 Увеличить |
Глава VIII
Полчаса еще не успели истечь, как часы пробили пять;
воспитанницы были отпущены и пошли в столовую пить чай. Тогда я осмелилась
слезть со стула. В комнате царил глубокий сумрак. Я забилась в уголок и села на
пол. Та волшебная сила, которая до сих пор поддерживала меня, стала иссякать,
наступила реакция, и охватившая меня скорбь была так непреодолима, что я упала
ниц и зарыдала. Элен Бернс уже не было подле меня, ничто меня не поддерживало;
предоставленная самой себе, я дала волю слезам, и они оросили доски пола, на
которых я лежала. Я так старалась быть послушной, я хотела так много сделать в
Ловуде: найти друзей, заслужить уважение и любовь! И я уже достигла известных
успехов: как раз в это утро я была переведена в число первых учениц; мисс
Миллер похвалила меня; мисс Темпль одобрительно улыбнулась, она обещала
заняться со мной рисованием и дать мне возможность изучать французский язык,
если я в течение двух ближайших месяцев буду делать такие же успехи. Мои
соученицы относились ко мне благожелательно, сверстницы обращались, как с
равной, и никто не оскорблял меня. И вот я лежала здесь, растоптанная и
опозоренная! Удастся ли мне когда-нибудь подняться?
«Никогда!» — решила я и страстно пожелала себе смерти.
В то время как я, рыдая, бормотала это пожелание, кто-то приблизился ко мне. Я
подняла голову, — снова возле меня была Элен Бернс, в этой длинной пустой
комнате угасающий свет камина смутно озарил ее фигурку. Она принесла мне кофе и
хлеба.
— Ну-ка, поешь немного, — сказала она.
Но я отодвинула от себя и хлеб и кофе: мне казалось, что я
подавлюсь первым же глотком и первой крошкой хлеба. Элен, вероятно, смотрела на
меня с удивлением; я никак не могла овладеть собой, сколько ни старалась, и
продолжала громко рыдать. Тогда она села рядом со мной на пол, охватила колени
руками и положила на них голову. В таком положении она просидела долго,
безмолвная, как изваяние. Я первая заговорила:
— Элен, Элен, как ты можешь сидеть с девочкой, которую
все считают лгуньей?
— Неправда, Джен! Только восемьдесят человек слышали,
что тебя так назвали. А в мире сотни миллионов людей.
— Но какое мне дело до миллионов? Те восемьдесят,
которых я знаю, презирают меня.
— Джен, ты, право же, ошибаешься: наверно, никто в
нашей школе не презирает и не ненавидит тебя; наоборот, я уверена, что многие
тебя очень жалеют.
— Как они могут жалеть меня после того, что сказал
мистер Брокльхерст?
— Мистер Брокльхерст не бог; он даже не почтенный,
всеми уважаемый человек. Здесь его не любят, да он ничего и не сделал, чтобы
заслужить любовь. Вот если бы он обращался с тобой, как со своей любимицей,
тогда у тебя нашлось бы много врагов, и явных и тайных; но ведь это не так, и
большинство девочек, наверно, охотно посочувствовали бы тебе, если бы только
смели. Может быть, учительницы и старшие день-два будут к тебе холоднее, но в
душе они расположены к тебе; старайся по-прежнему хорошо вести себя, и эти
чувства проявятся тем сильнее, чем больше они были скрыты. Кроме того,
Джен… — Она остановилась.
— Ну что, Элен? — сказала я, взяв ее за руку. Она
нежно стала растирать мои пальцы, чтобы согреть их, и продолжала:
— Если весь мир будет ненавидеть тебя и считать тебя
дурной, но ты чиста перед собственной совестью, ты всегда найдешь друзей.
— Да, Элен! Я понимаю, главное — знать, что я не
виновата; но этого недостаточно: если никто не будет любить меня, лучше мне
умереть. Я не вынесу одиночества и ненависти, Элен. Чтобы заслужить любовь
твою, или мисс Темпль, или еще кого-нибудь, кого я действительно люблю, я
согласилась бы, чтобы мне сломали руку или бык забодал меня. Я охотно бы стала
позади брыкающейся лошади, чтобы она ударила меня копытом в грудь…
— Успокойся, Джен! Ты слишком заботишься о любви
окружающих. Ты слишком горячо все принимаешь к сердцу. Творец, создавший твое
тело и вдохнувший в него жизнь, дал тебе более твердую опору, чем твое слабое
«я» или чем подобные тебе слабые создания. Кроме нашей земли, кроме
человеческого рода, существует незримый мир, царство духов. Этот мир окружает
нас, он повсюду; и духи оберегают нас, их дело — стоять на страже; и хотя
бы мы умирали от стыда и горя, хотя бы нас окружало презрение и ненависть
угнетала бы нас, — ангелы видят наши мучения, они скажут, что мы не
виноваты (если это действительно так; а я знаю, что ты невиновна и что низкое
обвинение мистера Брокльхерста исходит от миссис Рид; сразу же увидела по твоим
горящим глазам, по твоему чистому лбу, что у тебя правдивая душа). А бог только
ждет, когда наш дух отделится от плоти, чтобы увенчать нас всей полнотою
награды. Зачем же поддаваться отчаянию, если жизнь недолга, а смерть —
верный путь к счастью и свету?
