 Увеличить |
Глава XXXVI
Настало утро. Я поднялась на рассвете. Часа два я наводила
порядок в своей комнате, укладывала вещи в комод и гардероб на время своего
недолгого отсутствия. Вскоре я услышала, как Сент-Джон вышел из своей комнаты.
Он остановился у моей двери; я боялась, что он постучит, но он лишь подсунул
под дверь листок бумаги. Я подняла его. Вот что было на нем написано:
«Вы слишком внезапно ушли от меня вчера вечером. Я жду
вашего окончательного решения ровно через две недели, когда вернусь. А пока
будьте на страже и молитесь, дабы не впасть в искушение; я верю, что дух ваш
бодр, но плоть, как я вижу, немощна. Буду молиться о вас ежечасно. Ваш
Сент-Джон».
«Мой дух, — ответила я ему мысленно, — готов
сделать то, что правильно, а моя плоть, надеюсь, достаточно сильна, чтобы
исполнить волю небес, как только эта воля будет мне совершенно ясна. Во всяком
случае, у меня хватит сил искать и спрашивать, чтобы найти выход из тьмы
сомнений к ясному дню уверенности».
Было первое июня, однако утро стояло пасмурное и холодное;
дождь хлестал в окно. Я услышала, как отворилась наружная дверь и Сент-Джон
вышел из дому. В окно мне было видно, как он прошел через сад. Он направился по
дороге, которая вела по торфяному болоту в сторону Уиткросса, где он должен был
сесть в почтовую карету.
«Через несколько часов я последую за вами, кузен, по той же
дороге, — думала я. — Мне также надо перехватить карету у Уиткросса.
Мне также надо кое-кого повидать и кое о ком разузнать в Англии, прежде чем я
навсегда ее покину».
До завтрака оставалось еще два часа. Все это время я
тихонько расхаживала по комнате и размышляла о чудесном явлении, перевернувшем
все мои планы. Я вновь переживала испытанные накануне ощущения, — мне
удалось воскресить их в памяти во всей их необычайности. Я вспомнила голос,
который мне послышался; снова и снова задавала я себе вопрос, откуда он, —
но так же тщетно, как и раньше. Казалось, он звучал во мне, а не во внешнем
мире. Я спрашивала себя, не было ли это игрой нервов, обманом слуха. Нет, я не
могла этого допустить, скорее это походило на какое-то наитие свыше.
Удивительное смятение чувств во мне было подобно землетрясению, поколебавшему
основание тюрьмы, где был заключен Павел; оно распахнуло перед душой двери ее
темницы, разорвало ее оковы, пробудило от сна, и она воспрянула и трепетно
прислушалась, охваченная страхом; а затем трижды прозвучал этот вопль, поразив
мой слух и остановив сердце, и мой дух не испугался и не отступил, но как бы
возликовал, радуясь, что ему дано совершить нечто не зависящее от
неповоротливой плоти.
«Через несколько дней, — сказала я себе наконец, —
я что-нибудь узнаю о том, чей голос вчера вечером призывал меня. Письма не
привели ни к чему, придется заменить их личными расспросами».
За завтраком я сказала Диане и Мери, что уезжаю и буду в
отсутствии не менее четырех дней.
— Одна, Джен? — спросили они.
— Да, мне нужно повидать друга, о котором я в последнее
время беспокоюсь, или хотя бы узнать о нем что-нибудь.
Сестры могли бы ответить, — и мысленно они, наверно,
это сделали, — что до сих пор не знали о существовании у меня друзей,
кроме них; я сама часто им это говорила, но по своей врожденной деликатности
они воздержались от каких-либо замечаний вслух; только Диана спросила, вполне
ли я здорова для путешествия. «Ты так бледна», — заметила моя кузина. Я
ответила, что меня мучит одна лишь душевная тревога, но я надеюсь скоро
успокоиться.
Никто не мешал мне готовиться в дорогу, никто не беспокоил
ни расспросами, ни подозрительными взглядами, поскольку я дала понять, что
сейчас не могу сообщить своих планов; они приняли это как должное и спокойно и
мудро предоставили мне ту свободу действий, какую в подобных же
обстоятельствах, без сомнения, предоставила бы им и я.
Я покинула Мурхауз в три часа дня и в начале пятого уже
стояла возле придорожного столба в Уиткроссе, ожидая дилижанса, который должен
был отвезти меня в далекий Торнфильд. Среди тишины, царившей на этих безлюдных
дорогах и пустынных холмах, я еще издалека услышала его приближение. Это был
тот же экипаж, из которого я год назад вышла летним вечером на этом самом
месте, в полном отчаянии, без надежды, без цели. Я махнула рукой, карета
остановилась. Я села в нее; теперь за проезд мне уже не пришлось отдавать все,
что я имела. По пути в Торнфильд я чувствовала себя почтовым голубем, летящим
домой.
