Увеличить |
Глава LX
Агнес
Мы
остались с бабушкой вдвоем и проговорили до глубокой ночи. Я узнал о том, что
эмигранты пишут домой бодрые, обнадеживающие письма, а мистер Микобер уже
несколько раз присылал небольшие суммы денег в счет погашения тех «денежных
обязательств», к которым он относился весьма по-деловому, «как подобает
мужчинам»; о том, что Дженет, снова вернувшись к бабушке, когда та возвратилась
в Дувр, окончательно отреклась от своей неприязни к мужскому полу и вышла замуж
за преуспевающего хозяина таверны, да и сама бабушка окончательно отвергла свой
замечательный принцип, приняв деятельное участие в свадебных хлопотах и увенчав
церемонию бракосочетания своим присутствием. Таковы были некоторые темы нашей
беседы – кое о чем я уже знал из ее писем. Разумеется, говорили и о мистере
Дике. По словам бабушки, он неустанно переписывает все, что попадается ему под
руку, причем, занимаясь этим делом, держит короля Карла Первого на почтительном
расстоянии; видеть его счастливым и на свободе, а не влачащим жалкую жизнь под
замком – великая для нее радость, говорила бабушка, добавляя (это заключение
она преподносила как новинку), что только она знает настоящую цену этому
человеку.
– А
когда, Трот, ты отправляешься в Кентербери? – спросила бабушка, сидя, как
обычно, перед камином и ласково поглаживая меня по руке.
– Если
вы не поедете со мной, я возьму верховую лошадь и отправлюсь завтра
утром, – ответил я.
– Не
поеду, – отчеканила в своей излюбленной лаконичной форме бабушка. – Я
останусь.
Тогда я
сказал, что поеду один. Проезжая через Кентербери, я бы непременно там
задержался, если бы мне предстояла встреча не с бабушкой, а с кем-нибудь
другим.
Она была
тронута, но ответила:
– Ну
вот еще, Трот! Мои старые кости могли бы подождать до завтра.
И она
нежно погладила мою руку, а я сидел у камина и в раздумье глядел на огонь.
В
раздумье… Ибо как только я очутился близко от Агнес, в моей душе пробудились
старые, знакомые сожаления. Сожаления, быть может смягченные, ибо они учили
меня тому, чего я не постиг в пору моей юности, но все же сожаления. Казалось,
я снова слышу слова бабушки: «О Трот! Слепец, слепец, слепец!» Теперь я понимал
их лучше.
Некоторое
время мы молчали. Подняв глаза, я увидел, что она пристально на меня глядит.
Быть может, она угадала ход моих мыслей; теперь это было легче, чем в ту пору,
когда я был так своеволен.
– Ее
отец стал седым стариком, но он куда лучше, чем был раньше, – прямо заново
родился, – сказала бабушка. – Теперь он не измеряет все людские
горести и радости своей жалкой меркой. Поверь мне, дитя мое, надо сперва все
очень приуменьшить, прежде чем измерять такой меркой.
– Это
верно, – согласился я.
– А
она все такая же, как была, добрая, милая, ласковая, все так же думает только о
других, – продолжала бабушка. – Если бы я могла сказать о ней еще
лучше, я сказала бы, Трот.
В ее
устах это была высшая похвала. А для меня эти слова прозвучали как самый
тяжелый укор. О, как я сбился когда-то с пути!
– Если
она воспитает своих маленьких учениц так, чтобы они стали похожи на нее,
значит, благодарение богу, она недаром живет на свете, – сказала бабушка,
и на глазах ее показались слезы. – Приносить пользу – это счастье. Так она
сказала однажды. Как же ей не быть счастливой?
– Есть
ли у Агнес…
Я скорее
подумал вслух, чем вымолвил эти слова,
– Ну-ну!
Что? – отрывисто спросила бабушка.
– Претендент
на ее руку? – сказал я.
– Да
их целый десяток! – с гордостью воскликнула бабушка. – Она могла бы
двадцать раз выйти замуж, мой дорогой, с тех пор как ты уехал!
– В
этом я не сомневался. Нисколько не сомневался. Но есть ли среди них тот, кто
был бы достойным ее? Другого Агнес не смогла бы полюбить.
