Увеличить |
Глава XII
Мне по-прежнему не
нравится самостоятельная жизнь, я принимаю знаменательное решение
В положенный
срок прошение мистера Микобера было рассмотрено, и, к великой моей радости,
этого джентльмена распорядились освободить по Закону о несостоятельности. Его
кредиторы не были людьми неумолимыми, и, как сообщила мне миссис Микобер, даже
мстительный сапожник объявил на суде, что не питает злобы к мистеру Микоберу,
но любит-де, если кто ему задолжал, чтобы деньги платили. Такова, по его
мнению, человеческая природа, присовокупил он.
Мистер
Микобер вернулся в тюрьму Королевской Скамьи, ибо надлежало уплатить судебные
издержки и уладить какие-то формальности, прежде чем окончательно выйти на
свободу. Клуб встретил его восторженно и в тот же вечер устроил в его честь
музыкальное собрание, а тем временем мы с миссис Микобер, окруженные спящими
детьми, лакомились жареным барашком.
– Ради
такого случая, мистер Копперфилд, я дам вам еще немного флипа,[30] – сказала миссис Микобер
после того, как мы уже отведали его, – в память папы и мамы.
– Они
умерли, сударыня, – спросил я, поддержав тост и выпив рюмку.
– Моя
мама простилась с жизнью, прежде чем у мистера Микобера начались затруднения,
во всяком случае прежде, чем нам стало совсем плохо. Мой папа, покуда был жив,
несколько раз давал поручительства за мистера Микобера, но в конце концов, к
прискорбию многочисленных друзей, скончался.
Миссис
Микобер поникла головой и уронила благоговейную слезу на того из близнецов, которому
в этот момент случилось покоиться у нее на руках.
Вряд ли
я мог надеяться на более благоприятный случай, чтобы задать крайне
интересовавший меня вопрос, и поэтому я спросил миссис Микобер:
– Разрешите
узнать, сударыня, что вы и мистер Микобер намерены делать теперь, когда мистер
Микобер выпутался из затруднительного положения и вышел на свободу? У вас есть
какие-нибудь планы?
– Мое
семейство, – сказала миссис Микобер, всегда произносившая эти два слова
крайне торжественно, причем я понятия не имел, кого она подразумевает, –
мое семейство придерживается того мнения, что мистер Микобер должен покинуть
Лондон и найти применение своим дарованиям в провинции. Мистер Микобер –
человек великих дарований, мистер Копперфилд.
Я
выразил полную уверенность в этом.
– Да,
человек великих дарований! – повторила миссис Микобер. – Мое
семейство придерживается того мнения, что при небольшой протекции человек с его
способностями может поступить в таможенное управление. У моего семейства есть
связи в провинции, и оно выражает желание, чтобы мистер Микобер отправился в
Плимут. Оно почитает необходимым, чтобы он был там, на месте.
– Чтобы
он был наготове? – предположил я.
– Вот
именно! – подтвердила миссис Микобер. – Чтобы он был наготове в
случае, если… счастье улыбнется.
– И
вы тоже отправитесь туда, сударыня?
События,
имевшие место днем, а также близнецы и, быть может, флип привели миссис Микобер
в истерическое состояние, вследствие чего она залилась слезами и сказала:
– Я
никогда не покину мистера Микобера. Хотя мистер Микобер в первый момент может и
скрыть от меня свои затруднения, но только потому, что благодаря
сангвиническому темпераменту надеется их преодолеть. Жемчужное ожерелье и
браслеты, которые я получила в наследство от мамы, были проданы за полцены, а
коралловый убор, свадебный подарок папы, пошел за гроши. Но я никогда не покину
мистера Микобера! О нет! – воскликнула миссис Микобер, приходя в еще большее
возбуждение. – Никогда я этого не сделаю! Даже и не просите меня об этом!