Путешествие продолжалось полтора суток. Я выехала из
Уиткросса во вторник днем, а рано утром в четверг мы остановились, чтобы
напоить лошадей, в придорожной гостинице, стоявшей среди зеленых изгородей,
широких полей и отлогих, спокойных холмов. Как плавны были их очертания и как
ласкова их зелень в сравнении с мрачными болотами Мортона! Да, я узнала этот
пейзаж, словно черты давно знакомого лица, и была уверена, что приближаюсь к
цели.
— А сколько отсюда до Торнфильдхолла? — спросила я
кучера.
— Ровно две мили, сударыня, — прямиком через поля.
«Мое путешествие окончено», — подумала я, вышла из
дилижанса, отнесла свой саквояж в контору, заплатила за проезд, дала на чай
кучеру и двинулась в путь; лучи восходящего солнца играли на золотых буквах
вывески над дверью гостиницы, и я прочла: «Герб Рочестеров». Сердце мое
забилось, я уже была на земле моего хозяина; но внезапно оно сжалось, —
меня поразила мысль: «А может быть, твой хозяин уехал из Англии? И если даже он
в Торнфильдхолле, куда ты так спешишь, — кто еще находится там, кроме
него? Его сумасшедшая жена. Следовательно, тебе там нечего делать: тебе нельзя
ни говорить с ним, ни искать его общества. Напрасно ты приехала, лучше тебе вернуться
назад, — настаивал предостерегающий голос. — Расспроси о нем в
гостинице; там ты узнаешь все, что тебе нужно, и твои тревоги рассеются. Пойди
и спроси, у себя ли в усадьбе мистер Рочестер».
Это было вполне разумное предложение, и все-таки я не могла
заставить себя ему последовать. Я так боялась ответа, который повергнет меня в
отчаяние! Продлить неведение — значило продлить надежду, еще хоть раз
увидеть этот дом, озаренный ее лучами! Передо мной была изгородь, а впереди
простирались поля, по которым в утро моего бегства из Торнфильда я спешила, не
видя ничего и не слыша, гонимая мстительными фуриями, преследовавшими и
терзавшими меня; не успела я сообразить, куда мне идти, как очутилась среди
этих полей. Как быстро я шла! Как часто принималась бежать! Как напряженно
всматривалась в даль, ожидая увидеть хорошо знакомый мне парк. С каким
радостным чувством узнавала отдельные деревья и привычные очертания лугов и
холмов!
Наконец меня обступил парк своей густой чащей. Громкое
карканье грачей нарушало утреннюю тишину. Странный восторг овладел мною; я
спешила все дальше. Еще одно поле, еще тропинка, и вот передо мной стены двора
и службы; но самого дома и рощи с гнездами грачей все еще не было видно. «Я
хочу посмотреть на него с фасада, — решила я, — чтобы его гордые
зубчатые башни поразили мой взор своим благородным величием и я могла сразу же
найти окно моего хозяина: может быть, он стоит у окна, — он встает рано; а
может быть, гуляет по фруктовому саду или по террасе. Если бы только мне его
увидеть на мгновение! Ведь не такая же я сумасшедшая, чтобы броситься к нему?
Не знаю, не уверена! А если я это сделаю, что тогда? Ничего ужасного! Разве это
преступление, если его взор еще раз оживит мое сердце? Я начинаю бредить. Может
быть, в эту минуту он смотрит на восход солнца где-то среди Пиренеев или с
берега тихого южного моря?»
Я обогнула низкую ограду фруктового сада и завернула за
угол; здесь были ворота, выходившие на лужайку; их каменные столбы увенчаны
каменными шарами. Заглянув за столб, я могла свободно окинуть взглядом весь
фасад дома. Я осторожно вытянула шею, желая проверить, не подняты ли шторы в
какой-нибудь спальне; отсюда все было видно как на ладони — башни, окна,
весь фасад.
Быть может, пролетавшие над моей головою грачи следили за
мною во время моих наблюдений? Не знаю, что они думали. Вероятно, они
подивились моей робости и осторожности, которая внезапно сменилась безрассудной
отвагой. Брошенный украдкою взгляд — и я вдруг застыла на месте; я выбегаю
из моего убежища и начинаю метаться по луговине, а потом останавливаюсь перед
домом и бесстрашно вперяю в него взор. «Что за притворная робость
вначале, — могли бы они спросить, — и что за дурацкая неосторожность
сейчас?»
