Увеличить |
Глава II
Я сопротивлялась изо всех сил, и эта неслыханная дерзость
еще ухудшила и без того дурное мнение, которое сложилось обо мне у Бесси и мисс
Эббот. Я была прямо-таки не в себе, или, вернее, вне себя, как сказали бы
французы: я понимала, что мгновенная вспышка уже навлекла на меня всевозможные
кары, и, как всякий восставший раб, в своем отчаянии была готова на все.
— Держите ее за руки, мисс Эббот, она точно бешеная…
— Какой срам! Какой стыд! — кричала
камеристка. — Разве можно так недостойно вести себя, мисс Эйр? Бить молодого
барина, сына вашей благодетельницы! Ведь это же ваш молодой хозяин!
— Хозяин? Почему это он мой хозяин? Разве я прислуга?
— Нет, вы хуже прислуги, вы не работаете, вы дармоедка!
Вот посидите здесь и подумайте хорошенько о своем поведении.
Тем временем они втащили меня в комнату, указанную миссис
Рид, и с размаху опустили на софу. Я тотчас взвилась, как пружина, но две пары
рук схватили меня и приковали к месту.
— Если вы не будете сидеть смирно, вас придется
привязать, — сказала Бесси. — Мисс Эббот, дайте-ка мне ваши подвязки,
мои она сейчас же разорвет.
Мисс Эббот отвернулась, чтобы снять с дебелой ноги подвязку.
Эти приготовления и ожидавшее меня новое бесчестие несколько охладили мой пыл.
— Не снимайте, я буду сидеть смирно! — воскликнула
я и в доказательство вцепилась руками в софу, на которой сидела.
— Ну, смотрите!.. — сказала Бесси.
Убедившись, что я действительно покорилась, она отпустила
меня; а затем обе стали передо мной, сложив руки на животе и глядя на меня
подозрительно и недоверчиво, словно сомневались в моем рассудке.
— С ней никогда еще этого не было, — произнесла
наконец Бесси, обращаясь к мисс Эббот.
— Ну, это все равно сидело в ней. Сколько раз я
высказывала миссис Рид свое мнение об этом ребенке, и миссис всегда соглашалась
со мной. Нет ничего хуже такой тихони! Я никогда не видела, чтобы ребенок ее
лет был настолько скрытен.
Бесси не ответила; но немного спустя она сказала, обратясь
ко мне:
— Вы же должны понимать, мисс, чем вы обязаны миссис
Рид: ведь она кормит вас; выгони она вас отсюда, вам пришлось бы идти в
работный дом.
Мне нечего было возразить ей: мысль о моей зависимости была
для меня не нова, — с тех пор как я помню себя, мне намекали на нее, укор
в дармоедстве стал для меня как бы постоянным припевом, мучительным и гнетущим,
но лишь наполовину понятным. Мисс Эббот поспешно добавила:
— И не воображайте, что вы родня барышням и мистеру
Риду, если даже миссис Рид так добра, что воспитывает вас вместе с ними. Они
будут богатые, а у вас никогда ничего не будет. Поэтому вы должны смириться и
угождать им.
— Мы ведь говорим все это ради вашей же пользы, —
добавила Бесси уже мягче. — Старайтесь быть услужливой, ласковой девочкой.
Тогда, может быть, этот дом и станет для вас родным домом; а если вы будете
злиться и грубить, миссис наверняка выгонит вас отсюда.
— Кроме того, — добавила мисс Эббот, — бог
непременно накажет такую дурную девочку. Он может поразить ее смертью во время
одной из ее выходок, и что тогда будет с ней? Пойдем, Бесси, пусть посидит
одна. Ни за что на свете не хотела бы я иметь такой характер. Молитесь, мисс
Эйр, а если вы не раскаетесь, как бы кто не спустился по трубе и не утащил вас…
Они вышли, затворив за собой дверь, и заперли меня на ключ.