Подперев
подбородок рукой, бабушка некоторое время о чем-то думала. Потом медленно подняла
на меня глаза и сказала:
– Подозреваю,
Трот, что она к кому-то неравнодушна.
– А
ей отвечают взаимностью? – спросил я.
– Не
могу сказать, Трот, – ответила бабушка, и вид у нее был серьезный. –
Этого я не имею права тебе говорить. Она никогда мне не признавалась, но я
подозреваю.
Она
зорко взглянула на меня (мне показалось, она слегка вздрогнула), и я
почувствовал еще яснее, чем раньше, что она угадала мои мысли. Я призвал всю
свою решимость, пробудившуюся во мне в эти дни и ночи борьбы, происходившей в
моем сердце.
– Если
это так, а я надеюсь, что это так…
– Мне
это неизвестно, – перебила меня бабушка. – На мои подозрения ты не
полагайся. Ты должен держать их в тайне. Может быть, они неосновательны. Я не
имею права говорить.
– Если
это так, – повторил я. – Агнес скажет мне об этом в свое время.
Сестра, которой я во многом признавался, бабушка, не откажется признаться и
мне.
Бабушка
отвела взгляд так же медленно, как раньше подняла на меня глаза; потом
задумчиво заслонила глаза рукой и тихо положила руку мне на плечо. Так мы
сидели, не говоря ни слова, оба ушедшие в прошлое, пока не настало время
прощаться перед сном.
Рано
утром я отправился верхом туда, где протекли мои школьные дни. Меня ждала
встреча с Агнес, но все же не знаю, был ли я счастлив при мысли, что одержал
над собой победу…
Быстро
промелькнули передо мной знакомые места, и я въехал в город, где каждый камень
на улицах я знал так же, как школьник знает свой букварь. У старого, милого
дома я спешился, но от волнения не мог войти и повернул назад. Потом я
возвратился и заглянул в низкое окно – в то самое окно башенки, у которого
сидел в старые времена Урия Хип, а потом мистер Микобер; теперь эта комнатка
превратилась из канцелярии в маленькую гостиную. Но в остальном старый дом
ничуть не изменился, он оставался все таким же опрятным, как раньше, когда я
увидел его впервые, и содержался в таком же образцовом порядке. Служанка была
новая. Я поручил ей передать мисс Уикфилд, что ее ждет джентльмен, приехавший
из-за границы от ее друга. По старой, такой знакомой лестнице (это меня-то
служанка предупреждала, чтобы я шел осторожно!) я поднялся наверх в гостиную.
Гостиная тоже ничуть не изменилась. На тех же самых полках лежали книги,
которые мы читали вместе с Агнес; там же, где и раньше, неподалеку от стола,
стояла моя конторка, за которой я готовил уроки. Комнату эту восстановили в том
виде, в каком она была до пребывания в доме Хипов. Теперь она стала такой же,
как и в старые, счастливые времена.
Я стоял
у окна, смотрел на дома по другой стороне старой улицы и вспоминал о том, как
глядел я на них в те дождливые дни, когда только что здесь поселился. Вспоминал
о том, какие я строил догадки о жильцах, видневшихся за стеклами окон, и с
каким любопытством следил за ними, когда они спускались и поднимались по
лестницам, или за женщинами, которые стучали патенами по тротуару, а
надоедливый дождь хлестал косыми струями и изливался из водосточных труб прямо
на улицу. Вспомнилось мне, как любил я наблюдать за бродягами, которые входили,
прихрамывая, в город в эти дождливые вечера, неся на плече палку, на которой
болтался узелок; казалось мне, я чувствовал тогда запах сырой земли, мокрых
листьев, терновника и ощущал ветер, дувший мне в лицо во дни моего трудного
странствия.
Вдруг
открылась маленькая дверь в стене, обитой панелью. Я вздрогнул и обернулся.
Строгие,
прекрасные глаза ее встретились с моими. Она приостановилась, схватилась рукой
за сердце. Я обнял ее.
– Дорогая
моя Агнес! Мне не следовало являться так неожиданно!
– О
нет! Я так рада вас видеть, Тротвуд!