Разрешите мне маленькое сравнение, читатель.
Влюбленный застает свою возлюбленную спящей на мшистом
склоне. Ему хочется полюбоваться ею, не разбудив ее. Он крадется по траве,
стараясь не шуметь; он останавливается; ему кажется — она шевельнулась; он
отступает; ни за что на свете не хотел бы он, чтобы она его увидела. Но все
тихо, он опять приближается; он склоняется над ней; легкое покрывало накинуто
на ее лицо; он приподнимает его, наклоняется ниже; его взор предвосхищает
видение красоты, теплой, цветущей и пленительной на ложе сна. С какой жадностью
он смотрит на нее! И вдруг цепенеет! Как он вздрогнул! Как бурно сжимает в
объятиях тело, которого минуту назад не осмеливался коснуться пальцем! Как
громко зовет ее по имени, затем кладет на землю свою ношу, смотрит на нее
безумным взглядом. Он схватил ее так порывисто, он зовет ее так громко, он
смотрит на нее таким взглядом оттого, что ничем не в силах разбудить ее,
никакими звуками и движениями. Он думал, что его любимая сладко спит, — а
нашел ее мертвой и недвижной, как камень.
Я готовилась с робкою радостью увидеть величественное
здание — и увидела сумрачные развалины.
Нечего было прятаться за столбом и украдкой смотреть на
окна, боясь, что за ними уже пробудилась жизнь! Нечего было прислушиваться, не
откроются ли двери, не зазвучат ли шаги на террасе или на усыпанных гравием
дорожках. Лужайка и сад были заброшенны и пустынны, мрачно зияло отверстие
подъезда. От здания (мне вспомнился мой сон) остался лишь фасад, высокая
источенная огнем стена, чернеющая пустыми окнами; ни крыши, ни башен, ни
труб — все обрушилось.
Над развалинами нависло молчание смерти, тишина безлюдной
пустыни. Неудивительно, что письма, посланные сюда, оставались без ответа; с
таким же успехом можно было бы обращаться к каменному надгробью в церковном
приделе. Почерневшие от огня и дыма камни ясно говорили о судьбе, которая
постигла дом, — он погиб от пожара. Но как возник этот пожар? Что за
страшную тайну хранили эти развалины? Что погибло в этой катастрофе, кроме
штукатурки, мрамора и дерева? Или пострадало не только имущество, но и чья-то
жизнь? А если так, то чья? Грозный вопрос! Здесь не было никого, кто мог бы на
него ответить, — не было никаких следов, никаких признаков жизни.
Бродя среди разрушенных стен опустошенного здания, я
убедилась, что катастрофа произошла довольно давно. Зимние снега, вероятно,
лежали сугробами под этими стенами, осенние дожди хлестали в пустые окна;
весной, среди куч сырого мусора, зазеленела растительность, здесь и там между
камнями и упавшими стропилами стлался мох и росли сорные травы. Но, увы, где же
теперь злосчастный хозяин этих развалин? Как он живет? В каком краю? Мой взор
невольно устремился к серой церковной башне неподалеку от ворот, и я спросила
себя, не разделяет ли он с Дэймером де Рочестером его тесную мраморную обитель?
Ответ на эти вопросы надо было получить. Но это было возможно только в
гостинице, и я, не медля ни минуты, отправилась туда. Хозяин гостиницы принес
мне завтрак. Я попросила его закрыть дверь и присесть: мне нужно кое о чем
спросить его. Но когда он присел к моему столу, я не знала, с чего
начать, — с таким ужасом ждала я его ответов. Все же безотрадное зрелище,
только что бывшее у меня перед глазами, до известной степени подготовило меня к
печальному рассказу. Хозяин гостиницы был почтенный человек средних лет.
— Вы, конечно, знаете Торнфильдхолл? — произнесла
я наконец.
— Да, сударыня, я там раньше жил.
— Разве?
«Но, верно, не при мне, — подумала я, — ведь я его
не знаю».
— Я был дворецким у покойного мистера Рочестера, —
прибавил он.
«У покойного!» Казалось, на меня обрушился со всею силою тот
удар, которого я так боялась.
— У покойного? — вырвалось у меня. — Разве он
умер?
— Я говорю об отце теперешнего владельца, мистера
Эдварда, — пояснил он.
