Увеличить |
О романе
«Жизнь,
приключения, испытания и наблюдения Дэвида Копперфилда-младшего из Грачевника в
Бландерстоне, описанные им самим (и никогда, ни в каком случае не
предназначавшиеся для печати)» – таково было первоначальное полное заглавие
романа. Первый выпуск его был издан в мае 1849 года, последующие выходили
ежемесячно, вплоть до ноября 1850 года. В том же году роман вышел отдельным
изданием под заглавием «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим».
Хотя в
этой книге Диккенс и рассказал о некоторых действительных событиях своей жизни,
она не является автобиографией писателя. Используя отдельные факты своей
биографии, Диккенс свободно видоизменял их в соответствии с планом романа; рисуя
образы своих героев, он брал лишь отдельные черты действительно существовавших
людей. Рассказывая, к примеру, о тяжелом детстве маленького Дэвида, о его
работе на винном складе и о крушении его детских надежд, Диккенс описал свои
собственные переживания тех лет, когда ребенком он работал на фабрике ваксы. Он
рассказал о своих занятиях юриспруденцией, но совершенно изменил условия, в
которых эти занятия протекали; он описал свои занятия стенографией, сделав
Дэвида парламентским репортером, но ничего не поведал о постепенном превращении
своем из газетного репортера в известного писателя.
Книга 2
Глава XXX
Утрата
В Ярмут
я приехал вечером и пошел в гостиницу. Я знал, что комната для гостей в доме
Пегготи – моя комната – будет в ближайшее время занята, а быть может, великий Гость,
которому все живое должно уступать место, уже перешагнул порог. Вот почему я
отправился в гостиницу, пообедал там и договорился о ночлеге.
Было
часов десять, когда я вышел на улицу. Почти все лавки были закрыты, и городок
притих. Подойдя к «Омеру и Джорему», я увидел, что ставни затворены, но дверь в
лавку еще распахнута настежь. Издали я мог разглядеть мистера Омера, курившего
трубку в дверях гостиной, а потому вошел и осведомился, как он поживает.
– Господи
помилуй, кого я вижу! – воскликнул мистер Омер. – А вы-то сами как
поживаете? Присаживайтесь… Надеюсь, вам не мешает дым?
– Нисколько, –
ответил я. – Мне он нравится, если трубку курю не я, а кто-нибудь другой.
– Если
курит кто другой, вот как? – со смехом подхватил мистер Омер. – Тем
лучше, сэр. Дурная привычка для молодого человека. Присаживайтесь. Я курю из-за
астмы.
Мистер
Омер посторонился, чтобы пропустить меня, и придвинул мне стул. Запыхавшись, он
снова уселся и затянулся трубкой, словно в ней-то и заключался необходимый ему
воздух.
– Я
очень опечален плохими известиями о мистере Баркисе, – сказал я.
Мистер
Омер с серьезным видом посмотрел на меня и покачал головой.
– Вы
не знаете, как он себя чувствует сегодня? – спросил я.
– Этот
самый вопрос я задал бы вам, сэр, если бы не моя деликатность, – отвечал
мистер Омер. – Это одна из неприятных сторон нашего дела. Если кто-нибудь
заболевает, мы не можем справляться о его здоровье.
Мысль о
таком затруднении мне не приходила в голову, хотя, входя в лавку, я и опасался,
что услышу знакомый стук. Теперь, когда мистер Омер коснулся этой темы, я
признал справедливость его слов, о чем и сказал ему.
– Да,
да, вы сами понимаете, – кивая головой, подтвердил мистер Омер. – Мы
не решаемся спрашивать. Ах, боже мой, да многие так и не оправились бы от
потрясения, если бы им сказали: «Омер и Джорем шлют свой привет и желали бы
знать, как вы себя чувствуете сегодня утром?» Или сегодня вечером, смотря по
обстоятельствам.
Мы с
мистером Омером кивнули друг другу, и мистер Омер зарядился воздухом при помощи
своей трубки.
– Вот
одна из причин, почему наше ремесло не позволяет оказывать внимание, которое
часто хотелось бы оказать, – сказал мистер Омер. – Возьмем, к
примеру, меня. Не один год, а сорок лет я знал Баркиса, видел, как он проезжал
мимо моей лавки. Но я не могу пойти и спросить, как его здоровье.
Я
понимал, что это не на шутку огорчает мистера Омера, и поделился с ним своими
соображениями на этот счет.