Я молчала. Элен успокоила меня, но в этом покое была
какая-то неизъяснимая печаль. Я чувствовала веяние скорби в ее словах, но не
могла понять, откуда эта скорбь. А когда она замолчала, ее дыхание стало
учащенным и она закашлялась коротким, сухим кашлем, я мгновенно забыла о
собственном горе, охваченная смутной тревогой за нее.
Положив голову на плечо Элен, я обняла ее; она привлекла
меня к себе, и мы сидели молча. Но это продолжалось недолго, ибо в комнате
появился кто-то третий. Ветер прогнал тяжелые тучи, и ярко засияла полная луна;
ее луч, упав в одно из окон, осветил и нас и приближавшуюся к нам фигуру, в
которой мы узнали мисс Темпль.
— Я ищу тебя, Джен Эйр, — сказала она, — я
хочу, чтобы ты зашла ко мне в комнату; а раз здесь Элен Бернс, пусть зайдет и
она.
Мы встали и, следуя за нашей наставницей, прошли по
лабиринту коридоров и поднялись по лестнице.
В ее комнате ярко горел камин и было очень уютно. Мисс
Темпль предложила Элен Бернс сесть в низенькое кресло у камина, а сама села в
другое кресло и привлекла меня к себе.
— Ну что, все прошло? — спросила она, вглядываясь
в мое лицо. — Ты утешилась наконец?
— Боюсь, что я никогда не утешусь.
— Отчего же?
— Оттого, что меня несправедливо обвинили; и вы, мисс
Темпль, и все другие будут теперь считать, что я дурная.
— Мы будем считать тебя такой, какой ты себя покажешь,
дитя мое. Продолжай вести себя хорошо, и мы будем довольны тобой.
— Правда, мисс Темпль?
— Ну конечно, — сказала она, обняв меня одной
рукой. — А теперь расскажи мне, кто эта дама, которую мистер Брокльхерст
назвал твоей благодетельницей?
— Это миссис Рид, жена моего дяди. Мой дядя умер и
оставил меня на ее попечение.
— Значит, она удочерила тебя не по собственному
желанию?
— Нет, мисс Темпль, она очень этого не хотела, но я
часто слышала от слуг, будто дядя перед смертью взял с нее обещание, что она
всегда будет заботиться обо мне.
— Ну, так вот, Джен. Ты знаешь, или во всяком случае
должна знать, что когда на суде в чем-нибудь обвиняют человека, ему дают право
защищаться. Расскажи правдиво все, что ты помнишь; но ничего не прибавляй и не
преувеличивай.
Я твердо решила, что буду как можно сдержанней, как можно
справедливее, и, помолчав несколько минут, чтобы обдумать свои слова,
рассказала ей печальную повесть моего детства. Обессиленная предшествующими
волнениями, я была в своем рассказе гораздо сдержаннее, чем обычно, когда
касалась этой печальной темы, и, крепко памятуя предостережения Элен не
поддаваться безудержной мстительности, вложила в свой рассказ гораздо меньше
запальчивости и раздражения, чем обычно. Будучи, таким образом, более
сдержанным и простым, рассказ мой произвел более сильное впечатление: я
чувствовала, что мисс Темпль верит мне до конца.
Во время своего рассказа я упомянула имя мистера Ллойда,
посетившего меня после припадка; я кажется, до самой смерти не могла бы забыть
ужасный случай в красной комнате: боюсь, что при описании его мне не удалось
сохранить хладнокровие, так как ничто не могло смягчить воспоминаний о том
смертном страхе, который сжал мне сердце, когда миссис Рид отвергла мои горячие
мольбы о прощении и вторично заперла меня в темной красной комнате наедине с
призраком.