Мне
стало не по себе. Вот те на! Миссис Микобер решила, будто я предлагаю ей
что-нибудь подобное! И я сидел и смотрел на нее с тревогой.
– У
мистера Микобера есть свои недостатки. Я не стану отрицать, что он
непредусмотрителен. Я не стану отрицать, что он держал меня в неведении
относительно своих ресурсов и долгов, – она вперила взгляд в стену, –
но никогда я не покину мистера Микобера!
Тут
миссис Микобер, повышая мало-помалу голос, прямо-таки завопила, и я так
испугался, что бросился в клубную комнату, где мистер Микобер сидел за длинным
столом на председательском месте и управлял хором:
Тпру,
Доббин!
Но,
Доббин!
Тпру,
Добин!
Тпру
и ио-о-о![31]
Я
примчался с известием, что состояние миссис Микобер внушает крайнюю тревогу;
услышав это, мистер Микобер зарыдал и поспешно вышел вместе со мной, причем его
жилет был сплошь усеян головками и хвостиками креветок, которыми он угощался.
– Эмма,
ангел мой! – воскликнул мистер Микобер, вбегая в комнату. – Что
случилось?
– Я
никогда не покину вас, Микобер! – вскричала та.
– О,
жизнь моя! – воскликнул мистер Микобер, заключая ее в объятия. – Я в
этом совершенно уверен!
– Он
– родитель моих детей! Он – отец моих близнецов. Он – мой возлюбленный
супруг, – вырываясь из его объятий, выкрикивала миссис Микобер, – я
ни… ког…да не… покину мистера Микобера!
Мистер
Микобер так разволновался этим доказательством ее преданности (которое довело
меня до слез), что страстно прижал ее к сердцу, уговаривая посмотреть на него и
успокоиться. Но чем больше упрашивал он миссис Микобер посмотреть на него, тем
более неподвижным и пустым становился ее взгляд, и чем больше он упрашивал ее
успокоиться, тем меньше эти слова достигали цели. В результате мистер Микобер
скоро потерял самообладание, и его слезы смешались со слезами супруги и моими;
наконец он попросил меня выйти и посидеть на площадке лестницы, покуда он не
уложит ее в постель.
Я хотел
попрощаться с ним и идти домой, но он убедил меня остаться, пока не ударят в
колокол, возвещавший, что посетителям пора уходить. Поэтому я уселся у окна на
площадке и ждал до той поры, когда он появился с другим стулом и расположился
рядом со мной.
– Как
себя чувствует сейчас миссис Микобер? – спросил я.
– Она
пала духом. Реакция, – ответил мистер Микобер понурившись. – Какой
ужасный день! Теперь мы совсем одиноки, мы потеряли все!
Мистер
Микобер сжал мою руку, застонал и прослезился. Я был очень растроган, но в то
же время разочарован, так как думал, что все мы будем веселы в этот счастливый
долгожданный день. Но, мне кажется, мистер и миссис Микобер так привыкли к
своим вечным затруднениям, что почувствовали себя потерпевшими кораблекрушение
именно теперь, когда от них избавились. Вся их эластичная жизнерадостность
исчезла, мне ни разу еще не приходилось их видеть такими жалкими, как в тот
вечер; когда зазвонил колокол и мистер Микобер проводил меня до сторожки и
благословил на прощание, я с тревогой оставил его одного – таким он казался
несчастным.
Но
растерянность и уныние, которые неожиданно для меня нас охватили, все же не
помешали мне почувствовать, что мистер и миссис Микобер покинут вместе с детьми
Лондон и наша разлука неминуема и близка. Именно в тот вечер по пути домой и в
бессонные часы, наступившие для меня, когда я улегся в постель, впервые мне
пришла в голову мысль, – не знаю, как она там появилась, – которая
позднее привела к твердому решению.
Я так
привык к Микоберам, злосчастная их жизнь так сблизила меня с ними, я так был
одинок без них, что перспектива искать новое помещение и опять очутиться среди
чужих людей была для меня тогда равносильна необходимости снова пуститься в
плавание по воле ветра, а я слишком хорошо знал по опыту, что меня ожидает.