Красная комната была нежилой, и в ней ночевали крайне редко,
вернее — никогда, разве только наплыв гостей в Гейтсхэдхолле вынуждал
хозяев вспомнить о ней; вместе с тем это была одна из самых больших и роскошных
комнат дома. В центре, точно алтарь, высилась кровать с массивными колонками
красного дерева, завешенная пунцовым пологом; два высоких окна с всегда
опущенными шторами были наполовину скрыты ламбрекенами из той же материи,
спускавшимися фестонами и пышными складками; ковер был красный, стол в ногах
кровати покрыт алым сукном. Стены обтянуты светло-коричневой тканью с
красноватым рисунком; гардероб, туалетный стол и кресла — из полированного
красного дерева. На фоне этих глубоких темных тонов резко белела гора пуховиков
и подушек на постели, застланной белоснежным пикейным покрывалом. Почти так же
резко выделялось и мягкое кресло в белом чехле, у изголовья кровати, со
скамеечкой для ног перед ним; это кресло казалось мне каким-то фантастическим
белым троном.
В комнате стоял промозглый холод, оттого что ее редко
топили; в ней царило безмолвие, оттого что она была удалена от детской и кухни;
в ней было жутко, оттого что в нее, как я уже говорила, редко заглядывали люди.
Одна только горничная являлась сюда по субботам, чтобы смахнуть с мебели и
зеркал осевшую за неделю пыль, да еще сама миссис Рид приходила изредка, чтобы
проверить содержимое некоего потайного ящика в комоде, где хранился фамильный
архив, шкатулка с драгоценностями и миниатюра, изображавшая ее умершего мужа; в
последнем обстоятельстве, а именно в смерти мистера Рида, и таилась загадка
красной комнаты, того заклятия, которое лежало на ней, несмотря на все ее
великолепие.
С тех пор, как умер мистер Рид, прошло девять лет; именно в
этой комнате он испустил свой последний вздох; здесь он лежал мертвый; отсюда
факельщики вынесли его гроб, — и с этого дня чувство какого-то мрачного
благоговения удерживало обитателей дома от частых посещений красной комнаты.
Я все еще сидела на том месте, к которому меня как бы
приковали Бесси и злючка мисс Эббот. Это была низенькая софа, стоявшая
неподалеку от мраморного камина; передо мной высилась кровать; справа находился
высокий темный гардероб, на лакированных дверцах которого смутно отражались
бледные световые блики; слева — занавешенные окна. Огромное зеркало в
простенке между ними повторяло пустынную торжественность комнаты и кровати. Я
не была вполне уверена в том, что меня заперли, и поэтому, когда, наконец,
решилась сдвинуться с места, встала и подошла к двери. Увы! Я была узницей, не
хуже, чем в тюрьме. Возвращаться мне пришлось мимо зеркала, и я невольно
заглянула в его глубину. Все в этой призрачной глубине предстало мне темнее и
холоднее, чем в действительности, а странная маленькая фигурка, смотревшая на
меня оттуда, ее бледное лицо и руки, белеющие среди сумрака, ее горящие страхом
глаза, которые одни казались живыми в этом мертвом царстве, действительно
напоминали призрак: что-то вроде тех крошечных духов, не то фей, не то эльфов,
которые, по рассказам Бесси, выходили из пустынных, заросших папоротником болот
и внезапно появлялись перед запоздалым путником.
Я вернулась на свое место. Я уже была во власти суеверного
страха, но час его полной победы еще не настал. Кровь моя все еще была горяча,
и ярость восставшего раба жгла меня своим живительным огнем. На меня снова
хлынул поток воспоминаний о прошлом, и я отдалась ему, прежде чем покориться
мрачной власти настоящего.
Грубость и жестокость Джона Рида, надменное равнодушие его
сестер, неприязнь их матери, несправедливость слуг — все это встало в моем
расстроенном воображении, точно поднявшийся со дна колодца мутный осадок. Но
почему я должна вечно страдать, почему меня все презирают, не любят, клянут?
Почему я не умею никому угодить и все мои попытки заслужить чью-либо
благосклонность так напрасны? Почему, например, к Элизе, которая упряма и
эгоистична, или к Джорджиане, у которой отвратительный характер, капризный,
раздражительный и заносчивый, все относятся снисходительно? Красота и розовые
щеки Джорджианы, ее золотые кудри, видимо, пленяют каждого, кто смотрит на нее,
и за них ей прощают любую шалость. Джону также никто не противоречит, его
никогда не наказывают, хотя он душит голубей, убивает цыплят, травит овец
собаками, крадет в оранжереях незрелый виноград и срывает бутоны самых редких
цветов; он даже называет свою мать «старушкой», смеется над ее цветом
лица — желтоватым, как у него, не подчиняется ее приказаниям и нередко
рвет и пачкает ее шелковые платья. И все-таки он ее «ненаглядный сыночек». Мне
же не прощают ни малейшего промаха. Я стараюсь ни на шаг не отступать от своих
обязанностей, а меня называют непослушной, упрямой и лгуньей, и так с утра и до
ночи.
