Увеличить |
Глава VII
Первые три месяца в Ловуде показались мне веком, и отнюдь не
золотым. Я с трудом привыкала к новым правилам и обязанностям. Страх, что я не
справлюсь, мучил меня больше, чем выпавшие на мою долю физические лишения, хотя
переносить их было тоже нелегко.
В течение января, февраля и части марта — сначала из-за
глубоких снегов, а затем, после их таяния, из-за весенней распутицы — наши
прогулки ограничивались садом; исключением являлось лишь путешествие в церковь,
но в саду мы должны были проводить ежедневно час, чтобы дышать свежим воздухом.
Убогая одежда не могла защитить нас от резкого холода; у нас не было подходящей
обуви, снег набивался в башмаки и таял там; руки без перчаток вечно зябли и
покрывались цыпками. Я помню, как нестерпимо зудели по вечерам мои опухшие
ноги, и те муки, которые я испытывала утром, всовывая их, израненные и
онемевшие, в башмаки. Доводила нас до отчаяния и крайняя скудость пищи; у нас
был здоровый аппетит растущих детей, а получали мы едва ли достаточно, чтобы
поддержать жизнь больного, дышащего на ладан. Особенно страдали от недостатка
пищи младшие воспитанницы. Взрослые девушки, изголодавшись, пользовались каждым
случаем, чтобы лаской или угрозой выманить у младших их порцию. Сколько раз
приходилось мне делить между двумя претендентками драгоценный кусочек серого
хлеба, который мы получали в пять часов! Отдав третьей претендентке по крайней
мере половину моего кофе, я проглатывала остаток вместе с тайными слезами,
вызванными мучительным голодом.
В эти зимние месяцы особенно унылы бывали воскресенья. Нам
приходилось плестись за две мили в брокльбриджскую церковь, где служил наш
патрон. Выходили мы уже озябшие, а до места добирались совершенно окоченевшие:
во время утренней службы руки и ноги у нас немели от стужи. Возвращаться домой
обедать было слишком далеко, и мы получали между двумя службами такую же
крошечную порцию мяса и хлеба, какая нам полагалась за обедом.
По окончании вечерней службы мы возвращались домой открытой
холмистой дорогой; резкий ветер дул с севера, с заснеженных холмов и буквально
обжигал нам лицо.
Я вспоминаю, как мисс Темпль быстро и легко шагала вдоль
нашей унылой вереницы, плотно завернувшись в свой шотландский плащ, полы
которого трепал ветер, и ободряла нас словом и примером, призывая идти вперед,
подобно «храбрым солдатам». Другие учительницы, бедняжки, были обычно слишком
угнетены, чтобы поддерживать нас.
Как мечтали мы, возвращаясь, о свете и тепле яркого камина!
Но малышам и в этом было отказано: перед обоими каминами немедленно
выстраивался двойной ряд взрослых девушек, а позади них, присев на корточки,
жались друг к другу малыши, пряча иззябшие руки под передники.
Небольшим утешением являлся чай, во время которого
полагалась двойная порция хлеба — то есть целый ломоть вместо
половины — и, кроме того, восхитительная добавка в виде тончайшего слоя
масла. Мы мечтали об этом удовольствии от воскресенья до воскресенья. Обычно
мне удавалось сохранить для себя лишь половину этого роскошного угощения,
остальное я неизменно должна была отдавать.
В воскресенье вечером мы обычно читали наизусть отрывки из
катехизиса, а также V, VI и VII главы от Матфея и слушали длинную проповедь,
которую нам читала мисс Миллер; она судорожно зевала, не скрывая утомления. Сон
настолько овладевал младшими девочками, что они валились со своих скамеек и их
поднимали полумертвыми от усталости. Помогало одно: бедняжек выталкивали на
середину комнаты и заставляли стоя дослушать проповедь до конца. Иногда ноги у
них подкашивались, и они, обессилев, опускались на пол; тогда старшие девочки
подпирали их высокими стульями.
Я еще ни разу не упомянула о посещениях мистера
Брокльхерста. Надо сказать, что этот джентльмен отсутствовал почти весь первый
месяц моего пребывания в Ловуде; может быть, он продолжал гостить у своего
друга викария. Во всяком случае, в его отсутствие я была спокойна. Мне незачем
говорить о том, почему я так боялась его. Но в конце концов он явился.
