Увеличить |
Глава LVIII
Путешествие
Долгая,
мрачная ночь окутала меня, и сколько призраков былых упований преследовали меня
в этой ночи, сколько призраков дорогих мне воспоминаний, ошибок, горестей,
бесполезных сожалений!
Я уехал
из Англии, даже тогда еще не сознавая, какой удар обрушился на меня. Я покинул
тех, кто был мне так дорог, я верил, что самое тяжелое уже позади. Как воин,
смертельно раненный на поле боя, не знает о своей ране, так и я, оставшись
один, наедине со своим непокорным сердцем, не знал, какова та рана, с которой
оно должно справиться.
Я это
понял, но не сразу, а мало-помалу, капля за каплей. С часу на час углублялось
отчаяние, с которым я уехал за границу. Поначалу это было чувство огромной
потери, это была печаль, очертаний которой я еще не мог различить. Но
постепенно и незаметно она превратилась в безнадежную скорбь, я понял, что
утратил любовь, дружбу, интерес к жизни, понял, что рухнули и разбиты вдребезги
моя вера в человека, моя первая привязанность, все мои воздушные замки, а
передо мной голая пустыня, и нет ей конца и края.
Было ли
мое горе проявлением эгоизма – в этом я не отдавал себе отчета. Я плакал о моей
девочке-жене, отнятой у меня на заре ее юности. Я плакал о том, кто мог бы
завоевать всеобщую любовь и восхищение, как давным-давно завоевал мою любовь и
мое восхищение. Я плакал о разбитом сердце, обретшем покой в бушующем море,
плакал о руинах скромного жилища, где я ребенком слушал, как воет ветер в ночи.
И не
было у меня надежды на спасение от тоски. Я переезжал с места на место, но
бремя мое было всегда со мной. Теперь я ощущал его тяжесть, я сгибался под ним
и чувствовал в глубине души, что никогда оно не станет легче.
Когда
отчаяние доходило до предела, я верил, что скоро умру. По временам мне
казалось, что мне лучше умереть дома, и тогда я возвращался, чтобы быть к нему
поближе. А бывало и так, что я уезжал как можно дальше, странствовал из города
в город, чего-то искал, а чего – неизвестно, и что-то хотел оставить позади, но
что – я и сам не знал.
Не по
силам мне рассказать подробно о тяжелых душевных муках, через которые я прошел.
Многое было как во сне, а сновидение можно описать только очень несовершенно, и
когда я стараюсь восстановить в памяти эту пору моей жизни, мне кажется, я
вспоминаю о ней, как о каком-то сновидении. Вижу я себя в чужеземных городах, в
неведомых мне раньше дворцах, соборах и церквах, вижу себя перед неизвестными
мне картинами, замками, гробницами, вижу себя на каких-то фантастических улицах
– все это памятники Истории и Воображения, но возникают они передо мной словно
в сновидении; с мучительной ношей я бреду мимо них, и едва ли сознаю, что
передо мной, ибо все предметы расплываются. Горе, слепое и глухое ко всему на
свете – такова была ночь, упавшая на мое не знающее покоя сердце. Но не будем в
нее погружаться – так в конце концов сделал и я, благодарение небесам! – и
от длительного, скорбного и горестного сновидения обратим свои взоры к утренней
заре.
Много
месяцев я путешествовал, а на душе была все та же черная туча. По каким-то не
вполне понятным причинам я не возвращался домой и не прекращал своих
странствий. Временами я неустанно, нигде не останавливаясь, кочевал, а иногда
жил подолгу в одном месте. Не было у меня никакой цели, никакого желания,
которое могло бы меня где-нибудь удержать.
Я
очутился в Швейцарии. Приехал я туда из Италии через один из великих альпийских
перевалов и скитался с гидом по горным дорогам и тропам. Быть может, безлюдье и
пустынность этих мест были целительны для моего сердца, но я этого не сознавал.
Чудесными и величественными казались мне эти страшные стремнины и горы
непомерной высоты, бурлящие потоки, снежные и ледяные пустыни, но никаких
других чувств они во мне не вызвали.
Как-то
вечером, перед заходом солнца, я спускался в долину, где должен был провести
ночь. Спускался я тропой, извивавшейся по склону горы, откуда я видел солнце
высоко надо мною, и давно уже неведомое мне чувство красоты и покоя пробудилось
в моей душе. Помнится, я остановился с какой-то грустью, но то была не грусть
отчаяния и не тяжкое уныние. Помнится, это был проблеск надежды – надежды на
то, что в моей душе еще произойдут целительные перемены.