– Надеюсь,
корыстен я не больше, чем всякий другой, – продолжал мистер Омер. –
Посмотрите на меня! В любую минуту я могу задохнуться, а при таких
обстоятельствах мне, на мой взгляд, уже не до корысти. Не до того, знаете ли,
человеку, который чувствует, что ему вот-вот не хватит воздуха, да что там –
уже не хватает, словно дырявым кузнечным мехам. А вдобавок этот человек – дедушка, –
присовокупил мистер Омер. Я отвечал:
– Конечно.
– Не
то чтобы я жаловался на свое ремесло, – продолжал мистер Омер. – Нет,
я не жалуюсь. Разумеется, в каждом деле есть свои хорошие и дурные стороны.
Хотел бы я только, чтобы у людей было больше силы духа.
С самым
благодушным и приветливым видом мистер Омер несколько раз молча затянулся
трубкой, а затем сказал, возвращаясь к началу разговора:
– Ну,
так вот, справляться о том, как поживает Баркис, мы можем только у Эмли – она
знает наши истинные чувства и опасается нас не больше, чем ягнят. Минни и
Джорем как раз отправились туда расспросить ее, как он себя чувствует сегодня
вечером (она сейчас у тетки, помогает ей после работы). И если вы соблаговолите
подождать их возвращения, они вам все расскажут. Не выпьете ли чего-нибудь?
Рюмку грога? Я сам пью грог, когда курю, – продолжал мистер Омер, взяв
свою рюмку. – Говорят, он смягчает пути, по которым доходит до меня этот
несчастный воздух. Но, господи помилуй, тут дело не в том, что пути не в порядке! –
прохрипел мистер Омер. – «Дай мне вдоволь воздуху, – говорю я моей
дочери Минни, – а уж пути-то я, дорогая моя, сам найду».
Ему и в
самом деле не хватало воздуха, и страшно было смотреть, как он смеется. Когда
же он отдышался и снова мог вести беседу, я поблагодарил его за предложенное
угощение, от которого отказался, ибо только что пообедал, и сказал, что, раз он
так любезно меня приглашает, я готов подождать, пока вернутся его дочь и зять.
Потом я осведомился, как поживает малютка Эмли.
– Скажу
вам откровенно, сэр, – ответил мистер Омер, вынимая изо рта трубку, чтобы
потереть себе подбородок. – я буду рад, когда справят свадьбу.
– Но
почему же? – спросил я.
– Видите
ли, сейчас она какая-то беспокойная, – сказал мистер Омер. – Я вовсе
не спорю, что она не такая хорошенькая, как раньше, нет! Она еще похорошела –
уверяю вас, похорошела! И не говорю, что она стала хуже работать, нет, она
работает по-прежнему. Она и прежде стоила шестерых работниц и теперь стоит. Но
ей недостает, как бы это сказать… пылу. Вы меня поймете, если я выражусь
так, – сказал мистер Омер, снова потерев подбородок и затянувшись трубкой:
– «А ну, налегай, сильней налегай, дружней налегай, ребята!» Вот чего, на мой
взгляд, недостает мисс Эмли.
Физиономия
и тон мистера Омера были столь выразительны, что я мог не кривя душой кивнуть
ему, давая понять, что разгадал смысл его слов. Казалось, он остался доволен
моей сообразительностью и продолжал:
– И
вот, по-моему, все это главным образом из-за того, что она какая-то
беспокойная. Я частенько говорил об этом после работы и с дядей ее и с ее
женихом, и я объясняю все дело тем, что она какая-то беспокойная. Всегда нужно
помнить, – продолжал мистер Омер, тихо покачивая головой, – что у
Эмли на редкость любящее сердечко. Есть такая пословица: «Из свиного уха не
сшить шелкового кошелька». Так ли это – не знаю. Пожалуй, и можно, если взяться
за дело с молодых лет. Вот, к примеру, тот старый баркас, сэр! Ведь она
превратила его в домашний очаг, с которым не сравнится и дворец из мрамора!
– В
этом я не сомневаюсь! – подтвердил я.
– Право
же, стоит посмотреть, как эта хорошенькая девчурка ластится к своему
дяде, – заметил мистер Омер. – С каждым днем она все больше и больше
льнет к нему. А коли так, то, сами понимаете, в ней происходит борьба. Зачем же
тянуть дольше, чем нужно?