Однажды, после обеда (я находилась в Ловуде уже свыше трех
недель), я сидела, держа в руках аспидную доску, и размышляла над трудным
примером на деление, как вдруг, рассеянно подняв глаза, я увидела, что мимо
окна прошла какая-то фигура. Я почти инстинктивно узнала этот тощий силуэт; и
когда две минуты спустя вся школа, включая и преподавательниц, поднялась en
masse[5], мне незачем было искать
глазами того, кого так приветствовали. Кто-то большими шагами прошел через
классную комнату, и возле мисс Темпль — она тоже поднялась — вырос
тот самый черный столб, который так грозно взирал на меня, стоя на предкаминном
коврике в Гейтсхэде. Я пугливо покосилась на него. Да, я не ошиблась: это был
мистер Брокльхерст, в застегнутом на все пуговицы пальто, еще больше
подчеркивавшем его рост и худобу.
У меня были свои причины опасаться его приезда: я слишком
хорошо помнила ехидные намеки, которые ему делала миссис Рид по поводу моего
характера, а также обещание мистера Брокльхерста поставить мисс Темпль и других
учительниц в известность относительно порочности моей натуры. Все это время я с
ужасом вспоминала его угрозу и каждый день с трепетом ждала этого человека,
сообщение которого о моей прошлой жизни должно было навеки заклеймить меня как
дурную девочку. И вот теперь он был здесь.
Он стоял возле мисс Темпль и что-то тихонько говорил ей на
ухо. Я нисколько не сомневалась, что он рассказывает ей, какая я испорченная, и
с мукой следила за ее взглядом, ожидая каждую минуту, что ее черные глаза
обратятся на меня с отвращением и гневом. Я старалась вслушаться в его шепот, и
так как сидела тут же неподалеку, то мне удалось разобрать большую часть того,
что он говорил. То, что я услышала, на несколько мгновений вернуло мне
спокойствие.
— Я полагаю, мисс Темпль, что нитки, которые я закупил
в Лоутоне, можно пустить в дело, они пригодятся для коленкоровых рубашек, и я
подобрал к ним иголки. Пожалуйста, не забудьте сказать мисс Смит, что я не
записал штопальные иголки, но ей на той неделе пришлют несколько пачек; и,
пожалуйста, чтобы она ни в каком случае не выдавала каждой ученице больше чем
по одной: если давать им по нескольку, они будут небрежничать и растеряют все.
И потом, сударыня, я хотел бы, чтобы с шерстяными чулками обращались
поаккуратнее. Когда я здесь был в последний раз, я пошел на огород и осмотрел
белье, висевшее на веревках; там было много очень худо заштопанных чулок: дыры
на них доказывают, что они чинятся редко и небрежно.
Он замолчал.
— Ваши указания будут исполнены, сэр, — ответила
мисс Темпль.
— И потом, сударыня, — продолжал он, — прачка
доложила мне, что вы разрешили некоторым воспитанницам переменить за неделю два
раза рюшки на воротниках. Это слишком часто, — согласно правилам, они
могут менять их только однажды.
— Случай был вполне законный, сэр. Агнес и Катарина
Джонстон в тот четверг получили приглашение на чашку чая к своим друзьям в
Лоутон, и когда они уходили, я разрешила им переменить рюшки.
Мистер Брокльхерст кивнул.
— Ну, один раз — куда ни шло! Но, пожалуйста,
чтобы это не повторялось слишком часто. И потом есть еще одно обстоятельство,
крайне меня удивившее: принимая отчет от экономки, я обнаружил, что за две
недели воспитанницам был дважды выдан второй завтрак, состоявший из хлеба и
сыра. Как это могло произойти? Я еще раз пересмотрел устав и нашел, что там нет
никакого упоминания о втором завтраке. Кто ввел это новшество, кто его
разрешил?
— Это я распорядилась, сэр, — отозвалась мисс
Темпль, — завтрак был так дурно приготовлен, что воспитанницы не могли его
есть, а я не рискнула оставить их голодными до обеда.