Когда я об этом думал, все мои чувства, искалеченные жизнью, стыд и унижение,
пробужденные ею в моем сердце, стали еще более мучительны, и я решил, что так
жить невозможно.
О том,
что, надеясь изменить свою судьбу, я должен полагаться только на самого себя, я
знал хорошо. Мне редко приходилось слышать упоминание о мисс Мэрдстон, а о
мистере Мэрдстоне – никогда; раза два-три на имя мистера Куиньона приходили для
меня свертки с новой или починенной одеждой, в каждом свертке находилась
записка, в которой Дж. М. выражала уверенность, что Д.К. приучился к работе и
всецело посвятил себя исполнению долга, и ни малейшего намека на то, что из
меня может что-нибудь выйти и я не буду простым чернорабочим, которым я
неотвратимо становился.
Уже на
следующий день, когда голова моя, в которой зародилась новая мысль, еще пылала
от возбуждения, стало очевидно, что миссис Микобер говорила об их близком
отъезде не без оснований. Они сняли помещение в том доме, где я жил, только на
неделю, а затем должны были отправиться в Плимут. Днем мистер Микобер самолично
явился в контору склада, сообщил мистеру Куиньону, что в день отъезда они
вынуждены меня покинуть, и отозвался обо мне с самой высокой похвалой, которую
я, несомненно, заслужил. А мистер Куиньон позвал возчика Типпа, женатого человека,
сдававшего комнату внаймы, и сговорился с ним о моем переезде туда – с
обоюдного нашего согласия, как он имел основания полагать, ибо я промолчал,
хотя решение мое было уже принято.
Пока я
оставался под одной кровлей с мистером и миссис Микобер, все вечера я проводил
с ними, и, мне кажется, за это время мы еще больше привязались друг к другу. В
последнее воскресенье они пригласили меня к обеду; на обед у нас было свиное
филе с яблочным соусом и пудинг. Накануне я купил крапчатую деревянную лошадку
в подарок юному Уилкинсу Микоберу – так звали мальчика, – а маленькой Эмме
куклу. Я подарил также шиллинг «сиротской», которая лишалась места.
День мы
провели очень приятно, хотя все были взволнованы предстоящей разлукой.
– Мнстер
Копперфилд, возвращаясь мысленно к периоду тяжелых затруднений мистера Микобера,
я всегда буду думать о вас, – сказала миссис Микобер. – Вы были так
услужливы, так деликатны! Вы не были жильцом. Вы были другом.
– Дорогая
моя, – сказал мистер Микобер, – у Копперфилда (в последнее время он
привык называть меня просто по фамилии) есть сердце, чтобы сочувствовать
бедствиям своих ближних, когда они находятся в стесненных обстоятельствах, у
него есть голова, чтобы строить разные планы, у него есть руки, чтобы… ну,
одним словом, способность избавляться от имущества, без которого можно
обойтись.
В ответ
на такую похвалу я выразил свою благодарность и сказал, что мне очень грустно
расставаться с ними.
– Мой
дорогой юный друг! – воскликнул мистер Микобер. – Я старше вас. У
меня есть жизненный опыт, у меня есть… опыт… одним словом, опыт, почерпнутый из
затруднений. В настоящее время, пока счастье еще не улыбнулось (должен сказать,
я жду этого с часу на час), я ничего не могу вам предложить, кроме совета.
Все-таки мой совет заслуживает того, чтобы ему последовать, поскольку я… ну,
одним словом, поскольку я… не следовал ему сам, и теперь… – мистер
Микобер, который все время улыбался и сиял, вдруг запнулся и нахмурился, –
теперь вы видите перед собой несчастнейшего человека.
– О
мой дорогой Микобер! – вскричала его супруга.
