Глава ХIX
Когда я вошла в библиотеку, там царила обычная тишина, а
сивилла — если она была сивиллой — сидела в кресле в уютном уголке у
камина. На ней был красный плащ и черный чепец, вернее — широкополая
цыганская шляпа, подвязанная под подбородком полосатым платком. На столе стояла
погасшая свеча. Цыганка сидела, склонившись к огню, и, видимо, читала маленькую
черную книжечку, напоминавшую молитвенник; она бормотала себе что-то под нос,
как обычно при чтении бормочут старухи, и не сразу прекратила свое занятие при
моем появлении. Казалось, она намеревалась сначала дочитать до точки.
Я подошла к камину, чтобы согреть руки, которые у меня
несколько озябли в гостиной, так как я сидела там далеко от огня. Теперь я
вполне овладела собой; да в облике цыганки и не было ничего, что могло бы
смутить меня. Наконец она закрыла книжечку и взглянула на меня. Широкие поля ее
шляпы затеняли часть лица, однако я увидела, когда она подняла голову, что лицо
у нее очень странное: оно было какое-то и коричневое и черное. Растрепанные
космы волос торчали из-под белой повязки, завязанной под подбородком и
закрывавшей массивную нижнюю челюсть. Ее глаза сразу встретились с моими; они
смотрели смело и в упор.
— Что ж, вы хотите, чтобы я и вам погадала? —
сказала она голосом столь же решительным, как и ее взгляд, и столь же резким,
как ее черты.
— А это уж ваше дело, матушка: хотите — гадайте
хотите — нет. Но только предупреждаю вас, что я в гадание не верю.
— Вот дерзкая барышня! Впрочем, так я и ожидала! Я
знала это уже по вашим шагам, только вы порог переступили.
— Разве? У вас тонкий слух.
— Да. И тонкое зрение, и ум.
— Все это вам нужно при вашем ремесле.
— Нужно, особенно когда попадется такая особа. Отчего
вы не дрожите?
— Мне не холодно.
— Отчего вы не побледнели?
— Я не больна.
— Почему вы не хотите, чтобы я вам погадала?
— Потому что я не настолько глупа.
Старая ведьма захихикала под своей шляпой, затем извлекла
коротенькую черную трубку, и закурила ее. Покурив некоторое время, она
распрямила согнутую спину, вынула трубку изо рта и, пристально глядя на пламя,
сказала очень веско:
— А все-таки вам холодно. И вы больны и недогадливы.
— Докажите, — отозвалась я.
— И докажу, несколькими словами! Вам холодно оттого, что
вы одиноки, — ваш огонь не соприкасается с другим огнем. Вы больны оттого,
что самые высокие и сладостные чувства, дарованные человеку, не знакомы вам. И
вы недогадливы оттого, что предпочитаете страдать, но не хотите поманить
счастье к себе, да и сами шагу не сделаете ему навстречу.
Она снова сунула в рот коротенькую черную трубку и энергично
затянулась.
— Вы можете это сказать каждой девушке, которая живет
одна в богатом доме и зависима.
— Сказать-то я могу каждой, но будет ли это верно для
каждой?
— Если ее судьба сложилась так же, как моя, — да.
— Если она сложилась так же… но найдите мне еще
кого-нибудь, кто очутился бы в вашем положении.
— Нетрудно найти тысячи.
— Ни одной. Ваше положение особое, вы близки к счастью,
вам стоит только протянуть руку. Все условия в отдельности налицо, достаточно
одного движения, и они соединятся. Судьба разъединила их, но дайте только им
сблизиться, и вы узнаете блаженство.
— Я не понимаю ребусов, я в жизни не отгадала ни одной
загадки.
— Если вы хотите, чтобы я высказалась яснее, покажите
мне вашу ладонь.
— И положить на нее серебро, вероятно?
— Без сомнения.
Я дала старухе шиллинг. Она сунула его в старый носок,
который вытащила из кармана, и, завязав его узлом, приказала мне протянуть
руку. Я сделала это. Она наклонилась к моей ладони и принялась рассматривать,
не касаясь ее.
— Все здесь слишком тонко, — сказала она. — Я
не могу гадать по такой руке, на ней почти нет линий. Да и потом — что
такое ладонь? Не на ней написана судьба.
— Я согласна с вами, — сказала я.
— Нет, — продолжала она. — Она написана в
чертах лица: на лбу, вокруг глаз, в самих глазах, в линиях рта. Станьте на
колени, поднимите голову.
— Ага, это уже ближе к делу, — сказала я, исполняя
ее приказ. — Скоро я начну вам верить.