– Дорогая
Агнес! Это я счастлив, что снова вижу вас!
Я прижал
ее к своей груди, и с минуту мы молчали. Потом мы сели рядом, ее ласковое лицо
обращено было ко мне, и эти глаза смотрели на меня с той нежностью, о которой я
уже несколько лет мечтал днем и ночью.
Она была
такая прямодушная, такая прекрасная, такая добрая, я так был обязан ей, и она
мне так была дорога, что я не знал, как выразить свои чувства. Я пытался
призывать на нее благословения, пытался благодарить ее, пытался ей рассказать
(сколько раз я писал об этом в своих письмах!), какое влияние оказала она на
меня, по все попытки мои были напрасны. Радость мою и любовь я не мог выразить
словами.
Своим
спокойствием она утишила мое волнение. Заговорила о тех днях, когда мы
расстались, рассказала об Эмили, которую она тайком несколько раз посещала,
трогательно напомнила мне о могиле Доры. Инстинктивно, повинуясь своему
благородному сердцу, она с такой деликатностью коснулась струн моей памяти, что
ни одна из них не отозвалась во мне резким звуком. Я мог слушать эту печальную
музыку, доносившуюся откуда-то издалека, и не отшатываться от того, что она пробуждала.
Могло ли быть иначе, если со всем этим была связана она, мой ангел-хранитель?
– Но
расскажите о себе, Агнес, – воскликнул я наконец, – Вы еще ничего не
рассказали о том, что делали все это время.
– А
что мне рассказывать? – улыбаясь, спросила она. – Папа чувствует себя
хорошо. Вы видите: мы здесь, в нашем доме, наши тревоги позади. Вы это знаете,
дорогой Тротвуд, а значит, знаете все.
– Все,
Агнес? – спросил я.
Она
посмотрела на меня смущенно и с некоторым недоумением.
– А
нет ли, сестра моя, еще чего-нибудь?
Она
побледнела, покраснела и снова побледнела. Потом улыбнулась, печально
улыбнулась, как мне показалось, и покачала головой.
Мне
хотелось услышать от нее признание, на которое намекала бабушка. Как ни трудно
мне было бы услышать это признание, я должен был скрепить свое сердце и
исполнить свой долг перед нею. Но я видел, что ей не но себе, и не настаивал.
– Вы
много заняты, дорогая Агнес?
– В
моей школе? – спросила она так же спокойно, как и раньше.
– Да.
Приходится много работать?
– Работа
доставляет мне такое удовольствие, что, право же, я была бы неблагодарна, если
бы называла так мои занятия, – сказала она.
– Делать
доброе дело вы не считаете трудным, – заметил я.
Снова
она покраснела и снова побледнела, а когда наклонила голову, я увидел на ее
лице ту же печальную улыбку.
– Вы
должны дождаться папу. Мы проведем вместе день, не правда ли? Может быть, вы
переночуете в вашей комнате? Мы всегда зовем ее вашей.
Оставаться
на ночь я не мог – я обещал бабушке приехать к вечеру, но с радостью согласился
побыть с ними до вечера.
– Некоторое
время я буду занята, – сказала Агнес, – но здесь старые книги,
Тротвуд, и старые ноты.
– Даже
старые цветы, – оглядывая комнату, вставил я. – Во всяком случае,
такие же цветы, как и прежде.
– Когда
вас не было, мне доставляло удовольствие сохранять все в том же виде, как во
времена нашего детства. Мне кажется, мы были счастливы тогда.
– О
да! Бог тому свидетель!
– И
каждая вещь, которая мне напоминала о моем брате, была мне дорога, –
продолжала Агнес, весело и ласково глядя на меня. – Даже вот эти
ключи, – она показала на корзиночку, полную ключей, висевшую у нее на
поясе, – звенят так же, как в нашем детстве.
Она
снова улыбнулась и вышла в ту же дверь, из которой появилась.
Такую
сестринскую любовь я должен был с благоговением хранить. Это все, что я оставил
для себя, но и это было бесценное сокровище. Если я когда-нибудь обману
священное доверие, во имя которого мне была дарована эта любовь, я потеряю ее и
никогда не обрету снова. В этом я твердо убедился. И чем больше я ее люблю, тем
тверже мне надлежит об этом помнить.