Голова у меня все еще болела от ушиба, из ранки сочилась
кровь. Однако никто не упрекнул Джона за то, что он без причины ударил меня; а
я, восставшая против него, чтобы избежать дальнейшего грубого насилия, — я
вызвала всеобщее негодование.
«Ведь это же несправедливо, несправедливо!» — твердил
мне мой разум с той недетской ясностью, которая рождается пережитыми
испытаниями, а проснувшаяся энергия заставляла меня искать какого-нибудь
способа избавиться от этого нестерпимого гнета: например, убежать из дома или,
если бы это оказалось невозможным, никогда больше не пить и не есть, уморить
себя голодом.
Как была ожесточена моя душа в этот тоскливый вечер! Как
были взбудоражены мои мысли, как бунтовало сердце! И все же в каком мраке, в
каком неведении протекала эта внутренняя борьба! Ведь я не могла ответить на
вопрос, возникавший вновь и вновь в моей душе: отчего я так страдаю? Теперь,
когда прошло столько лет, это перестало быть для меня загадкой.
Я совершенно не подходила к Гейтсхэдхоллу. Я была там как
бельмо на глазу, у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми,
ни с ее приближенными. Если они не любили меня, то ведь и я не любила их. С
какой же стати они должны были относиться тепло к существу, которое не
чувствовало симпатии ни к кому из них; к существу, так сказать, инородному для
них, противоположному им по натуре и стремлениям; существу во всех смыслах
бесполезному, от которого им нечего было ждать; существу зловредному, носившему
в себе зачатки мятежа, восставшему против их обращения с ним, презиравшему их
взгляды? Будь я натурой жизнерадостной, беспечным, своевольным, красивым и
пылким ребенком — пусть даже одиноким и зависимым, — миссис Рид
отнеслась бы к моему присутствию в своей семье гораздо снисходительнее; ее дети
испытывали бы ко мне более товарищеские дружелюбные чувства; слуги не
стремились бы вечно делать из меня козла отпущения.
В красной комнате начинало темнеть; был пятый час, и свет
тусклого облачного дня переходил в печальные сумерки. Дождь все так же
неустанно барабанил по стеклам окон на лестнице, и ветер шумел в аллее за
домом. Постепенно я вся закоченела, и мужество стало покидать меня. Обычное
чувство приниженности, неуверенности в себе, растерянности и уныния опустилось,
как сырой туман, на уже перегоревшие угли моего гнева. Все уверяют, что я
дурная… Может быть, так оно и есть; разве я сейчас не обдумывала, как уморить
себя голодом? Ведь это же грех! А разве я готова к смерти? И разве склеп под
плитами гейтсхэдской церкви уж такое привлекательное убежище? Мне говорили, что
там похоронен мистер Рид… Это дало невольный толчок моим мыслям, и я начала
думать о нем со все возрастающим ужасом. Я не помнила его, но знала, что он мой
единственный родственник — брат моей матери, что, когда я осталась
сиротой, он взял меня к себе и в свои последние минуты потребовал от миссис Рид
обещания, что она будет растить и воспитывать меня, как собственного ребенка.
Миссис Рид, вероятно, считала, что сдержала свое обещание; она его и сдержала —
в тех пределах, в каких ей позволяла ее натура. Но могла ли она действительно
любить навязанную ей девочку, существо, совершенно чуждое ей и ее семье, ничем
после смерти мужа с ней не связанное? Скорее миссис Рид тяготилась
необходимостью соблюдать данное в такую минуту обещание: быть матерью чужому
ребенку, которого она не могла полюбить, с постоянным присутствием которого в
семье не могла примириться.