Я опустилась на колени в двух шагах от нее. Она помешала
угли в камине, вспыхнула багряная струйка огня, но ее лицо оказалось еще в
большей тени, мое же было ярко освещено.
— Хотела бы я знать, с какими чувствами вы пришли ко
мне сегодня? — сказала она, поглядев на меня некоторое время. —
Хотела бы я знать, какие мысли бродят у вас в голове в те часы, когда вы сидите
в гостиной, а все эти знатные господа мелькают мимо вас, как тени в волшебном
фонаре? Между вами и ими так же мало сочувствия и понимания, как если бы они
действительно были бесплотными тенями человеческих существ.
— Я часто чувствую усталость, иногда мне хочется спать,
но редко бывает грустно.
— Значит, у вас есть какая-то тайная надежда, которая
поддерживает вас и утешает, нашептывая о будущем?
— Нет! Самое большее, о чем я мечтаю, — это
скопить денег и со временем открыть школу в маленьком домике, где я буду
полноправной хозяйкой.
— Этого слишком мало, чтобы поддерживать бодрость духа.
Вы любите сидеть на подоконнике… видите, я знаю ваши привычки.
— Вы узнали их от слуг.
— Ах, как вы проницательны! Что ж, может быть и от них.
Говоря по правде, у меня здесь есть знакомая, миссис Пул.
Услышав это имя, я вскочила.
«Вот как, вы с ней знакомы! — пронеслось у меня в
голове. — Ну, тогда тут все-таки не без черта!»
— Не пугайтесь, — продолжало странное
создание. — Миссис Пул — надежная женщина, молчаливая и спокойная. На
нее вполне можно положиться. Но я спросила вас о другом: когда вы сидите на
подоконнике, неужели вы только и думаете, что об этой вашей будущей школе? Не
испытываете ли вы интереса к кому-нибудь из гостей, сидящих на диванах и
креслах перед вами? Нет ли среди них одного лица, за выражением которого вы
наблюдаете? Одной фигуры, за движениями которой вы следите хотя бы из
любопытства?
— Мне нравится наблюдать за всеми без различия.
— Но не выделяете ли вы кого-нибудь среди всех
остальных — одного или, может быть, двух?
— Очень часто, когда жесты или взгляды какой-нибудь
пары раскрывают мне целую повесть, мне интересно наблюдать за ними.
— А какую повесть вы слушаете охотнее всего?
— О, выбор у меня небогатый! Тема всегда одна и та
же — ухаживанье, а в перспективе обычная катастрофа — то есть брак.
— А вам нравится эта неизменная тема?
— Нет. Я не интересуюсь ею. Она меня не касается.
— Не касается? Если молодая дама, пышущая здоровьем,
блещущая красотой и наделенная всеми благами происхождения и богатства, сидит и
улыбается, глядя в глаза джентльмену, которого вы…
— Я… что?
— Которого вы знаете и которого, быть может, выделяете
среди других…
— Я не знаю здешних джентльменов. Я и двух слов ни с
кем из них не сказала; что же касается моего мнения о них, то одни — не
столь молоды, но зато почтенны и достойны уважения, другие — молоды,
элегантны, красивы и жизнерадостны. Но, разумеется, каждый из них вправе получать
улыбки от той, от кого ему хочется, — мне и в голову не приходит, что это
может иметь какое-то отношение ко мне.
— Вы не знаете этих джентльменов? Вы ни с одним из них
не сказали двух слов? Неужели и с хозяином дома тоже?
— Он уехал.
— Глубокомысленное замечание! Ловкая увертка! Он уехал
в Милкот сегодня утром и вернется вечером или завтра утром. Неужели это
обстоятельство заставляет вас исключить его из списка ваших знакомых?
Зачеркнуть, как будто он не существует?
— Нет. Но я не могу себе представить, какое отношение
мистер Рочестер имеет к этому разговору.
— Я говорила о дамах, которые улыбаются, глядя в глаза
джентльменам. А за последнее время столько улыбок было послано мистеру
Рочестеру, что его взоры наполнились ими, как два блюдечка. Разве вы не
замечали этого?
— Мистер Рочестер вправе пользоваться вниманием своих
гостей.
— Никто не говорит о правах, но разве вы не замечали,
что из всех здешних разговоров о браках наиболее оживленные и упорные толки
касаются мистера Рочестера?
— Жадность слушателя опережает речь рассказчика, —
я сказала это скорей самой себе, чем цыганке; ее странные вопросы, голос,
манеры словно окутывали меня каким-то сном. Одно за другим срывались с ее губ
совершенно неожиданные заявления, и в конце концов мне показалось, что я опутана
целой сетью мистификаций. Я только дивилась: что это за незримый дух в течение
стольких дней наблюдал за работой моего сердца и знал каждое его биение?