Я
внимательно слушал доброго старика и от всей души соглашался с ним.
– Потому-то
я и заговорил с ними об этом, – спокойно и добродушно продолжал мистер
Омер. – Вот что я им сказал: «Не думайте, что Эмли прикована к этому месту,
пока не кончится срок обучения. Назначьте срок сами. Работа ее принесла нам
больше, чем мы ожидали, да и обучение шло быстрее. Омер и Джорем не посмотрят
на то, что срок еще не истек, и она будет свободна, когда вы того пожелаете.
Если потом она захочет договориться с нами и что-нибудь делать для нас на дому
– ну что ж, очень хорошо! А не захочет – тоже хорошо. Мы, во всяком случае,
убытков не несем». Потому что, знаете ли, – заключил мистер Омер,
притронувшись ко мне своей трубкой, – вряд ли станет человек, которому
воздуху не хватает и который вдобавок еще и дедушка, – вряд ли станет он
притеснять такой цветочек с голубыми глазками, как она!
– Конечно,
не станет, – сказал я.
– То-то
и есть! Правильно! – подтвердил мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный
брат… вам известно, что она выходит замуж за своего двоюродного брата?
– О
да! Я его хорошо знаю, – ответил я.
– Само
собой разумеется, – сказал мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный
брат – он, оказывается, на хорошем месте и зарабатывает неплохо – очень
благодарил меня (и вообще, должен сказать, держит он себя так, что я о нем
наилучшего мнения), а потом пошел и снял такой уютный домик, какой мы с вами
только можем пожелать. Домик этот уже обмеблирован сверху донизу, чистенький и
аккуратный, как кукольная гостиная. И если бы болезнь бедняги Баркиса не
приняла дурного оборота, были бы они, верно, теперь мужем и женой. Но вот
приходится откладывать.
– А
как Эмли, мистер Омер? – осведомился я. – Все такая же, как вы
говорили, беспокойная?
– Ну,
знаете ли, ничего другого ожидать нельзя, – отвечал он, снова потирая свой
двойной подбородок. – Ей предстоит перемена, разлука, и все это для нее,
если можно так выразиться, уже не за горами, а в то же время как будто и за
горами. Смерть Баркиса вызвала бы отсрочку, но небольшую, а вот болезнь его
может затянуться. Как вы сами понимаете, положение неопределенное.
– Понимаю, –
сказал я.
– И
вот Эмли все еще немножко грустит и немножко волнуется; сказать правду,
пожалуй, даже больше, чем раньше, – продолжал мистер Омер. – С каждым
днем она как будто все крепче и крепче привязывается к своему дяде, да и с нами
не хочется ей расставаться. Стоит мне сказать ей ласковое слово, а у нее уж и
слезы на глазах… А если бы вы видели, как она возится с дочуркой моей Минни, вы
бы этого никогда не забыли! Боже мой, как она любит этого ребенка! –
задумчиво проговорил мистер Омер.
Пользуясь
благоприятным случаем, я решил спросить мистера Омера, прежде чем наша беседа
будет прервана возвращением его дочери и зятя, знает ли он что-нибудь о Марте.
– Эх,
ничего хорошего! – отвечал он, с глубоким огорчением покачивая
головой. – Грустная это история, сэр, с какого боку к ней ни подойти. Я
никогда не думал, что у этой девушки дурные задатки. Я бы не стал упоминать об
этом при моей дочке Минни, – она, знаете ли, тотчас начала бы мне
перечить, – но я никогда этого не думал. Да и никто из нас не думал.
Заслышав
шаги своей дочери раньше, чем услышал их я, мистер Омер прикоснулся ко мне
трубкой и в виде предостережения зажмурил один глаз. Немедленно вслед за этим
вошла Минни со своим мужем.
Они
сообщили, что мистеру Баркису плохо – «хуже и быть не может», что он без
сознания, а мистер Чиллип только что, перед уходом, горестно объявил в кухне,
что Медицинский колледж, Колледж хирургов и Ассоциация аптекарей, даже если
собрать их всех вместе, не в силах ему помочь. Врачам и хирургам, сказал мистер
Чиллип, уже нечего здесь делать, а все что могут сделать аптекари – это
отравить его.
Услыхав
такую весть и узнав, что мистер Пегготи находится сейчас там, я решил
немедленно туда отправиться. Пожелав спокойной ночи мистеру Омеру и мистеру и
миссис Джорем, я пустился в путь с чувством, что совершается нечто очень
важное, и мистер Баркис превратился для меня в какое-то совсем повое, неведомое
существо.