Ко мне вернулось дыхание, кровь снова заструилась у меня в
жилах. Я убедилась из этих слов, что мистер Эдвард, мой мистер Рочестер (да
хранит его бог, где бы он ни был!) во всяком случае жив, ведь было сказано:
«теперешнего владельца». Блаженные слова! Казалось, я могу выслушать все, что
бы ни последовало за ними, — независимо ни от чего, — сравнительно
спокойно. Раз он не в могиле, думалось мне, у меня хватит мужества узнать, что
он находится на другом конце света.
— А мистер Рочестер сейчас живет в Торнфильде? —
спросила я, зная наперед, каков будет ответ, но пытаясь оттянуть на миг прямой
вопрос о том, где он находится.
— Нет, сударыня, нет! Там никто не живет. Вы, вероятно,
приезжая? Иначе вы знали бы о том, что приключилось здесь прошлым летом.
Торнфильдхолл сгорел дотла! Это случилось как раз во время жатвы. Ужасное
несчастье! Сколько ценного имущества погибло, из мебели почти ничего не спасли.
Пожар начался глубокой ночью, и когда пожарные прискакали из Милкота, дом был
уже весь в огне. Страшное зрелище! Я сам все видел.
— Глубокой ночью? — пробормотала я. Да, это было
всегда роковым временем для Торнфильда. — А причина пожара
неизвестна? — спросила я.
— Были догадки, были. И они подтвердились, вне всякого
сомнения. Знаете ли вы, — продолжал он, придвигая свой стул поближе к
столу и понижая голос, — что в доме жила одна… дама… сумасшедшая?
— Я кое-что слышала об этом.
— Ее держали под очень строгим надзором: многие даже не
верили, что она там. Никто ее не видел, ходили только слухи, будто такая особа
живет в замке; а кто и что она, этого никто не знал. Говорили, будто мистер
Эдвард привез ее из-за границы и что будто бы она была раньше его любовницей.
Но год назад случилась странная история, очень странная история.
Я боялась, что услышу рассказ о самой себе, и попыталась
вернуть его к основной теме.
— А эта дама?
— Эта дама, сударыня, — отвечал он, —
оказалась женой мистера Рочестера! И выяснилось это самым странным образом. В
замке жила молодая особа, гувернантка, которую мистер Рочестер…
— Ну, а пожар? — прервала его я.
— Я к нему и веду… в которую мистер Рочестер влюбился
прямо-таки по уши. Слуги рассказывали, что отроду не видели ничего подобного.
Хозяин ходил за ней по пятам. Они все, бывало, подглядывали за ним, — вы
знаете, сударыня, служанки охотницы до этого. И говорят, он в ней души не чаял;
только он один и видел в ней какую-то красоту. Так — фитюлечка, вроде девчонки!
Я-то ее никогда не видел, но мне рассказывала о ней горничная Ли. Та ее
хвалила. Ну, мистеру Рочестеру уже под сорок, а этой гувернантке не было и
двадцати; а знаете, когда джентльмен его возраста влюбится в такую вертушку, то
иной раз кажется, что его околдовали. Так вот, он задумал на ней жениться.
— Об этом вы мне расскажете в другой раз, —
остановила я хозяина, — а сейчас мне по некоторым причинам хотелось бы
услышать подробности о пожаре. Были подозрения, что дело не обошлось без этой
сумасшедшей, миссис Рочестер?
— Вы угадали, сударыня: теперь известно, что как раз
она, а не кто другой, подожгла дом. При ней состояла одна женщина, которая
ухаживала за ней, миссис Пул. Толковая женщина и вполне надежная, только
водился за ней один грешок, — этим грехом страдают многие сиделки и вообще
пожилые женщины: она всегда держала при себе бутылку джина, и порой ей
случалось хлебнуть лишнее. Оно и понятно — уж больно тяжелая была у нее
жизнь; но лучше бы она этим не занималась. Бывало, только миссис Пул заснет
после изрядной порции джина с водой, как сумасшедшая, которая была хитра, как
черт, достает ключи из ее кармана, выходит из своей комнаты, отправляется
бродить по дому и выкидывает всякие штучки, какие придут ей в голову. Говорят,
она один раз чуть не сожгла своего мужа, когда он спал; но об этом я ничего не
знаю. Так вот, в ту ночь она сперва подожгла занавески в комнате рядом, а потом
спустилась этажом ниже и направилась в гувернанткину спальню (словно она обо
всем догадывалась и хотела сжить ее со свету) и подожгла кровать; но, к
счастью, там никто не спал. Гувернантка сбежала за два месяца до этого, и хотя
мистер Рочестер разыскивал ее, как какое-то сокровище, ему ничего не удалось
узнать про нее, и он прямо-таки обезумел от горя; он никогда не был тихого
нрава, а как ее потерял, начал прямо на людей кидаться, никого не желал видеть.