— Жадность слушателя! — повторила цыганка. —
Да, мистер Рочестер много раз сидел и слушал то, что пленительные уста с таким
удовольствием сообщали ему. Мистер Рочестер так охотно внимал им и, казалось,
был так благодарен за это развлечение. Вы не обратили внимания?
— Благодарен! Я что-то не замечала на его лице особой
благодарности.
— Не замечали? Значит, вы следили за ним! А что же вы
заметили, если не благодарность?
Я промолчала.
— Любовь, — верно? И, заглядывая в будущее, вы
видели его женатым, а его жену счастливой?
— Гм, не совсем так. Хоть вы и колдунья, но иногда
плохая отгадчица.
— А какого же дьявола вы тогда видели?
— Ну, это не важно. Я пришла сюда, чтобы спрашивать, а
не исповедоваться. А это уже известно, что мистер Рочестер намерен жениться?
— Да. На прекрасной Мисс Ингрэм.
— И скоро?
— По всей видимости — да. И, без сомнения (хотя вы
с вашей дерзостью, за которую вас следовало бы наказать, кажется, не верите в
это), они будут исключительно удачной парой. Как может он не любить такую
прекрасную, знатную, остроумную и образованную барышню? И она, вероятно, любит
его; а если и не его особу, то по крайней мере — его кошелек. Она считает
поместье Рочестеров завидным приобретением; хотя (да простит меня бог!) час
назад я сказала ей на этот счет нечто такое, отчего настроение у нее резко
понизилось. Она сразу повесила нос. Я бы посоветовала ее черномазому красавчику
быть настороже: если появится другой, с большими доходами и землями, она,
пожалуй, натянет женишку нос.
— Послушайте, матушка, я пришла сюда не для того, чтобы
заглянуть в будущее мистера Рочестера. Я хочу заглянуть в свое будущее. А вы до
сих пор ничего не сказали обо мне.
— Ваше будущее еще не определилось; в вашем лице одна
черта противоречит другой. Судьба предназначила вам счастье: я знала это и до
того, как пришла сюда сегодня вечером. Я сама видела, как она положила его чуть
ли не под самым вашим носом. От вас зависит протянуть руку и взять его; но
возьмете ли вы — вот вопрос, который я стараюсь разрешить. Опуститесь
опять на ковер.
— Не задерживайте меня, от камина ужасно жарко.
Я опустилась на колени. Цыганка не наклонилась ко мне, но
только пристально уставилась мне в глаза, откинувшись на спинку кресла; затем
начала бормотать:
— В ее глазах вспыхивает пламя; их взор прозрачен, как
роса, он мягок и полон чувства, эти глаза улыбаются моей болтовне; они
выразительны; впечатление за впечатлением отражается в их чистой глубине; когда
они перестают улыбаться — они печальны; бессознательная усталость
отягощает веки — это признак меланхолии, проистекающей от одиночества.
Теперь она отводит глаза; они уклоняются от моего проницательного взгляда; они
насмешливо вспыхивают, словно отрицая ту правду, которую я только что
открыла, — они не хотят признать моего обвинения в чувствительности и
печали; но их гордость и замкнутость лишь подтверждают мое мнение. Итак, глаза
благоприятствуют счастью.
Что касается рта, то он любит смеяться; он готов высказывать
все, что постигает ум, но, мне кажется, он будет молчать о том, что испытывает
сердце. Подвижный и выразительный, он не предназначен к тому, чтобы ревниво
оберегать тайны молчаливого одиночества; это рот, который готов много говорить
и часто улыбаться, выражать человеческие теплые чувства к собеседнику. Его
форма тоже благоприятствует счастливой судьбе.
Я вижу только одного врага этого счастья — лоб; лоб как
будто говорит: «Я могу жить и одна, если уважение к себе и обстоятельства этого
потребуют. Мне незачем ради блаженства продавать свою душу. У меня в груди есть
тайное сокровище, дарованное мне с самого рождения; оно поддержит мою жизнь,
даже если мне будет отказано во всех внешних радостях или если за них придется
заплатить тем, что для меня всего дороже». Этот лоб заявляет: «Здесь разум
крепко сидит в седле и держит в руках поводья, он не позволит чувствам
вырваться вперед и увлечь его на какое-нибудь безрассудство. Пусть страсти
беснуются в душе, как истые язычники, во всей своей первобытной силе, пусть
желания рисуют тысячу суетных картин, но в каждом случае последнее слово будет
принадлежать трезвому суждению, и только разум будет решать. Пусть мне угрожают
бури, землетрясения и пожары, я всегда буду следовать этому тихому тайному
голосу, послушная велениям совести».