Я
спустился в долину, когда вечернее солнце позлащало отдаленные вершины, покрытые
снегами, которые походили на вечные облака. В ущелье между горами маленькая
деревушка утопала в зелени, а над этой яркой зеленью темнели хвойные леса – они
вклинились в снега, преграждая путь снежным обвалам. А еще выше громоздились
утесы, блестели ледяные поля, пятнами казались горные пастбища, которые
терялись в вечных снегах, венчавших макушки гор. По склонам были рассеяны точки
– деревянные домики, такие крохотные в сравнении с вздымавшимися горами, что
казались слишком маленькими даже для того, чтобы служить игрушкой детям. Такой
же казалась и деревушка в долине с деревянным мостиком через грохочущий горный
поток, свергавшийся с острых скал и пропадавший вдали, меж деревьев. В этот
тихий вечер откуда-то доносилась негромкая песня – это пели пастухи. Но вдоль
склона горы, приблизительно на середине ее, проплывало облако, окрашенное
лучами заходящего солнца, и я почти готов был верить, что песня доносится
оттуда и не на земле сложили ее. И вдруг, внезапно, в этот ясный, спокойный
вечер воззвал ко мне голос Природы… Я упал наземь, склонил на траву усталую
голову и зарыдал, как не рыдал еще ни разу со дня смерти Доры!
Меня
ожидало письмо, полученное перед моим приходом: пока готовился ужин, я вышел из
деревни, чтобы его прочесть. Предшествующие письма задержались, и я долго не
имел из дому никаких вестей. А сам я сообщал только, что здоров, прибыл
туда-то, и этим ограничивался – со времени отъезда у меня не было сил писать
письма.
Письмо
было у меня в руках. Я вскрыл его. Это писала Агнес.
По ее
словам, она была счастлива, так как чувствовала, что приносит пользу. Это было
все, что она писала о себе. Остальное относилось ко мне.
Советов
она не давала, ни слова не говорила о моих обязанностях; со свойственной ей
манерой – как всегда, горячо – она писала, что верит в меня, и только. Она
знала, – писала она, – что такой человек, как я, извлечет для себя
спасительный урок из тяжелого горя. Она знала, что испытания и скорбь только
подкрепят этот урок. Она выражала уверенность, что после выпавшего мне на долю
несчастья я буду неустанно стремиться в своей работе к высокой цели. Она
гордилась моей известностью, она страстно желала ее упрочения и хорошо знала,
что я буду продолжать свое дело. И она знала, что страдания не ослабили меня,
но укрепили. И если благодаря испытаниям моего детства я стал таким, каков я
есть, то еще большие невзгоды повлияют на меня благотворно, и я стану еще
лучше; тому же, чему я научился сам, я должен учить других людей. Она
препоручала меня господу, который взял в свою обитель дорогое мне существо,
повторяла, что сестрински любит меня и любовь эта вечно будет пребывать со
мной, а она гордится тем, что я уже сделал, и еще больше гордится тем, что мне
сделать суждено.
Я
спрятал письмо на груди, у сердца, и подумал о том, кем я был еще час назад. И
когда я услышал замирающие вдали голоса, увидел, как темнеет проплывавшее
вечернее облако, тускнеют краски в долине и позлащенный снег на горных вершинах
постепенно сливается с бледным ночным небом, я почувствовал, что в душе моей
рассеивается ночная тьма, уходят из нее мрачные тени, а для любви моей к той,
кто отныне стала мне еще дороже, нет имени.
Несколько
раз я перечитал ее письмо. Прежде чем лечь спать, я ей написал. Сказал, что
очень нуждался в ее помощи, что без нее я не был бы, ни теперь, ни в
прошлом, – таким, каким она меня считает, и что она внушила мне желание
попытаться стать именно таким человеком. И я попытаюсь.
Я в
самом деле попытался. Через три месяца должен был исполниться год со дня моей
утраты. Я не хотел ничего предпринимать до истечения этих трех месяцев, но
потом надо было на что-то решаться. Все это время я провел в той же долине или
где-нибудь поблизости.
Три
месяца прошли, и я решил пока не возвращаться домой, остаться на время в
Швейцарии, которая стала мне дорога благодаря памятному вечеру. Решил снова
взяться за перо, работать.
Я
покорно последовал по пути, который указала мне Агнес: я обратился к Природе, а
к ней никогда не обращаются напрасно. И снова я открыл свое сердце человеческим
чувствам, которых недавно бежал. Вскорости я приобрел в долине не меньше
друзей, чем в Ярмуте. А когда я покинул ее до наступления зимы, чтобы ехать в
Женеву, а потом возвратился назад весной, эти люди приветствовали меня от всей
души, и слова их звучали для меня так, будто я попал к себе домой, хотя то и
был чужой язык.
Я
работал с утра до вечера, работал упорно, без устали. Я написал повесть на
тему, связанную с выпавшими мне на долю испытаниями, и послал Трэдлсу, который
очень удачно ее издал; слухи о ее успехе доходили до меня через путешественников,
с которыми я случайно встречался. Немного отдохнув и рассеявшись, я с прежним
моим жаром принялся работать над новой темой, которая сильно меня захватила. По
мере того как я писал, я увлекался все больше и больше и приложил все усилия,
чтобы работа мне удалась. Это было мое третье беллетристическое произведение.
Написав около половины, я стал подумывать, в дни отдыха, о возвращении домой.
Несмотря
на упорный труд, я в течение долгого времени заставлял себя регулярно
проделывать длительный моцион. Здоровье мое, сильно подорванное, когда я уехал
из Англии, восстановилось. Я многое видел. Я побывал во многих странах и, хочу
думать, многому научился.