— Разрешите мне, сударыня, заметить вам следующее: вы
понимаете, что моя цель при воспитании этих девушек состоит в том, чтобы
привить им выносливость, терпение и способность к самоотречению. Если их и
постигло маленькое разочарование в виде испорченного завтрака —
какого-нибудь пересоленного или недосоленного блюда, то это испытание отнюдь не
следовало смягчать, предлагая им взамен более вкусное кушанье; поступая так, вы
просто тешите их плоть, а значит — извращаете в корне основную цель
данного благотворительного заведения; наоборот, всякий такой случай дает нам
лишний повод для того, чтобы укрепить дух воспитанниц, научить их мужественно переносить
земные лишения. Очень уместна была бы небольшая речь; опытный воспитатель
воспользовался бы таким поводом для того, чтобы упомянуть о страданиях первых
христиан, о пытках, которые переносили мученики, и, наконец, о призыве господа
нашего Иисуса Христа, предложившего своим ученикам взять свой крест и идти за
ним; о его наставлениях, что не единым хлебом жив человек, но каждым словом,
исходящим из уст божьих; о его божественном утешении: «Если вы жаждете или
страждете во имя мое, благо вам будет». О сударыня, вложив хлеб и сыр вместо
пригоревшей овсянки в уста этих детей, вы, может быть, и накормили их бренную
плоть, но не подумали о том, какому голоду вы подвергли их бессмертные души!
Мистер Брокльхерст снова сделал паузу, видимо взволнованный
собственным красноречием. Когда он заговорил, мисс Темпль опустила взор; теперь
же она смотрела прямо перед собой, и ее лицо, и обычно-то бледное, постепенно
становилось таким же холодным и неподвижным, как мрамор, и рот ее был сжат так,
что, казалось, только резец скульптора может открыть его.
Тем временем мистер Брокльхерст, стоя возле камина с
заложенными за спину руками, величественно рассматривал воспитанниц. Вдруг он
заморгал, как будто ему что-то попало в глаз, и, обернувшись, сказал
торопливее, чем говорил до сих пор:
— Мисс Темпль, мисс Темпль, что это за девочка с
кудрявыми волосами? Рыжие волосы, сударыня, и кудрявые, вся голова
кудрявая! — И, подняв трость, он указал на ужаснувшую его воспитанницу,
причем его рука дрожала.
— Это Джулия Северн, — отозвалась мисс Темпль
очень спокойно.
— Джулия Северн или кто другой, сударыня, но по какому
праву она разрешает себе ходить растрепой? Как смеет она так дерзко нарушать
все правила и предписания этого дома, этого благочестивого заведения? Да у нее
на голове целая шапка кудрей!
— Волосы у Джулии вьются от природы, — ответила
мисс Темпль еще спокойнее.
— От природы! Но мы не можем подчиняться
природе, — я хочу, чтобы эти девочки стали детьми Милосердия; и потом,
зачем такие космы? Я повторял без конца мое требование, чтобы волосы были
зачесаны скромно и гладко. Мисс Темпль, эту девушку надо остричь наголо. Завтра
же у вас будет парикмахер! Я вижу, что и у других девушек волосы длиннее, чем
полагается, — вон у той высокой; скажите ей, пусть повернется затылком. Пусть
весь первый класс встанет и обернется лицом к стене.
Мисс Темпль провела носовым платком по губам, словно стирая
невольную улыбку. Однако она отдала приказание, и девушки, наконец поняв, что
от них требуется, выполнили его. Я слегка откинулась назад, и мне были видны с
моей парты взгляды и гримасы, которыми они сопровождали этот маневр. Жаль, что
мистер Брокльхерст не видел их: возможно, он тогда понял бы, что, сколько бы он
ни трудился над внешней оболочкой, внутренний мир девочек был от него
бесконечно далек.
В течение пяти минут рассматривал он оборотную сторону этих
живых медалей, затем изрек, — и слова его прозвучали как смертный
приговор:
— А космы следует остричь!
Мисс Темпль, видимо, что-то ему возразила.