Я вышел
побродить по улицам, взглянуть на моего старого врага-мясника – теперь он был
констебль, и его жезл висел в лавке – и на то место, где я его победил. На
память мне пришли и мисс Шеперд, и старшая мисс Ларкинс, и все прежние мои
увлечения, симпатии и антипатии. Но ничто не уцелело до этих дней, ничто, кроме
моего чувства к Агнес. А она, как звезда надо мной, поднималась все выше и
сияла все ярче.
Когда я
возвратился, появился и мистер Уикфилд – он пришел из сада, находившегося милях
в двух от города; почти ежедневно он теперь занимался этим садом. Я нашел его
таким, как описывала бабушка. Вместе с нами обедали пять-шесть маленьких
девочек; мистер Уикфилд казался лишь тенью портрета, который висел на стене.
Мир и
покой, присущие с прежних времен этому тихому дому и такие мне памятные, я
ощутил вновь и теперь. Когда кончился обед, мистер Уикфилд не прикоснулся к
вину; мне тоже не хотелось пить, и мы поднялись наверх. Там маленькие ученицы
Агнес пели, играли и занимались делом. После чая дети ушли, а мы втроем
остались поговорить о прошлом.
– Вы
хорошо знаете, Тротвуд, – сказал мистер Уикфилд, – что у меня есть
много оснований сожалеть о прошлом… глубоко сожалеть и глубоко сокрушаться…
Однако, если бы это и было в моей власти, я не хотел бы изгладить его из
памяти…
Этому я
мог поверить – рядом с ним стояла Агнес.
– Мне
пришлось бы тогда, – продолжал он, – забыть о любви моей дочери, о
преданности ее, о ее самопожертвовании… Но этого я забыть не могу – скорее я
забуду самого себя!
– Понимаю
вас, сэр, – мягко сказал я. – Перед этим я всегда преклонялся и
преклоняюсь.
– Но
никто не знает, даже вам неизвестно, что она для меня делала, что ей пришлось
вынести и как тяжко она страдала! Родная моя Агнес!
Она
прикоснулась к его руке, пытаясь остановить его. Она была очень, очень бледна.
– Не
будем об этом говорить! – вздохнул он. Я понял, что он имел в виду
испытания, через которые она прошла; быть может, они еще не кончились для нее
(я вспомнил то, что говорила мне бабушка). – Так… – продолжал
он. – Я никогда не говорил вам о ее матери? И никто о ней вам не рассказывал?
– Нет,
сэр.
– В
сущности, рассказывать много не о чем… Только о том, что она много страдала. За
меня она вышла против воли своего отца, и он от нее отрекся. До рождения Агнес
она молила его о прощении. Но он был человек жестокий, а мать ее давно умерла.
И он оттолкнул ее. И разбил ей сердце.
Агнес
прильнула к плечу отца и обвила рукой его шею.
– Сердце
у нее было мягкое и любящее, и оно разбилось. Я хорошо знал ее нежную натуру.
Да и кто лучше меня мог ее знать? Она горячо меня любила, но никогда не была
счастлива. В глубине души она очень страдала; когда отец оттолкнул ее в
последний раз, она была измучена, слаба… Потом стала хиреть и скончалась. А я
остался с Агнес, которой было только две недели. Остался с Агнес и с поседевшей
головой – вы ведь помните меня, когда впервые у нас появились…
Он
поцеловал Агнес в щеку.
– Печальна
была моя любовь к моему дорогому ребенку, но тогда душа у меня была больна. Об
этом я больше не стану говорить. Я говорю ведь не о себе, Тротвуд, а об Агнес и
ее матери. Я знаю, вам достаточно хоть что-нибудь узнать о том, каким я был и
каким стал, и вы все поймете. А какова Агнес, мне нет нужды говорить. В ее
натуре я ясно вижу черты ее матери. И говорю вам это теперь, когда мы снова
встретились после таких перемен. Больше мне нечего сказать.