Я кончила. Мисс Темпль некоторое время смотрела на меня в
молчании. Затем она сказала:
— Я немного знаю мистера Ллойда. Я напишу ему. Если он
подтвердит то, что ты рассказала, с тебя при всех будет снято обвинение; что
касается меня, Джен, в моих глазах ты оправдана уже сейчас.
Она поцеловала меня и, все еще не отпуская от себя (мне было
очень хорошо возле нее, я испытывала детскую радость, глядя на ее лицо, на ее
платье, на скромные украшения, на белый лоб с густыми шелковистыми кудрями и
лучистые темные глаза), продолжала, обращаясь к Элен Бернс:
— А ты как чувствуешь себя сегодня, Элен? Ты днем много
кашляла?
— Не так много, сударыня.
— А боль в груди?
— Она теперь слабее.
Мисс Темпль встала, взяла ее за руку, сосчитала пульс; затем
опять опустилась в свое кресло; при этом я услышала, как она тихонько
вздохнула. Несколько минут она была погружена в задумчивость, потом, овладев
собой, весело сказала:
— Ну, сегодня вы мои гости, и я должна принимать вас,
как гостей.
Она позвонила.
— Барбара, — сказала она вошедшей
горничной, — я еще не пила чаю. Принесите поднос и поставьте две чашки для
этих двух молодых барышень.
Поднос был принесен. Какими красивыми казались мне
фарфоровые чашки и ярко начищенный чайник, стоявший на маленьком круглом столике
возле камина. Как благоухал горячий чай и поджаренный хлеб! Но, к сожалению
(ибо я начинала испытывать голод), гренков оказалось очень мало. Мисс Темпль
тоже обратила на это внимание.
— Барбара, — сказала она, — не можете ли вы
принести нам побольше хлеба с маслом? Здесь на троих не хватит.
Барбара вышла, но вскоре вернулась.
— Сударыня, миссис Харден говорит, что она прислала
обычную порцию.
К сведению читателей, миссис Харден была экономка; эта
женщина, которой мистер Брокльхерст весьма доверял, вся состояла из китового
уса и железа.
— Ну, хорошо, — отозвалась мисс Темпль, — мы
как-нибудь обойдемся, Барбара. — И, когда девушка ушла, она пояснила
улыбаясь: — К счастью, я могу добавить кое-что к этому скудному угощению.
Предложив мне и Элен сесть за стол, она поставила перед
каждой из нас чашку чая с восхитительным, хотя и очень тоненьким кусочком
поджаренного хлеба, а затем поднялась, отперла шкаф и вынула из него что-то
завернутое в бумагу и оказавшееся большим сладким пирогом.
— Я хотела дать вам это с собою, когда вы
уйдете, — сказала она, — но так как хлеба мало, то вы получите его
сейчас, — и она нарезала пирог большими кусками.
Нам казалось в этот вечер, что мы питаемся нектаром и
амброзией; немалую радость доставляло нам и присутствие ласковой хозяйки,
которая с улыбкой смотрела на то, как мы утоляли свой голод, наслаждаясь столь
изысканным и щедрым угощением. Когда мы кончили чай и поднос был убран, она
снова подозвала нас к камину; мы сели по обе стороны от нее, и затем между мисс
Темпль и Элен начался разговор, присутствовать при котором оказалось для меня
действительно большой честью.
На всем облике мисс Темпль лежал отпечаток внутреннего
покоя, ее черты выражали возвышенное благородство, она говорила неторопливо и с
достоинством, исключавшим всякую несдержанность, порывистость, горячность; в
ней было что-то, внушавшее тем, кто смотрел на нее и слушал се, чистую радость
и чувство благоговейного почитания; таковы и сейчас были мои ощущения. Что
касается Элен Бернс, то я не могла надивиться на нее.
Быть может, вкусный чай, яркое пламя камина, присутствие и
ласка ее обожаемой наставницы были тому причиной, а может быть, сказались еще
неизвестные мне черты ее своеобразной натуры, но в ней точно пробудились
какие-то новые силы. Ее всегда бледные и бескровные щеки окрасились ярким
румянцем, а глаза засияли влажным блеском, что придало им вдруг необычайную
красоту, и они казались теперь красивее, чем глаза мисс Темпль, но поражал не
их яркий блеск, не длинные ресницы и словно нарисованные брови — красота
этих глаз была вся в их выражении, живости, сиянии. И вот сердце заговорило ее
устами, и ее речь полилась из неведомых мне глубин, — ибо как может
четырнадцатилетняя девочка иметь душу, достаточно сильную, чтобы из нее бил
родник чистого, всеобъемлющего и пламенного красноречия? А именно такими
казались мне рассуждения Элен в тот знаменательный вечер; словно ее дух
стремился пережить в несколько часов все то, что у многих растягивается на
целую долгую жизнь.