Хорошо сказано, лоб, с твоим заявлением будут считаться.
Твои планы — честные планы, они в согласии с голосом совести и советами
разума. Я знаю, как скоро молодость увянет и цвет ее поблекнет, если в
поднесенной ей чаше счастья будет хотя бы одна капля стыда, хотя бы привкус
угрызения. А я не желаю ни жертв, ни горя, ни уныния, — это меня не
привлекает. Я хочу исцелять, а не разрушать, заслужить благодарность, а не
вызывать горькие слезы, — нет, ни одной! Пусть я пожну улыбки, радость,
нежность, — вот чего я хочу. Но довольно! Мне кажется, я в каком-то
сладостном бреду. О, если бы продлить эту минуту навеки, но я не дерзаю. Я еще
крепко держу себя в руках. Я не преступлю данной мною клятвы, но это может
превзойти мои силы. Встаньте, мисс Эйр, оставьте меня. Представление окончено.
Где я? Не сон ли это? Или я спала? Или я до сих пор грежу?
Голос старухи внезапно изменился. Ее интонация, ее жесты — все в ней вдруг
показалось мне знакомым, как мое собственное лицо в зеркале, как слова,
произносимые моими собственными устами. Я встала, но не ушла. Я посмотрела на
цыганку, помешала угли в камине и опять посмотрела; но она ниже надвинула шляпу
на лицо и снова жестом предложила мне уйти. Пламя озаряло ее протянутую руку.
Настороженная, взволнованная всем происшедшим, я сразу обратила внимание на эту
руку. Рука была так же молода, как и моя: нежная и сильная, гибкие, стройные
пальцы; на мизинце блеснуло широкое кольцо, наклонившись вперед, я взглянула на
него и тут же узнала перстень, который видела перед тем тысячу раз. Я снова
посмотрела ей в лицо; теперь оно уже не было отвращено от меня, цыганка
сбросила чепец и повязку. Голова ее склонилась.
— Ну что, Джен, узнаете меня? — спросил знакомый
голос.
— Вам остается только снять красный плащ, сэр, и тогда…
— Но завязки затянулись, помогите мне.
— Разорвите их, сэр.
— Ну вот. Итак, прочь личину! — И, сбросив с себя
свой наряд, мистер Рочестер предстал передо мной.
— Послушайте, сэр, что за странная идея?
— А ведь ловко сыграно, правда?
— С дамами у вас, наверно, вышло удачнее.
— А с вами нет?
— Со мной вы вели себя не как цыганка.
— А как кто? Как я сам?
— Нет, как легкомысленный комедиант. Словом, вы хотели
что-то выведать у меня или во что-то вовлечь меня. Вы болтали глупости, чтобы
заставить меня болтать глупости. Это едва ли хорошо, сэр.
— Вы простите меня, Джен?
— Не могу сказать, пока всего не обдумаю. Если я во
зрелом размышлении найду, что не наговорила слишком много вздора, то постараюсь
простить вас; но вам не следовало этого делать.
— О, вы вели себя очень корректно, очень осторожно,
очень благоразумно.
Я обдумала все происшедшее и пришла к выводу, что мистер
Рочестер прав. Это меня успокоило. Ведь я действительно была настороже с самого
начала этого свидания. Я чувствовала, что за всем этим кроется какая-то
мистификация, но мне и в голову не приходило, что цыганка — мистер
Рочестер.
— Ну, — сказал он, — над чем вы задумались?
Что означает эта торжествующая улыбка?
— Я удивлена и поздравляю себя, сэр. Надеюсь, вы
разрешите мне теперь удалиться?
— Нет, подождите еще минутку и расскажите мне, что
делают эти люди там, в гостиной.
— Вероятно, говорят о цыганке.
— Сядьте, расскажите, что они говорят обо мне?
— Я бы не хотела, сэр, оставаться дольше; вероятно, уже
около одиннадцати часов. Ах да, знаете ли вы, мистер Рочестер, что, после того
как вы утром уехали, сюда прибыл еще один гость?
— Гость? Нет. Кто же это? Я никого не ждал. Он уехал?
— Нет. Он сказал, что знает вас давным-давно и что
берет на себя смелость расположиться здесь до вашего возвращения.
— Ах, дьявол! Он назвал себя?
— Его фамилия Мэзон, сэр. Он приехал из Вест-Индии, из
Спаништауна на Ямайке.