Голова
его поникла. В ее ангельских глазах, устремленных на него, светилась дочерняя
преданность, которая казалась еще более трогательной после того, что он
рассказал. Если бы мне был нужен какой-нибудь памятный знак, который отмечал бы
вечер нашей встречи после долгой разлуки, таким знаком мог бы стать этот ее
взгляд.
А затем
Агнес отошла от отца, неслышно села за фортепьяно и сыграла несколько знакомых
мелодий, которые так часто слышали мы в прежние времена.
– Вы
снова собираетесь уехать? – спросила меня Агнес, когда я стоял возле нее.
– А
что скажет по этому поводу моя сестра?
– Надеюсь,
что нет.
– Значит,
я не поеду, Агнес.
– Раз
вы спросили меня, Тротвуд, мне кажется, вы не должны ехать, – мягко
сказала она. – Допустим, я могла бы обойтись без моего брата, но уезжать
вам несвоевременно. Ваш успех и известность, которые все растут, помогут вам
приносить людям добро.
– Я
таков, каким вы меня сделали, Агнес. И вы это должны знать.
– Я
сделала вас, Тротвуд?
– Да!
Да, дорогая моя Агнес! – сказал я, наклонившись к ней. – Когда мы
сегодня встретились, я хотел сказать вам, о чем я думал после смерти Доры.
Помните, Агнес, как вы вошли в нашу комнату и как вы указали рукой на небо?
– О
Тротвуд! – сказала она, и слезы показались у нее на глазах. – Такая
любящая, такая доверчивая и такая юная! Разве я могу забыть?
– Вы
всегда были для меня тою же, сестра моя. Всегда указывали мне на небо, всегда
вели меня к высоким целям!
Она
только покачала головой; слезы еще не высохли на ее лице, печальная улыбка
появилась на нем.
– За
это я так благодарен вам, Агнес, что не знаю, как назвать мое чувство к вам. Не
знаю, как это вам сказать, но хочу, чтобы вам было известно: всю мою дальнейшую
жизнь я вверяю вам, руководите мной так же, как это было в мрачные для меня
времена, которые отошли в прошлое. Что бы ни случилось, какие бы новые узы вы
на себя ни наложили, какие бы перемены ни произошли у вас и у меня, помните
одно: моя жизнь вверена вам, и я всегда буду вас любить, как любил до сих пор.
Вы всегда будете, как были раньше, моей опорой и утешением. До самой своей
смерти, сестра моя любимая, я всегда буду видеть перед собой вас – указывающую
мне на небеса.
Она
опустила свою руку на мою и сказала, что гордится мной и тем, что я сказал, хотя
она и не заслужила моих похвал. Потом, не спуская с меня глаз, она снова начала
играть.
– Знаете
ли, Агнес, – продолжал я, – когда впервые я вас увидел и еще ребенком
сидел рядом с вами, я странным образом чувствовал то, о чем сегодня услышал.
– Вы
знали, что у меня нет матери и старались быть со мной поласковей, –
улыбаясь, ответила она.
– Не
совсем так, Агнес. Я словно знал всю эту историю – в той атмосфере, которая вас
окружала, я чувствовал что-то трогательное, но не мог этого объяснить… Что-то
печальное, но не в вас, а в ком-то другом. Теперь я знаю – так оно и было.
Она
продолжала играть чуть слышно и не отрывала от меня глаз.
– Вам
не смешны подобные фантазии, Агнес?
– Нет.
– А
если я скажу: даже тогда я чувствовал, что вы можете любить, несмотря ни на
какие разочарования, и что способны так любить до конца своей жизни. Вы не
станете смеяться над подобной выдумкой?
– О
нет! Нет!
На
мгновение ее лицо стало страдальческим, но не успел я изумиться, как
страдальческое выражение исчезло, и она продолжала играть, глядя на меня со
спокойной улыбкой.
Я думал
об этом, когда ехал верхом в Лондон, а ветер, как неумолимая память, подгонял
меня. И я боялся, что она несчастлива. Я-то был несчастлив, но с прошлым я
покончил, и когда видел ее перед собой с воздетой вверх рукою, мне казалось,
она указует на небо, где в таинственном грядущем мне еще суждено ее любить
неведомой на земле любовью и рассказать о той борьбе, какую я вел с собой
здесь, внизу.
|