"МАДРИД"
Поздним
вечером шёл в месячном свете вверх по Тверскому бульвару, а она навстречу: идёт
гуляющим шагом, держит руки в маленькой муфте и, поводя каракулевой шапочкой,
надетой слегка набекрень, что-то напевает. Подойдя, приостановилась:
– Не
хочете ли разделить компанию?
Он
посмотрел: небольшая, курносенькая, немножко широкоскулая, глаза в ночном полусвете
блестят, улыбка милая, несмелая, голосок в тишине, в морозном воздухе чистый…
– Отчего
же нет? С удовольствием.
– А вы
сколько дадите?
– Рубль
за любовь, рубль на булавки.
Она
подумала.
– А вы
далеко живёте? Недалеко, так пойду, после вас ещё успею походить.
– Два
шага. Тут, на Тверской, номера "Мадрид".
– А,
знаю! Я там раз пять была. Меня туда один шулер водил. Еврей, а ужасно добрый.
– Я тоже
добрый.
– Я так
и подумала. Вы симпатичный, сразу мне понравились…
– Тогда,
значит, пошли.
По
дороге, все поглядывая на нёс, – на редкость милая девчонка! – стал
расспрашивать:
– Что ж
ты это одна?
– Я не
одна, мы завсегда втроём выходим: я, Мур и Анеля. Мы и живём вместе. Только
нынче суббота, их приказчики взяли. А меня никто за весь вечер не взял. Меня не
очень берут, любят больше полных или уж чтобы как Анеля. Она хоть худая, а
высокая, дерзкая. Пьёт – страсть и по-цыгански умеет петь. Она и Мур мужчин
терпеть не можут, влюблены друг в друга ужас как, живут как муж с женой…
– Так,
так… Мур… А тебя как зовут? Только не ври, не выдумывай.
– Меня
Нина.
– Вот и
врёшь. Скажи правду.
– Ну,
вам скажу, Поля.
–
Гуляешь, должно быть, недавно?
– Нет,
уж давно, с самой весны. Да что все расспрашивать! Дайте лучше папиросочку. У
вас, верно, очень хорошие, ишь какой на вас клош и шляпа!
– Дам,
когда придём. На морозе вредно курить.
– Ну,
как хочете, а мы завсегда на морозе курим, и ничего. Вот Анели вредно, у ней
чахотка… А отчего вы бритый? Он тоже был бритый…
– Это ты
всё про шулера? Однако запомнился он тебе!
– Я его
до сих пор помню. У него тоже чахотка, а курит ужас как. Глаза горят, губы
сухие, грудь провалилась, щеки провалились, тёмные…
– А
кисти волосатые, страшные…
–
Правда, правда! Ай вы его знаете?
– Ну
вот, откуда же я могу его знать!
– Потом
он в Киев уехал. Я его на Брянский вокзал ходила провожать, а он и не знал, что
приду. Пришла, а поезд уж пошёл. Побежала за вагонами, а он как раз из окошка
высунулся, увидал меня, замахал рукой, стал кричать, что скоро опять приедет и
киевского сухого варенья мне привезёт.
– И не
приехал?
– Нет,
его, верно, поймали.
– А
откуда же ты узнала, что он шулер?
– Он сам
сказал. Напился портвейну, стал грустный и сказал. Я, говорит, шулер, всё
равно, что вор, да что же делать, волка ноги кормят… А вы, может, актёр?
– Вроде
этого. Ну, пришли…
За
входной дверью горела над конторкой маленькая лампочка, никого не было. На
доске на стене висели ключи от номеров. Когда он снял свой, она зашептала:
– Как же
это вы оставляете? Обворуют!
Он
посмотрел на неё, все больше веселея:
–
Обворуют – в Сибирь пойдут. Но что за прелесть мордашка у тебя!
Она
смутилась:
– Все
смеётесь… Пойдёмте за ради Бога скорей, ведь всё-таки это не дозволяется водить
к себе так поздно…
–
Ничего, не бойся, я тебя под кровать спрячу. Сколько тебе лет? Восемнадцать?