Они беседовали о предметах, о которых я никогда не слышала:
о канувших в вечность временах и народах, о дальних странах, об уже открытых
или едва подслушанных тайнах природы; они говорили о книгах. И сколько же книг
они успели прочесть! Какими сокровищами знаний они владели! И как хорошо они,
видимо, знали Францию и французских писателей! Однако мое изумление достигло
предела, когда мисс Темпль спросила Элен, не пытается ли она в свободную минуту
вспомнить латынь, которой ее учил отец, и затем, взяв с полки книгу, предложила
ей перевести страничку Вергилия; девочка выполнила ее просьбу, и мое
благоговение росло с каждым прочитанным стихом. Едва она успела кончить, как
прозвонил звонок, возвещая о том, что настало время ложиться спать. Медлить
было нельзя. Мисс Темпль обняла нас обеих и, прижав к своему сердцу, сказала:
— Бог да благословит вас, дети!
Она задержала мою подругу в своих объятиях чуть дольше, чем
меня, и отпустила ее с большой неохотой; за Элен, а не за мною следили ее
глаза, когда мы шли к двери, о ней она второй раз тяжело вздохнула, из-за нее
отерла слезу.
Едва войдя в спальню, мы услышали голос мисс Скетчерд. Она
осматривала ящики комода и только что обнаружила беспорядок в вещах Элен Бернс.
Встретив девочку резким замечанием, она тут же пригрозила, что завтра приколет
к ее плечу с полдюжины неаккуратно сложенных предметов.
— Мои вещи действительно были в позорном
беспорядке, — прошептала мне Элен. — Я хотела убрать их, но забыла.
На другой день мисс Скетчерд написала крупными буквами на
куске картона слово «неряха» и украсила этой надписью широкий, умный и
спокойный лоб девочки. Та ходила с ним до вечера, терпеливо и кротко, считая,
что заслужила наказание. Едва мисс Скетчерд, закончив вечерние уроки, ушла, как
я подбежала к Элен, сорвала картон и швырнула его в камин. Ярость — чувство,
совершенно ей незнакомое, — жгла меня весь день, и горячие, крупные слезы
то и дело набегали на глаза, ибо зрелище этого смирения причиняло мне
невыносимую боль.
Примерно неделю спустя после описанных событий мисс Темпль
получила от мистера Ллойда ответ на свое письмо, видимо, подтвердивший правоту
моих слов. Собрав всю школу, мисс Темпль объявила, что в связи с обвинением,
выдвинутым против Джен Эйр, было произведено самое тщательное расследование, и
она счастлива, что может заявить перед всеми о моем полном оправдании.
Учительницы окружили меня. Все жали мне руки и целовали меня, а по рядам моих
подруг пробежал шепот удовлетворения.
Таким образом, с меня была снята мучительная тяжесть, и я с
новыми силами принялась за работу, твердо решив преодолеть все препятствия. Я
упорно трудилась, и мои усилия увенчались успехом; постоянные занятия укрепляли
мою память и развивали во мне ум и способности. Через две-три недели я была
переведена в следующий класс, а меньше чем через два месяца мне было разрешено
начать уроки французского языка и рисования. Помню, что в один день я выучила
первые два времени глагола etre[6] и
нарисовала свой первый домик (его стены были так кривы, что могли поспорить с
Пизанской башней). Вечером, ложась в постель, я даже забыла представить себе роскошный
ужин из жареной картошки или же из булки и парного молока — мои
излюбленные яства, которыми я обычно старалась в воображении утолить постоянно
мучивший меня голод. Вместо этого я представляла себе в темноте прекрасные
рисунки, и все они были сделаны мной: дома и деревья, живописные скалы и
развалины, стада на пастбище во вкусе голландских живописцев, пестрые бабочки,
трепещущие над полураскрытыми розами, птицы, клюющие зрелые вишни, или
окруженное молодыми побегами плюща гнездо королька с похожими на жемчуг яйцами.
Я старалась также прикинуть в уме, скоро ли я смогу переводить французские
сказки, томик которых мне сегодня показывала мадам Пьеро; однако я не успела
всего додумать, так как крепко уснула.
Прав был Соломон, сказав: «Угощение из зелени, но при любви
лучше, нежели откормленный бык, но при нем ненависть».
Теперь я уже не променяла бы Ловуд со всеми его лишениями на
Гейтсхэд с его навязчивой роскошью.
|