– Я
говорю: вы видите перед собой несчастнейшего человека, – продолжал мистер
Микобер, уже забыв о себе и снова улыбаясь. – Вот мой совет: никогда не
откладывайте на завтра того, что вы можете сделать сегодня. Промедление крадет
у вас время. Хватайте его за шиворот.
– Изречение
моего бедного папы! – вставила миссис Микобер.
– Дорогая
моя, ваш папа был в своем роде прекраснейший человек, и боже меня упаси осуждать
его! Во всяком случае, нам, вероятно, никогда уже… одним словом, нам никогда не
встретить человека его лет с такими стройными ногами, словно созданными для
гетр, и способного читать без очков. Но он, дорогая моя, употреблял это
выражение применительно к нашему браку, вследствие чего наш брак был заключен с
такой быстротой, что я так и не успел покрыть расходы.
Мистер
Микобер посмотрел искоса на миссис Микобер и добавил:
– Это
отнюдь не значит, что об этом я жалею. Как раз наоборот, любовь моя.
И он на
минутку призадумался.
– Другой
мой совет вы знаете, Копперфилд, – продолжал мистер Миксбер. –
Ежегодный доход двадцать фунтов, ежегодный расход девятнадцать фунтов,
девятнадцать шиллингов, шесть пенсов, и в итоге – счастье. Ежегодный доход
двадцать фунтов, ежегодный расход двадцать фунтов шесть пенсов, и в итоге –
нищета. Цветы увядают, листья опадают, дневное божество озаряет печальную картину
и… и… одним словом, вы навсегда повержены! Как я!
Засим
мистер Микобер, желая запечатлеть в моей памяти свою судьбу, выпил с веселым и
удовлетворенным видом стакан пунша и стал насвистывать какой-то плясовой мотив.
Я не
преминул уверить его, что твердо запомню его наказы, хотя, в сущности, в этом
не было нужды, так как было очевидно, сколь сильно взволновали они меня. На
следующее утро я встретился со всем семейством в конторе по найму карет и с
тяжелым сердцем наблюдал, как они занимали наружные задние места.
– Да
благословит вас господь, мистер Копперфилд! – сказала миссис
Микобер. – Я никогда не смогу все это забыть и не забуду, даже если бы
захотела!
– Прощайте,
Копперфилд! – сказал мистер Микобер. – Будьте счастливы и
преуспевайте! Если с течением времени я узнаю, что моя злосчастная судьба
послужила вам предостережением, я буду считать, что в этом подлунном мире я
существовал не без пользы. Если счастье мне улыбнется (а я на это надеюсь), я с
радостью сделаю все, что в моих силах, чтобы прийти вам на помощь и вывести вас
на дорогу.
Мне
кажется, миссис Микобер, сидевшая с детьми на Задних наружных местах и печально
смотревшая на меня, пока я стоял на дороге и пристально на них глядел, –
мне кажется, миссис Микобер вдруг прозрела и увидела, как я еще мал. Думаю я
так потому, что она, с совершенно новым для меня, материнским выражением лица,
дала мне знак вскарабкаться наверх, обняла меня за шею и поцеловала так, как
будто я был ее сыном. Я едва успел спуститься вниз, как карета тронулась, и я с
трудом мог разглядеть семейство среди носовых платков, которыми оно размахивало
на прощанье.
Через
минуту карета скрылась из виду. Посреди дороги остались я и «сиротская»; мы
печально посмотрели друг на друга, затем пожали друг другу руку и попрощались;
она, мне думается, отправилась снова в работный дом прихода св. Луки, а я пошел
начинать свой трудовой день на складе «Мэрдстон и Гринби».
Но
влачить и впредь такую мучительною жизнь намерения у меня не было. Я решил
бежать. Любым способом бежать в деревню к единственной родственнице, какая у
меня оставалась на свете, и рассказать обо всем, что случилось со мной, моей
двоюродной бабушке, мисс Бетси.