– Чудной
вы! Все знаете! Восемнадцатый.
Поднялись
по крутой лестнице, по истёртому коврику, повернули в узкий, слабо освещённый,
очень душный коридор, он остановился, всовывая ключ в дверь, она поднялась на
цыпочки и посмотрела, какой номер:
– Пятый!
А он стоял в пятнадцатом в третьем этаже…
– Если
ты мне про него ещё хоть слово скажешь, я тебя убью.
Губы у
неё сморщились довольной улыбкой, она, слегка покачиваясь, вошла в прихожую
освещённого номера, на ходу расстёгивая пальтецо с каракулевым воротничком:
– А вы
ушли и забыли свет погасить…
– Не
беда. Где у тебя носовой платочек?
– На что
вам?
–
Раскраснелась, а всё-таки нос озяб…
Она
поняла, поспешно вынула из муфты комочек платка, утёрлась. Он поцеловал её холодную
щёчку и потрепал по спине. Она сняла шапочку, тряхнула волосами и стоя стала
стягивать с ноги ботик. Ботик не поддавался, она, сделав усилие, чуть не упала,
схватилась за его плечо и звонко засмеялась:
– Ой,
чуть не полетела!
Он снял
пальтецо с её чёрного платьица, пахнущего материей и тёплым телом, легонько
толкнул её в номер, к дивану:
– Сядь и
давай ногу.
– Да
нет, я сама…
– Сядь,
тебе говорят.
Она села
и протянула правую ногу. Он встал на одно колено, ногу положил на другое, она
стыдливо одёрнула подол на чёрный чулок:
– Вот
какой вы, ей-Богу! Они, правда, у меня страсть тесные…
– Молчи.
И,
быстро стащив ботики один за другим вместе с туфлями, откинул подол с ноги,
крепко поцеловал в голое тело выше колена и встал с красным лицом:
– Ну,
скорей… Не могу…
– Что не
можете? – спросила она, стоя на ковре маленькими ногами в одних чулках, трогательно
уменьшившись в росте.
– Совсем
дурочка! Ждать не могу, – поняла?
–
Раздеваться?
– Нет,
одеваться!
И,
отвернувшись, подошёл к окну и торопливо закурил. За двойными стёклами, снизу замёрзшими,
бледно светили в месячном свете фонари, слышно было, как, гремя, неслись мимо,
вверх по Тверской, бубенцы на "голубках"… Через минуту она окликнула
его:
– Я уж
лежу.
Он
потушил свет и, как попало раздевшись, лёг к ней под одеяло. Она, вся дрожа,
прижалась к нему и зашептала с мелким, счастливым смехом:
– Только
за ради Бога не дуйте мне в шею, на весь дом закричу, страсть боюсь щекотки…
С час
после того она крепко спала. Лёжа рядом с ней, он глядел в полутьму, смешанную
с мутным светом с улицы, думая с неразрешающимся недоумением: как это может
быть, что она под утро куда-то уйдёт? Куда? Живёт с какими-то стервами над
какой-нибудь прачечной, каждый вечер выходит с ними как на службу, чтобы
заработать под каким-нибудь скотом два целковых – и какая детская беспечность,
простосердечная идиотичность! Я, мне кажется, тоже "на весь дом закричу",
когда она завтра соберётся уходить…
– Поля, –
сказал он, садясь и трогая её за голое плечо.
Она
испуганно очнулась:
– Ох,
батюшки! Извините, пожалуйста, совсем нечаянно заснула… Я сичас, сичас…
– Что
сейчас?
– Сичас
встану, оденусь…
– Да
нет, давай ужинать. Никуда я тебя не пущу до утра.
– Что
вы, что вы! А полиция?
–
Глупости. А мадера у меня ничуть не хуже портвейна твоего шулера.
– Что ж
вы мне все попрекаете им?
Он
внезапно зажёг свет, резко ударивший ей в глаза, она сунула голову в подушку.
Он сдёрнул с неё одеяло, стал целовать в затылок, она радостно забила ногами:
– Ой, не
щекотите!