Мною овладела странная мысль: я не сомневалась в том, что,
будь мистер Рид жив, он относился бы ко мне хорошо. И вот, созерцая эту белую
постель и тонувшие в сумраке стены, а также бросая время от времени тревожный
взгляд в тускло блестевшее зеркало, я стала припоминать все слышанные раньше
рассказы о том, будто умершие, чья предсмертная воля не выполнена и чей покой в
могиле нарушен, иногда посещают землю, чтобы покарать виновных и отомстить за
угнетенных; и мне пришло в голову: а что, если дух мистера Рида, терзаемый
обидами, которые терпит дочь его сестры, вдруг покинет свою гробницу под
сводами церковного склепа или неведомый мир усопших и явится мне в этой
комнате? Я отерла слезы и постаралась сдержать свои всхлипывания, опасаясь, как
бы в ответ на бурное проявление моего горя не зазвучал потусторонний голос,
пожелавший утешить меня; как бы из сумрака не выступило озаренное фосфорическим
блеском лицо, которое склонится надо мной с неземной кротостью. Появление этой
тени, казалось бы, столь утешительное, вызвало бы во мне — я это
чувствовала — безграничный ужас. Всеми силами я старалась отогнать от себя
эту мысль, успокоиться. Откинув падавшие на лоб волосы, я подняла голову и
сделала попытку храбро обвести взором темную комнату. Какой-то слабый свет
появился на стене. Я спрашивала себя, не лунный ли это луч, пробравшийся сквозь
отверстие в занавесе? Нет, лунный луч лежал бы спокойно, а этот свет двигался;
пока я смотрела, он скользнул по потолку и затрепетал над моей головой. Теперь
я охотно готова допустить, что это была полоска света от фонаря, с которым
кто-то шел через лужайку перед домом. Но в ту минуту, когда моя душа была
готова к самому ужасному, а чувства потрясены всем пережитым, я решила, что
неверный трепетный луч — вестник гостя из другого мира. Мое сердце
судорожно забилось, голова запылала, уши наполнил шум, подобный шелесту
крыльев; я ощущала чье-то присутствие, что-то давило меня, я задыхалась; всякое
самообладание покинуло меня. Я бросилась к двери и с отчаянием начала дергать
ручку. По коридору раздались поспешные шаги; ключ в замке повернулся, вошли
Бесси и Эббот.
— Мисс Эйр, вы заболели? — спросила Бесси.
— Какой ужасный шум! Я до смерти испугалась! —
воскликнула Эббот.
— Возьмите меня отсюда! Пустите меня в детскую! —
закричала я.
— Отчего? Разве вы ушиблись? Или вам что-нибудь
привиделось? — снова спросила Бесси.
— О!.. Тут мелькнул какой-то свет и мне показалось, что
сейчас появится привидение! — Я вцепилась в руку Бесси, и она не вырвала
ее у меня.
— Она нарочно подняла крик, — сказала Эббот
презрительно, — и какой крик! Как будто ее режут. Верно, она просто хотела
заманить нас сюда. Знаю я ее гадкие штуки!
— Что тут происходит? — властно спросил чей-то
голос; по коридору шла миссис Рид, ленты на ее чепце развевались, платье
угрожающе шуршало. — Эббот, Бесси! Я, кажется, приказала оставить Джен Эйр
в красной комнате, пока сама не приду за ней!
— Мисс Джен так громко кричала, сударыня, —
просительно сказала Бесси.
— Пустите ее, — был единственный ответ. — Не
держись за руки Бесси, — обратилась она ко мне. — Этим способом ты
ничего не добьешься, можешь быть уверена. Я ненавижу притворство, особенно в
детях; мой долг доказать тебе, что подобными фокусами ты ничего не достигнешь.
Теперь ты останешься здесь еще на лишний час, да и тогда я выпущу тебя только
при условии полного послушания и спокойствия.
— О тетя! Сжальтесь! Простите! Я не могу выдержать
этого… Накажите меня еще как-нибудь! Я умру, если…
— Молчи! Такая несдержанность отвратительна!
Я и в самом деле была ей отвратительна. Она считала меня уже
сейчас опытной комедианткой; она искренне видела во мне существо, в котором
неумеренные страсти сочетались с низостью души и опасной лживостью.
Тем временем Бесси и Эббот удалились, и миссис Рид, которой
надоели и мой непреодолимый страх и мои рыдания, решительно втолкнула меня
обратно в красную комнату и без дальнейших разговоров заперла там. Я слышала,
как она быстро удалилась. А вскоре после этого со мной, видимо, сделался
припадок, и я потеряла сознание.
|