дверь из столовой. Кто-то из
мужчин вышел оттуда. Я торопливо поднялась и очутилась лицом к лицу с мистером
Рочестером.
— Как вы поживаете? — спросил он.
— Очень хорошо, сэр.
— Отчего вы не подошли и не поговорили со мной в
гостиной?
Мне казалось, что я могла задать ему тот же вопрос; но я не
осмелилась и просто сказала:
— Я не решилась беспокоить вас, так как вы, видимо,
были заняты, сэр.
— Что вы делали в мое отсутствие?
— Ничего особенного, занималась, как обычно, Аделью.
— И стали гораздо бледней, чем были. Я увидел это с
первого же взгляда. Что случилось?
— Решительно ничего, сэр.
— Вы не простудились в ту ночь, когда едва не утопили
меня?
— Ничуть.
— Вернитесь в гостиную, вы убегаете слишком рано.
— Я устала, сэр.
Он с минуту смотрел на меня.
— И чем-то огорчены, — сказал он. — Чем?
Расскажите мне!
— Ничем, решительно ничем. Я не огорчена.
— А я утверждаю, что огорчены. И настолько, что еще
одно слово — и на ваших глазах выступят слезы, — видите, они уже
появились, сверкают, и вот уже одна капля катится по щеке. Если бы у меня было
время и я бы не опасался, что какой-нибудь сплетник слуга пройдет здесь, я бы
все-таки добился от вас, в чем дело. Ну, на сегодня отпускаю вас. Но имейте в
виду, что, пока здесь мои гости, я хочу, чтобы вы появлялись в гостиной каждый
вечер; таково мое желание, пожалуйста, не пренебрегайте им. А теперь идите и
пришлите Софи за Аделью. Спокойной ночи, моя… — он смолк, прикусил губу и
торопливо вышел.
|