Он
принёс с подоконника бумажный мешочек с яблоками и бутылку крымской мадеры,
взял с умывальника два стакана, сел опять на постель и сказал:
– Вот,
ешь и пей. А то убью.
Она
крепко надкусила яблоко и стала есть, запивая мадерой и рассудительно говоря:
– А что
ж вы думаете? Может, кто и убьёт. Наше дело такое. Идёшь неизвестно куда, неизвестно
с кем, а он либо пьяный, либо полоумный, кинется и задушит, либо зарежет… А до
чего у вас тёплый номер! Сидишь вся голая и все тепло. Это мадера? Вот люблю!
Куда ж сравнить с портвейном, он завсегда пробкой пахнет.
– Ну, не
завсегда.
– Нет,
ей-Богу, пахнет, хоть два рубля за бутылку заплати, одна честь.
– Ну,
давай ещё налью. Давай чокнемся, выпьем и поцелуемся. До дна, до дна.
Она
выпила, и так поспешно, что задохнулась, закашлялась и, смеясь, упала головой к
нему на грудь. Он поднял ей голову и поцеловал в мокрые, деликатно сжатые
губки.
– А меня
придёшь провожать на вокзал?
Она
удивлённо раскрыла рот:
– Вы
тоже уедете? Куда? Когда?
– В
Петербург. Да это ещё не скоро.
– Ну,
слава Богу! Я теперь только к вам буду ходить. Вы хочете?
– Хочу.
Только ко мне одному. Слышишь?
– Ни за
какие деньги ни к кому не пойду.
– Ну
то-то же. А теперь – спать.
– Да мне
нужно на минуточку…
– Вот
тут, в тумбочке.
– Мне на
виду стыдно. Погасите на минуточку огонь…
– И
совсем погашу. Третий час…
В
постели она легла ему на руку, опять вся прижавшись к нему, но уже тихо,
ласково, а он стал говорить:
– Завтра
мы с тобой будем вместе завтракать…
Она живо
подняла голову:
– А где?
Вот я раз была в "Тереме", это за Триумфальными воротами, дёшево до
того, прямо даром, а уж сколько дают – съесть нельзя!
– Ну,
это мы посмотрим где. А потом ты пождешь домой, чтобы твои стервы не подумали,
что тебя убили, да и у меня дела есть, а к семи опять приходи ко мне, поедем
обедать к Патрикееву, там тебе понравится – оркестрион, балалаечники…
– А
потом в "Эльдорадо" – правда? Там сейчас идёт чудная фильма
"Мертвец-беглец".
–
Великолепно. А теперь – спи.
– Сичас,
сичас… Нет, Мур не стерва, она страсть несчастная. Я бы без неё пропала.
– Как
это?
– Она
папина сестра двоюродная…
– Ну?
– Папа
мой был сцепщиком на товарной станции в Серпухове, ему там грудь раздавило
буферами, а мама умерла, когда я была ещё маленькой, я и осталась одна на всём
свете и поехала к ней в Москву, а она, оказывается, давно уж не служит по
номерам горничной, мне дали её адрес в адресном столе, я приехала к ней с
корзинкой на извозчике на Смоленский рынок, смотрю, а она с этой Анелей живёт и
вместе с ней ходит по вечерам на бульвары… Ну и оставила меня у себя, а потом
уговорила тоже выходить…
– А
говоришь, что ты без неё пропала бы.
– А куда
ж бы я делась в Москве одна? Конечно, она меня погубила, да разве она мне зла
желала! Ну да что об этом говорить. Может, Бог даст, место какое найду тоже в
номерах, только уж место не брошу и уж никого к себе не подпущу, мне и чаевых
будет довольно, да ещё на всём готовом. Вот если бы тут, в вашем
"Мадриде"! Чего бы лучше!
– Я об
этом подумаю; может, и устрою тебе где-нибудь такое место.
– Я бы
вам в ножки поклонилась!
– Чтоб
вышла уж полная идиллия…
– Что?
– Нет,
ничего, это я со сна… Спи.
– Сичас,
сичас… Я что-й-то раздумалась…
26
апреля 1944
|