На осторожный
мой стук в дверь отозвался мистер Пегготи. При виде меня он удивился меньше,
чем я ожидал. Так же встретила меня и Пегготи, когда она спустилась вниз. И то
же самое мне случалось наблюдать впоследствии: думаю, что в ожидании грозного
события все другие события и нежданные перемены – ничто.
Я пожал
руку мистеру Пегготи и прошел в кухню, пока он потихоньку запирал дверь. Там, у
очага, закрыв лицо руками, сидела малютка Эмли. Подле нее стоял Хэм.
Мы
говорили шепотом, время от времени прислушиваясь, не донесется ли шум из
комнаты наверху. В последнее мое посещение я об этом не подумал, но как странно
было сейчас не видеть здесь, в кухне, мистера Баркиса!
– Доброе
вы дело сделали, что приехали, мистер Дэви! – сказал мистер Пегготи.
– Что
верно, то верно, – подтвердил Хэм.
– Эмли,
моя милая! – воскликнул мистер Пегготи. – Да посмотри же! Приехал
мистер Дэви. Приободрись, милочка! Неужто ты ни словечка не скажешь мистеру
Дэви?
Она
вздрогнула всем телом – я и сейчас это вижу. Когда я прикоснулся к ее руке, она
была холодна – я это и сейчас чувствую – и казалась бы совсем безжизненной,
если бы не высвободилась из моей руки. А потом Эмли медленно поднялась со стула
и, подойдя с другой стороны к своему дяде, молча и все еще дрожа, припала к его
груди.
– У
нее такое любящее сердечко, что ему не под силу это горе, – сказал мистер
Пегготи, приглаживая своею большой заскорузлой рукой ее пышные волосы. –
Оно и натурально, мистер Дэви, что молодые непривычны к таким вот испытаниям и
вдобавок робки, как моя птичка… оно и натурально!
Она еще
крепче прильнула к нему, но не подняла головы, не проронила ни слова.
– Время
уже позднее, моя милая, – сказал мистер Пегготи, – а вот и Хэм
пришел, чтобы отвести тебя домой. Ну, ступай с ним – у него тоже любящее
сердце. Ну, как же, Эмли? Ну, как, моя красоточка?
Звук ее
голоса не коснулся моего слуха, но мистер Пегготи наклонил голову, как бы
прислушиваясь, а затем сказал:
– Позволить
тебе остаться с дядей? Да неужто ты об Этом меня просишь? С дядей остаться, моя
птичка? Да ведь твой муж – он скоро будет твоим мужем – ждет, чтобы отвести
тебя домой! Ну, кто бы мог подумать, что эта малютка прилепится к такому
заскорузлому старику, как я! – сказал мистер Пегготи, с невыразимой
гордостью озирая нас обоих. – Но в ее сердце больше любви к дяде, чем соли
в море… глупенькая Эмли!
– И
Эмли права, мистер Дэви! – заявил Хэм. – Раз Эмли этого хочет, да к
тому же она так встревожена и напугана, я ее оставлю здесь до утра. Да уж и сам
останусь!
– Э
нет! – возразил мистер Пегготи. – Это не годится… чтобы женатый
человек, или почти что женатый, взял да и пропустил рабочий день. Не годится и
так – днем работать, а ночью ухаживать за больным! Ступай домой и ложись спать.
За Эмли не тревожься, о ней здесь позаботятся, уж я-то знаю.
Хэм дал
себя уговорить и взялся за шапку. Даже когда он поцеловал Эмли – я не видел,
как он к ней подошел, но чувствовал, что природа наделила его сердцем
джентльмена, – она еще крепче прижалась к своему дяде, словно отстраняясь
от своего нареченного. Я бесшумно закрыл за ним дверь, чтобы ничем не нарушать
тишины, царившей в доме; когда же я вернулся, мистер Пегготи все еще с ней
разговаривал.
– Я
поднимусь наверх и скажу твоей тетушке, что здесь мистер Дэви, и она немножко
приободрится, – говорил он. – А ты, моя милая, посиди покуда у очага
и погрей руки, они у тебя ледяные. Разве можно так бояться, принимать все так
близко к сердцу!.. Что? Ты пойдешь со мной? Ну что ж, пойдем, пойдем!.. Знаете
ли, мистер Дэви, – добавил мистер Пегготи с не меньшей гордостью, чем
раньше, – если бы ее дядю выгнали из дому и пришлось бы ему валяться в
канаве, я уверен, что она пошла бы за ним! Но скоро появится кто-то другой, да,
кто-то другой, Эмли!