Мистер Рочестер держал меня за руку, словно собираясь
подвести к креслу. Когда я произнесла имя гостя, он судорожно стиснул мою
кисть. Улыбка на его губах застыла, дыхание как будто остановилось.
— Мэзон! Из Вест-Индии! — сказал он, и эти слова
прозвучали так, словно их произнес автомат: — Мэзон! Из Вест-Индии! —
И он трижды повторил эти слова, все с большими промежутками, видимо, не отдавая
себе в этом отчета.
— Вам нехорошо, сэр? — спросила я.
— Джен, вы нанесли мне удар. Вы нанесли мне удар,
Джен! — Он покачнулся.
— О сэр, облокотитесь на меня!
— Джен, вы когда-то предложили мне ваше плечо, —
дайте мне опереться на него еще раз.
— Конечно, сэр, конечно! И вот моя рука.
Он сел и заставил меня сесть рядом. Он держал мою руку
обеими руками и пожимал ее. Вместе с тем он глядел на меня каким-то тревожным и
горестным взглядом.
— Мой маленький друг, — сказал он, — как
хотел бы я быть сейчас на уединенном острове, только с вами, и чтобы всякие
волнения, опасности и отвратительные воспоминания сгинули бесследно.
— Не могу ли я помочь вам, сэр? Я готова жизнь отдать,
если она вам понадобится.
— Джен, если помощь мне будет нужна, я обращусь за ней
только к вам. Это я обещаю.
— Благодарю вас, сэр. Скажите мне, что надо сделать, я
по крайней мере попытаюсь.
— Принесите мне, Джен, стакан вина из столовой. Они,
наверно, сейчас ужинают; и скажите мне, там ли Мэзон и что он делает.
Я вышла. Все действительно были в столовой и ужинали, как
предполагал мистер Рочестер; они не сидели за столом, ибо ужин был приготовлен
на серванте, и гости брали, что каждому хотелось, стоя маленькими группами,
держа в руках тарелки и стаканы. Все были чрезвычайно веселы. Всюду раздавались
смех и болтовня. Мистер Мэзон, стоя у камина, беседовал с полковником и миссис
Дэнт и казался таким же веселым, как и остальные. Я налила в стакан вина
(увидев это, мисс Ингрэм нахмурилась. «Какая дерзость!» — вероятно,
подумала она про меня) и возвратилась в библиотеку.
Ужасная бледность уже исчезла с лица мистера Рочестера, и
вид у него был опять решительный и угрюмый. Он взял у меня стакан из рук.
— Пью за ваше здоровье, светлый дух, — сказал он
и, проглотив вино, вернул мне стакан. — Что они делают, Джен?
— Смеются и болтают, сэр.
— А вам не показалось, что у них важный и загадочный
вид, словно они узнали что-то необыкновенное?
— Ничуть! Они шутят и веселятся.
— А Мэзон?
— Он тоже смеется.
— Если бы все эти люди пришли сюда и оплевали меня, что
бы вы сделали, Джен?
— Выгнала бы их из комнаты, сэр, если бы могла.
Он слегка улыбнулся.
— А если бы я вошел к ним и они только посмотрели бы на
меня ледяным взглядом и, насмешливо перешептываясь, один за другим покинули
меня? Тогда что? Вы бы ушли с ними?
— Думаю, что нет, сэр. Мне было бы приятнее остаться с
вами.
— Чтобы утешать меня?
— Да, сэр, чтобы утешать вас по мере моих сил.
— А если бы они предали вас анафеме за то, что вы
остались со мной?
— Я, вероятно, даже не узнала бы об этом, а если бы и
узнала, какое мне до них дело?
— Значит, вы рискнули бы общественным мнением ради
меня?
— Я сделала бы это ради любого друга, который
заслуживал бы моей поддержки. А вы, я уверена, заслуживаете.
— Вернитесь теперь в столовую, подойдите тихонько к
Мэзону и шепните ему на ухо, что мистер Рочестер вернулся и хочет видеть его.
Проводите его сюда и затем оставьте нас.
— Хорошо, сэр.
Я исполнила его просьбу. Гости с удивлением уставились на
меня, когда я решительно прошла среди них. Я отыскала мистера Мэзона, передала
ему поручение и проводила его в библиотеку, а затем поднялась наверх.
Поздно ночью, когда я уже давно лежала в постели, я
услышала, что гости расходятся по своим комнатам. До меня донесся голос мистера
Рочестера: «Сюда, Мэзон. Вот твоя комната».
Этот голос звучал весело; я успокоилась и скоро заснула.
|