— Сударыня, — продолжал он, — я служу
владыке, царство которого не от мира сего. И моя миссия — умерщвлять в
этих девушках вожделения плоти, научить их сохранять стыдливость и скромность,
а не умащать свои волосы и рядиться в пышные одежды; каждая из этих молодых
особ носит косы, и их, конечно, заплело тщеславие; всех их, повторяю я, нужно
остричь… Вы только подумайте о том, сколько времени они теряют…
Здесь мистера Брокльхерста прервали: в комнату вошли гости,
это были три дамы. Им следовало бы прийти несколько раньше и выслушать его
проповедь об одежде, ибо они были пышно разряжены в бархат, шелк и меха. На
двух молоденьких (красивые девушки лет шестнадцати-семнадцати) были входившие
тогда в моду касторовые шляпки, украшенные страусовыми перьями, а из-под этих
изящных головных уборов ниспадали на шею густые пряди тщательно завитых волос;
пожилая дама куталась в дорогую бархатную шаль, обшитую горностаем, а на лбу у
нее красовались фальшивые локоны.
Это были барышни Брокльхерст с матерью; мисс Темпль
встретила их и проводила на почетные места. Они, видимо, приехали вместе с
достоуважаемым мистером Брокльхерстом и производили в верхних комнатах самый
тщательный обыск, пока он беседовал о делах с экономкой, выспрашивал прачку и
поучал директрису. Теперь они обрушились со всевозможными упреками и замечаниями
на мисс Смит, которой было поручено наблюдение за бельем и надзор за спальнями.
Но у меня не было времени вслушиваться в то, что они говорят, — другое
отвлекло и приковало мое внимание.
Прислушиваясь к речам мистера Брокльхерста и мисс Темпль, я
не забыла принять меры для собственной безопасности. Решив, что самое лучшее
оставаться незамеченной, я притворилась чрезвычайно углубленной в свою задачу и
держала доску так, чтобы заслонить ею лицо. Может быть, меня и не заметили бы,
но моя доска вдруг выскользнула у меня из рук и упала на пол, — раздался
ужасный, предательский треск. Все взоры обратились ко мне; теперь я знала, что
все погибло, и, наклонившись, чтобы подобрать осколки доски, приготовилась к
худшему. Оно не замедлило разразиться.
— Какая неосторожная девочка! — сказал мистер
Брокльхерст и сейчас же добавил: — Кстати — это новая
воспитанница. — Я не успела перевести дыхание, как он уже
продолжал: — Я должен сказать по поводу нее несколько слов. — Затем,
возвысив голос, — каким громким он показался мне! — заявил: —
Пусть девочка, разбившая доску, выйдет вперед.
Своими силами я бы не могла подняться, все мои члены точно
онемели; но две взрослые девушки, сидевшие по бокам, поставили меня на ноги и
подтолкнули навстречу грозному судье, а мисс Темпль ласково подвела меня к нему
и ободряюще шепнула:
— Не бойся, Джен, я видела, что ты не нарочно; ты не
будешь наказана.
Но этот ласковый шепот вонзился в мое сердце, как кинжал.
«Еще минута, и она будет считать меня низкой
лицемеркой», — подумала я; и мое сердце забилось от приступа страшного
гнева против таких людей, как господа Риды, Брокльхерсты и компания: я ведь не
Элен Бернс.
— Принесите вон тот стул, — сказал мистер
Брокльхерст, указывая на очень высокий стул, с которого только что встала одна
из старших девушек; стул был принесен. — Поставьте на него эту девочку.
Кто-то поставил меня на стул. Кто, не помню: я ничего не
сознавала; я только видела, что стою на одном уровне с носом мистера
Брокльхерста и что этот нос в двух шагах от меня, а подо мною волнуются
оранжевые и лиловые шелка и целое облако серебристых перьев.
Мистер Брокльхерст пристально посмотрел на меня и
откашлялся.
— Сударыни, — сказал он, обращаясь к своему
семейству, — мисс Темпль, наставницы и дети! Вы видите эту девочку?
Конечно, они видели; я чувствовала, что все глаза устремлены
на меня, и они, точно зажигательные стекла, обжигают мою кожу.
— Смотрите, она еще молода и кажется обычным ребенком.
Бог, по своему милосердию, дал ей ту же оболочку, какую он дал всем нам; она не
отмечена никаким уродством. Кто мог бы предположить, что отец зла уже нашел в
ней слугу и помощника? Однако, к моему прискорбию, я должен сказать, что это
так.