Мне
кажется, я рассказал все, что считал необходимым рассказать о том периоде моей
жизни, когда я был вдали от родины… Впрочем, с одной оговоркой. И это не
потому, чтобы я хотел скрыть от читателя хотя бы одну свою мысль, – как я
уже говорил, это повествование есть полная запись всех моих воспоминаний. Я
только хотел поведать особо о самых сокровенных движениях моей души и приберечь
рассказ о них к концу. К нему я и перехожу.
Мне
самому недостаточно известны тайны моего собственного сердца, и не знаю, когда
я стал думать, что с Агнес связаны все мои ранние и светлые надежды. Мне самому
неведомо, на какой стадии горя, вызванного моей утратой, я связал эту мысль с
думами о том, что, в своенравном своем мальчишестве, я отринул сокровище ее
любви. Быть может, я услышал шепот давних размышлений об ужасной потере или
тоски по тому, чему никогда не суждено сбыться, которые уже были знакомы мне
прежде. Но эти размышления прозвучали в моей душе новым упреком и новым
раскаянием как раз тогда, когда, оставшись один, я так страдал.
Если бы
в это время я часто бывал в ее обществе, в минуты слабости и тоски я выдал бы
себя. Именно этого я смутно опасался, когда впервые решил не возвращаться в
Англию. Я не мог поступиться хотя бы частицей ее сестринской привязанности, а
если бы я себя выдал, между нами возникли бы принужденные отношения, которых до
той поры не было.
Я не мог
забыть, что сам решил, каково то чувство, которое она ко мне питает. Если
когда-нибудь она любила меня иной любовью – а мне казалось, такое время
было, – я пренебрег этой любовью. Когда мы оба были детьми, я привык
смотреть на нее как на существо, на которое не простираются мои сумасбродные
мечтания. Я отдал свою нежность и страсть другому существу. Я поступил не так,
как мог бы поступить, и тем, чем она стала для меня, я обязан себе и ее чистому
сердцу.
Когда
перемена во мне, которая происходила постепенно, только еще началась и я
пытался понять самого себя и исправиться, я возмечтал о том, что после искуса,
быть может, наступит день, когда я смогу исправить ошибку прошлого и мне
выпадет на долю великое счастье стать ее мужем. Но время шло, а с ним рассеялись
и туманные надежды. Если она и любила меня когда-нибудь, она становилась
благодаря этому еще более священной для меня. Я слишком хорошо помнил те
признания, какие я ей делал, помнил, как открывалось перед ней мое мятущееся
сердце, знал цену жертв, какие она принесла, чтобы стать моим другом и сестрой,
и победы, которую она над собой одержала. Если же она никогда меня не любила,
как могу я думать, что она полюбит меня теперь?
Я всегда
сознавал, насколько я слаб рядом с ней, такой твердой и сильной. Теперь я
чувствовал это еще глубже. Кем бы я стал для нее, а она для меня, если бы я
оказался ее достойным? Какое это имеет значение, раз этого не случилось! Все
отошло в прошлое. Виновник – я сам и, потеряв ее, наказан по заслугам.
Да, в
этой борьбе я страдал жестоко и горько раскаивался; однако все время меня не
покидало чувство, что по чести и справедливости я должен отбросить недостойную
мысль вернуться к дорогой мне девушке, когда все мои надежды рассеялись как
дым, – к девушке, от которой я легкомысленно отвернулся в пору их
расцвета; чувство это неразрывно было связано со всеми моими размышлениями о
ней. Я не мог скрывать от себя, что люблю ее и готов посвятить ей всю мою
жизнь, но я ехал домой убежденный, что теперь уже слишком поздно и в наших
давних отношениях ничего не может измениться.
Часто и
подолгу я думал о том, что говорила моя Дора о судьбе нашего брака через
несколько лет, если бы этому браку суждено было продлиться. И я понял, что
несбывшееся нередко является для нас, по своим последствиям, такой же
реальностью, как и то, что свершилось. Теперь эти годы, о которых она говорила,
минули – они были реальностью, ниспосланной мне в наказание, и не за горами мог
быть предреченный ею день, если бы мы не расстались с ней навсегда, пока были
еще совсем юными и безрассудными. Я попытался представить себе, как приучился
бы я к самоограничению под влиянием Агнес, каким стал бы решительным, насколько
лучше знал бы самого себя, свои недостатки и заблуждения. И, размышляя о том,
что все это могло быть, я пришел к выводу, что это никогда не сбудется.
Вот
каково было мое душевное состояние, подобно зыбучим пескам, переменчивое и
неустойчивое, с момента отъезда до возвращения домой по истечении трех лет.
Прошло три года со дня отплытия корабля с эмигрантами, и в том же самом месте и
в тот же самый час заката я стоял на палубе пакетбота, доставившего меня домой
– стоял и смотрел на розовеющую воду, в которой отражался корабль.
Три
года. Как много времени, и вместе с тем как мало, когда они миновали! Мне была
дорога родина и дорога Агнес… Но она не была моей. И никогда не будет. Когда-то
она могла быть моей, но это было когда-то…
|