
Увеличить |
КРАСАВИЦА
Чиновник
казённой палаты, вдовец, пожилой, женился на молоденькой, на красавице, дочери
воинского начальника. Он был молчалив и скромен, а она знала себе цену. Он был
худой, высокий, чахоточного сложения носил очки цвета йода, говорил несколько
сипло и, если хотел сказать что-нибудь погромче, срывался в фистулу. А она была
невелика, отлично и крепко сложена, всегда хорошо одета, очень внимательна и
хозяйственна по дому, взгляд имела зоркий. Он казался столь же неинтересен во
всех отношениях, как множество губернских чиновников, но и первым браком был
женат на красавице – все только руками разводили: за что и почему шли за него
такие?
И вот
вторая красавица спокойно возненавидела его семилетнего мальчика от первой, сделала
вид, что совершенно не замечает его. Тогда и отец, от страха перед ней, тоже
притворился, будто у него нет и никогда не было сына. И мальчик, от природы
живой, ласковый, стал в их присутствии бояться слово сказать, а там и совсем
затаился, сделался как бы несуществующим в доме.
Тотчас
после свадьбы его перевели спать из отцовской спальни на диванчик в гостиную,
небольшую комнату возле столовой, убранную синей бархатной мебелью. Но сон у
него был беспокойный, он каждую ночь сбивал простыню и одеяло на пол. И вскоре
красавица сказала горничной:
– Это
безобразие, он весь бархат на диване изотрёт. Стелите ему, Настя, на полу, на
том тюфячке, который я велела вам спрятать в большой сундук покойной барыни в
коридоре.
И
мальчик, в своём круглом одиночестве на всём свете, зажил совершенно
самостоятельной, совершенно обособленной от всего дома жизнью, – неслышной,
незаметной, одинаковой изо дня в день: смиренно сидит себе в уголке гостиной,
рисует на грифельной доске домики или шёпотом читает по складам все одну и ту
же книжечку с картинками, купленную ещё при покойной маме, смотрит в окна… Спит
он на полу между диваном и кадкой с пальмой. Он сам стелет себе постельку
вечером и сам прилежно убирает, свёртывает её утром и уносит в коридор в мамин
сундук. Там спрятано и всё остальное добришко его.
28
сентября 1940
ДУРОЧКА
Дьяконов
сын, семинарист, приехавший в село к родителям на каникулы, проснулся однажды в
тёмную жаркую ночь от жестокого телесного возбуждения и, полежав, распалил себя
ещё больше воображением: днём, перед обедом, подсматривал из прибрежного
лозняка над заводью речки, как приходили туда с работы девки и, сбрасывая с
потных белых тел через голову рубашки, с шумом и хохотом, задирая лица, выгибая
спины, кидались в горячо блестевшую воду; потом, не владея собой, встал,
прокрался в темноте через сенцы в кухню, где было черно и жарко, как в топлёной
печи, нашарил, протягивая вперёд руки, нары, на которых спала кухарка, нищая,
безродная девка, слывшая дурочкой, и она, от страха, даже не крикнула. Жил он с
ней с тех пор все лето и прижил мальчика, который и стал расти при матери в
кухне. Дьякон, дьяконица, сам батюшка и весь его дом, вся семья лавочника и
урядник с женой, все знали, от кого этот мальчик, и семинарист, приезжая на
каникулы, видеть не мог его от злобного стыда за свою прошлое: жил с дурочкой!
Когда он
кончил курс, – "блестяще!", как всем рассказывал дьякон, – и опять
приехал к родителям на лето перед поступлением в академию, они в первый же
праздник назвали к чаю гостей, чтобы погордиться перед ними будущим академиком.
Гости тоже говорили о его блестящей будущности, пили чай, ели разные варенья, и
счастливый дьякон завёл среди их оживлённой беседы зашипевший и потом громко
закричавший граммофон.
Все
смолкли и с улыбками удовольствия стали слушать подмывающие звуки "По
улице мостовой", как вдруг в комнату влетел и неловко, не в лад заплясал,
затопал кухаркин мальчик, которому мать, думая всех умилить им, сдуру шепнула:
"Беги, попляши, деточка". Все растерялись от неожиданности, а
дьяконов сын, побагровев, кинулся на него подобно тигру и с такой силой швырнул
вон из комнаты, что мальчик кубарем покатился в прихожую.
На
другой день дьякон и дьяконица, по его требованию, кухарку прогнали. Они были
люди добрые и жалостливые, очень привыкли к ней, полюбили её за её
безответность, послушание и всячески просили сына смилостивиться. Но он остался
непреклонен, и его не посмели ослушаться. К вечеру кухарка, тихо плача и держа
в одной руке свой узелок, а в другой ручку мальчика, ушла со двора.
Все лето
после того она ходила с ним по деревням и сёлам, побираясь Христа ради. Она
обносилась, обтрепалась, спеклась на ветру и на солнце, исхудала до костей и
кожи, но была неутомима. Она шла босая, с дерюжной сумой через плечо,
подпираясь высокой палкой, и в деревнях и сёлах молча кланялась перед каждой
избой. Мальчик шёл за ней сзади, тоже с мешком через плечико в старых башмаках
её, разбитых и затвердевших, как те опорки, что валяются где-нибудь в овраге.
Он был
урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей красной шёрстке, носик расплющенный,
с широкими ноздрями, глазки ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался,
он был очень мил.
28
сентября 1940
|