Миссис Фэйрфакс, свою экономку, он отправил к родным, но поступил с ней по
совести, назначил ей пожизненную пенсию; и стоило — она очень хорошая
женщина. Мисс Адель, свою воспитанницу, он поместил в школу. Он раззнакомился
со всеми окрестными дворянами и заперся, как отшельник, в замке.
— Как! Разве мистер Рочестер не уехал из Англии?
— Уехал из Англии? Бог с вами! Нет! Он порога
собственного дома не переступал, только по ночам бродил, словно привидение, по
парку и по фруктовому саду, будто помешанный; а мне сдается, он и был
помешанным, — потому что не было на свете, сударыня, такого умного,
гордого и смелого джентльмена, как он, пока не пошла ему наперекор эта пигалица
гувернантка. Он не пил, не играл ни в карты, ни на скачках, как иные прочие, и
хоть не был слишком красив собой, но уж в храбрости никому не уступит, и вообще
человек был с характером. Я его знал еще мальчиком и не раз жалел, что мисс Эйр
не свернула себе шею до приезда в Торнфильдхолл.
— Значит, мистер Рочестер был дома, когда вспыхнул
пожар?
— А то как же! Он поднялся на верхний этаж, когда все
кругом уже пылало, разбудил спавших слуг и сам помог им спуститься вниз, а
затем вернулся, чтобы спасти свою сумасшедшую жену. Тут ему крикнули, что она
на крыше; и действительно, она стояла там, размахивая руками над башней, и
кричала так, что ее было слышно за целую милю; я слышал ее и видел собственными
глазами. Высокая женщина, длинные черные волосы; они так и развевались среди
пламени. Я видел, да и другие тоже, как мистер Рочестер вылез через слуховое
окно на крышу; мы слышали, как он крикнул «Берта!», а потом подошел к ней. И
тогда, сударыня, она вдруг завопила да и прыгнула вниз, — и через миг уже
лежала, разбившись вдребезги, на камнях.
— Мертвая?
— Мертвая? Ну да, мертвая, как камни, на которые
брызнули ее мозги и кровь.
— Боже мой!
— Да уж, сударыня, страшная была картина.
Он невольно содрогнулся.
— А потом? — допытывалась я.
— Ну, а потом все здание сгорело дотла, только кое-где
уцелели стены.
— А больше никто не погиб?
— Нет, но, может быть, лучше было бы кое-кому
погибнуть.
— Что вы имеете в виду?
— Бедный мистер Эдвард! — воскликнул он. —
Думал ли он тогда, что с ним случится такое несчастье! Иные говорят, что он по
справедливости наказан за то, что скрывал свой брак да хотел жениться на
другой, — это при живой-то жене! Но что до меня, мне его жалко.
— Но вы же сказали, что он жив? — воскликнула я.
— Да, да, он жив, но многие считают, что лучше бы ему
умереть.
— Как? Отчего? — я снова вся похолодела. —
Где он? — спросила я. — В Англии?
— То-то и есть, что в Англии; он не может уехать из
Англии, — я полагаю, он теперь прикован к месту.
Какая пытка! А этот человек, казалось, решил ее продлить.
— Он совсем слепой, — сказал он наконец. —
Да, совсем ослеп наш мистер Эдвард.
Я боялась худшего. Я боялась, что он помешался. Собрав все
мужество, я спросила, как он потерял зрение.
— Да все из-за своей храбрости и, можно даже сказать, в
некотором роде из-за своей доброты; он не хотел покинуть дом, пока все из него
не выберутся. Когда он спускался по парадной лестнице, после того как миссис
Рочестер уже бросилась с башни, вдруг раздался страшный треск, и все
обрушилось. Его вытащили из-под развалин живого, но совсем искалеченного. Балка
упала так, что отчасти его прикрыла, но ему выбило один глаз и раздробило кисть
руки, и мистеру Картеру, лекарю, пришлось тут же отнять ее. Затем сделалось
воспаление в другом глазу, он ослеп и на этот глаз. Теперь он совсем беспомощен —
слепой и калека.
— Где он? Где он сейчас живет?
— В Ферндине, у него там замок, милях в тридцати
отсюда; очень глухое место.
— Кто с ним?
— Старик Джон с женой; он не захотел брать никого,
кроме них. Мистер Рочестер, говорят, конченый человек.
— Есть ли у вас какой-нибудь экипаж?
— У нас есть коляска, сударыня, очень удобная коляска.
— Немедленно прикажите заложить ее, и, если ваш кучер
довезет меня сегодня засветло до Ферндина, я заплачу вам и ему двойную цену.
|