Позднее,
когда я поднялся наверх и проходил мимо двери моей маленькой комнатки, где было
темно, мне смутно почудилось, будто она лежит там, распростершись на полу. Но
была ли то она, или в комнате сгустился мрак, я и по сей день не знаю.
У меня
было время подумать у камелька о страхе перед смертью, который испытывала
малютка Эмли, – памятуя о том, что говорил мистер Омер, я приписал этому
страху перемену, происшедшую с ней, – и, прежде чем сошла вниз Пегготи,
пока я сидел в одиночестве, прислушиваясь к тиканью часов, охваченный
торжественной тишиной, царившей вокруг, было у меня также время подумать более
снисходительно об этой ее слабости. Пегготи заключила меня в свои объятия,
призвала благословения на меня и снова и снова благодарила за то, что я принес
ей утешение в ее горе (таковы были ее слова). Потом она умоляла меня пойти
наверх, всхлипывая, говорила, что мистер Баркис всегда любил меня и восхищался
мною и часто вспоминал обо мне, пока был в сознании, и она уверена, что если он
придет в себя, то при виде меня оживится, ежели вообще может его оживить
что-нибудь на свете.
Когда я
его увидел, мне это показалось маловероятным. Он лежал на кровати в неудобной
позе, свесив голову и руки и привалившись к сундучку, который стоил ему
стольких трудов и забот. Я узнал, что, когда он уже не в силах был сползать с
кровати, чтобы открывать его, и не в силах был всякий раз удостоверяться в его
сохранности с помощью волшебной палочки, которою пользовался как-то на моих
глазах, он потребовал, чтобы сундучок поставили на стул у кровати, и с той поры
держал его в своих объятиях днем и ночью. И сейчас его рука покоилась на нем.
Время и вселенная ускользали от него, но сундучок оставался на месте; и
последние его слова, которые он произнес (как бы поясняя), были: «Всякое
тряпье!»
– Баркис,
миленький мой! – бодро проговорила Пегготи, наклоняясь к нему в то время,
как ее брат и я стояли в ногах кровати. – Здесь мой дорогой мальчик… мой
дорогой мальчик, мистер Дэви! Благодаря ему мы поженились, Баркис! Помнишь, ты
передавал с ним поручения? Хочешь поговорить с мистером Дэви?
Он
оставался нем и недвижим, как сундучок, который один только и придавал его
фигуре какую-то выразительность.
– Он
отойдет во время отлива, – сказал мне мистер Пегготи, прикрывая рот рукой.
Слезы
стояли у меня на глазах, как и у мистера Пегготи; я шепотом повторил:
– Во
время отлива?
– Здесь,
на берегу, народ не помирает, покуда не сойдет вода, – сказал мистер
Пегготи. – А рождаются здесь только во время прилива – рождаются на свет,
когда вода стоит высоко. Он отойдет во время отлива. В половине четвертого
кончается отлив, прилив начнется через полчаса. Если он дотянет до начала
прилива, то, стало быть, продержится, пока вода не начнет опять спадать, и отойдет,
когда снова начнется отлив.
Долго
оставались мы здесь, смотря на него, – проходили часы. Не берусь сказать,
какое таинственное влияние оказало на него мое присутствие, но когда, наконец,
слабым голосом он начал что-то бормотать в бреду, то, несомненно, вспоминал о
том, как отвозил меня в школу.
– Он
приходит в себя, – сказала Пегготи. Мистер Пегготи прикоснулся к моей руке
и прошептал со страхом и благоговением:
– Кончается
отлив, кончается и он.
– Баркис,
миленький мой! – сказала Пегготи.
– К.П.Баркис
– нет лучше женщины на свете! – слабым голосом воскликнул он.
– Да
взгляни же! Вот и мистер Дэви! – сказала Пегготи, ибо он открыл глаза.
Я только
что хотел спросить его, узнает ли он меня, как он попытался протянуть мне руку
и сказал внятно, с ласковой улыбкой:
– Баркис
не прочь!
Был
отлив, и он отошел вместе с водой.
|