Я уже
упоминал, что не ведаю, как пришла мне в голову эта отчаянная мысль. Но она
зародилась в ней, засела крепко и привела к такому твердому решению, какого я
никогда еще не принимал. Вряд ли я питал тогда какие-нибудь далеко идущие
надежды, я сосредоточился исключительно на том, чтобы привести задуманное мною
в исполнение.
Снова и
снова, сотни раз с той поры, как этот замысел появился и лишил меня сна, я
возвращался к рассказу моей бедной матери о моем рождении, – рассказу,
который в былые времена я так любил слушать и знал наизусть. В этом рассказе
бабушка появилась и исчезла, страшная, пугающая фигура; но в ее поведении была
одна черточка, которая мне нравилась и чуть-чуть меня приободряла. Я не мог
забыть, что моей матери казалось, будто она почувствовала, как прикоснулась к
ее прекрасным волосам моя бабушка, прикоснулась нежной рукой. Быть может, это
была только фантазия матери, не имевшая ровно никаких оснований, но я нарисовал
себе такую картину: грозная бабушка смягчается при виде юного прекрасного лица,
которое я помнил так хорошо и так сильно любил; и эта черточка согревала весь
рассказ матери. Вполне возможно, что она долго таилась в моем сознании и
постепенно привела меня к моему решению.
Так как
я даже не знал, где живет мисс Бетси, то написал Пегготи длинное письмо и, как
бы вскользь, спросил, помнит ли она ее адрес; при этом я упомянул, что слышал,
будто эта леди проживает в таком-то месте, которое я назвал наугад, а я, мол,
хотел бы знать, верно ли это. В письме я писал, что очень нуждаюсь в полгинее,
и был бы ей премного благодарен, если бы она ссудила мне эту сумму до той поры,
покуда я не смогу вернуть, и обещал рассказать позднее, зачем мне нужны деньги.
Скоро
прибыло ответное письмо Пегготи – как всегда, полное заверений в любви и
преданности. В письмо она вложила полгинеи (боюсь, ей стоило большого труда
извлечь эти деньги из сундука мистера Баркиса) и сообщала, что мисс Бетси
проживает где-то около Дувра, но ей неизвестно, в самом ли Дувре, в Хайте, в
Сандгете или в Фолкстоне. Кто-то из служащих на складе в ответ на мой вопрос об
этих местах сказал, что все эти города расположены рядом, по соседству один от
другого, и я счел такой ответ вполне удовлетворительным для моих целей и решил
отправиться в конце недели.
Я был
очень честным мальчуганом и, не желая оставлять по себе у «Мэрдстона и Гринби»
дурную славу, считал себя обязанным остаться до субботнего вечера, а поскольку
при поступлении на склад мне было уплачено вперед за неделю, решил не идти в
обычный час в контору за своим жалованьем. Вот по этой-то причине я и взял
взаймы полгинеи, чтобы иметь деньги на дорогу.
Когда
наступил субботний вечер и все мы собрались на складе в ожидании получки, а
Типп, возчик, пользовавшийся привилегией получать первым, пошел за деньгами, я
пожал руку Мику Уокеру, попросил его, когда он пойдет в контору, передать
мистеру Куиньону, что я отправился перенести свой сундучок к Типпу, и, в
последний раз пожелав спокойной ночи Мучнистой Картошке, убежал.
Мой
сундучок находился на моей старой квартире над рекой, и я написал для него
адрес на обратной стороне одной из наших адресных табличек, которые мы
прибивали к бочонкам: «Мистеру Дэвиду до востребования, контора наемных карет,
Дувр». Эта табличка была у меня в кармане, заранее приготовленная, чтобы
привесить ее к сундучку, когда мне удастся вынести его из дому; по дороге домой
я искал кого-нибудь, кто помог бы мне перетащить сундучок в контору почтовых
карет.