Наступила пауза, во время которой я почувствовала, что мне
уже удается сдержать дрожь, сотрясавшую все мои члены: ведь так или иначе суда
не избежать, а испытание нужно вынести с твердостью.
— Дорогие дети! — продолжал с пафосом
проповедник. — Это печальный, это горестный случай! Но мой долг
предупредить вас, ибо девочка, которая могла бы быть одной из смиренных овец
господних на самом деле — отверженная, это не член верного стада, она
втерлась в него. Она — враг. Берегитесь ее, остерегайтесь следовать ее
примеру; если нужно — избегайте ее общества, исключите ее из ваших игр,
держитесь от нее подальше. А вы, наставницы, следите за ней: наблюдайте за
каждым ее движением, взвешивайте каждое слово, расследуйте каждый поступок,
наказывайте плоть, чтобы спасти душу, — если только спасение возможно, ибо
это дитя (мой язык едва мне повинуется), этот ребенок, родившийся в христианской
стране, хуже любой маленькой язычницы, которая молится Браме и стоит на коленях
перед Джаганатом… Эта девочка — лгунья!
Затем последовала десятиминутная пауза, в течение которой я,
уже овладев собой, наблюдала, как вся женская половина семьи Брокльхерстов
извлекла из карманов носовые платки и прижала их к глазам, причем мамаша качала
головой, а обе барышни шептали: «Какой ужас!»
Мистер Брокльхерст продолжал:
— Все это я узнал от ее благодетельницы, той
благочестивой и милосердной дамы, которая удочерила ее, сироту, воспитала, как
собственную дочь, и за чью доброту и великодушие этот злосчастный ребенок
отплатил такой черной, такой жестокой неблагодарностью, что в конце концов ее
добрейшая покровительница была вынуждена разлучить ее с собственными детьми,
чтобы эта девочка своим порочным примером не осквернила их чистоту; она
прислана сюда для исцеления, как в старину евреи посылали своих больных к озеру
Вифезда. И вы, наставницы и директриса, прошу вас, — не давайте водам
застаиваться и загнивать вокруг нее.
После этого риторического заключения мистер Брокльхерст
застегнул верхние пуговицы пальто и пробормотал что-то, обращаясь к своему
семейству; дамы встали, поклонились мисс Темпль, и вот знатные гости выплыли из
комнаты. Дойдя до двери и обернувшись, мой обличитель сказал:
— Пусть она еще полчаса стоит на стуле. И пусть с ней
сегодня никто не разговаривает.
И вот я стояла на этом возвышении; еще несколько минут назад
мне казалось постыдным стоять посреди комнаты, а теперь я была как бы
пригвождена к позорному столбу. Мои чувства трудно описать; но когда они
нахлынули на меня, подступая к горлу и прерывая мое дыхание, одна из девочек
встала и прошла мимо меня; на ходу она подняла на меня глаза. Какой странный
свет был в них! Как пронизывал их лучистый взгляд! Сколько новых, высоких
чувств пробудилось во мне! Как будто мученик или герой, пройдя мимо рабы или
обреченной жертвы, передал ей часть своей силы. Я подавила подступавшие
рыдания, подняла голову и решительно выпрямилась. Элен Бернс, подойдя к мисс
Смит, задала ей какой-то нелепый вопрос относительно своей работы, выслушала
замечание по поводу неуместности этого вопроса и тут же вернулась на место; но,
снова проходя мимо меня, она мне улыбнулась. Какая это была улыбка! Теперь-то я
понимаю, что в этой улыбке отразился ее незаурядный ум и высокое мужество;
улыбка преобразила ее резкие черты — худенькое личико, запавшие серые
глаза, и на них лег отблеск какой-то ангельской доброты, хотя в это самое время
на руке Элен Бернс красовалась «повязка неряхи» и всего лишь час тому назад я
слышала, как мисс Скетчерд отчитывала ее, обещая посадить на хлеб и воду за то,
что Элен, переписывая упражнение, закапала его чернилами. Таково несовершенство
человеческой природы! Ведь и на солнце есть пятна, но глаза людей, подобных
мисс Скетчерд, способны видеть только мелкие изъяны и слепы к яркому блеску
небесных светил.
|