Неподалеку
от Обелиска,[32]
на Блекфрайерс-роуд, стоял около маленькой тележки, запряженной ослом,
долговязый парень; когда я проходил мимо, он поймал мой взгляд и крикнул: «Ну
что, ротозей, небось запомнил меня?» – заметив, что я пристально на него
смотрю. Я остановился и сказал, что отнюдь не хотел его обидеть, а
просто-напросто размышлял, возьмется ли он исполнить одно поручение.
– Какое
поручение? – спросил долговязый парень.
– Перевезти
сундучок, – ответил я.
– Какой
сундучок? – спросил долговязый.
Я
объяснил, что сундучок мой находится в доме на той же улице и я даю шесть
пенсов за доставку его в контору дуврских наемных карет.
– По
рукам. Шесть пенсов! – сказал долговязый парень, вскочил в запряженную
ослом тележку, которая была не чем иным, как большим деревянным корытом на
колесах, и, грохоча, поскакал с такой скоростью, что мне приходилось напрягать
все силы, чтобы не отстать от осла.
В парне
было нечто вызывающее, особенно в его манере жевать соломинку во время
разговора, и это мне не понравилось. Но мы с ним уже сговорились, и мне
пришлось повести его наверх в мою комнату, откуда мы вынесли сундучок и
поставили в тележку. Мне покуда не хотелось привешивать к сундучку табличку с
адресом, чтобы кто-нибудь из семьи хозяина не проведал о моем плане и не
задержал меня; поэтому я попросил парня остановиться на минуту, когда он
поравняется с глухой стеной тюрьмы Королевской Скамьи. Только успел я это
сказать, как он помчался так, словно и он сам, и мой сундучок, и тележка, и
осел – все разом обезумели, а я чуть не задохся, стараясь догнать его и окликая
на бегу, пока, наконец, не догнал в указанном мною месте.
Запыхавшись
и раскрасневшись, я выронил из кармана мои полгинеи, доставая табличку с адресом.
Ради сохранности монеты я засунул ее в рот и, хотя руки у меня дрожали, очень
удачно приладил табличку, как вдруг долговязый ударил меня в подбородок, и я
увидел, что мои полгинеи вылетели изо рта ему на ладонь.
– Э,
да тут подсудное дело! – вскричал долговязый и с ужасной гримасой схватил
меня за ворот куртки. – Что! Удрать собрался? А ну-ка пойдем в полицию,
негодный мальчишка!
– Отдайте
мне мои деньги и оставьте меня в покое! – сказал я в испуге.
– Пойдем
в полицию! – повторил парень. – Там разберут, чьи это деньги,
– Отдайте
мой сундучок и деньги! – закричал я и разрыдался.
Долговязый
снова повторил: «Пойдем в полицию!» – и поставил меня прямо перед ослом, словно
между этим животным и судьей была какая-то связь, но вдруг передумал, прыгнул в
тележку, уселся на мой сундучок и, крикнув, что едет в полицию, помчался еще
быстрее, чем раньше.
Я
пустился за ним со всех ног, но, задыхаясь от бега, не мог кричать, да,
пожалуй, и смелости бы у меня недостало. Раз двадцать меня чуть не задавили. Я
терял его из виду, снова находил, снова терял, на меня кричали, огрели меня
кнутом, я упал в грязь, кое-как поднялся, на кого-то наскочил, налетелна столб.
Но вот настал момент, когда, измученный страхом и жарой, опасаясь, как бы весь
Лондон не бросился за мной в погоню, я дал возможность долговязому парню
скрыться с моими деньгами и сундучком. Я рыдал, я не в силах был перевести
дыхание, но, не останавливаясь, вышел на дорогу, ведущую к Гринвичу, который,
как я узнал раньше, находится на пути в Дувр. К дому моей бабушки, мисс Бетси,
я нес с собой чуть-чуть побольше имущества, чем было у меня в ту ночь, когда
мое появление на свет привело ее в такое негодование.
|