Увеличить |
Глава XL
Странник
Мы вели
в тот вечер на Бэкингем-стрит очень серьезный разговор о домашних событиях, подробно
изложенных мною в последней главе. Бабушка была глубоко ими заинтересована и
больше двух часов шагала, скрестив руки, взад и вперед по комнате. Когда
случалось ей быть в сильном расстройстве чувств, она всегда совершала такое
упражнение в ходьбе, а степень ее расстройства всегда можно было определить по
длительности ее прогулки. На этот раз она была в таком волнении, что нашла
нужным открыть дверь в спальню и дать себе больше простора, чтобы прохаживаться
по обеим комнатам, и пока мы с мистером Диком тихо сидели у камина, она ровными
шагами измеряла пространство по одной и той же линии, то появляясь, то исчезая,
регулярно, как маятник.
Когда
мистер Дик отправился к себе спать и мы с бабушкой остались одни, я сел писать
письмо двум старым леди. Бабушка устала от ходьбы и присела у камина, подобрав,
по обыкновению, подол платья. Но, вместо того чтобы, приняв обычную свою позу,
поставить на колено стакан, она забыла его на каминной полке. Подперев правой
рукой левый локоть, а левой рукой подбородок, она задумчиво смотрела на меня.
Когда я, отрываясь от письма, поднимал глаза, я неизменно встречал ее взгляд.
– Я
в прекрасном расположении духа, дорогой мой, – успокаивала она меня, кивая
головой, – но взволнована и опечалена!
Я был
слишком занят своим делом и только позднее, когда она пошла спать, заметил, что
ночная микстура, как называла она ее обычно, осталась нетронутой на камине. Я к
ней постучался, чтобы сообщить об этом открытии, она подошла к двери и была со
мной еще нежнее, чем всегда, но сказала: «Мне что-то не хочется пить сегодня,
Трот», – покачала головой и удалилась в спальню.
Утром
она прочла и одобрила мое письмо двум старым леди. Я отнес его на почту, и
теперь мне оставалось только вооружиться терпением и ждать ответа. Ждал я около
недели и все еще пребывал в состоянии ожидания, когда однажды, в снежный вечер,
выйдя из дома доктора, направился к себе домой.
Днем
было очень холодно, дул резкий северо-восточный ветер. С наступлением сумерек
он утих, и тогда повалил снег. Помню, он падал большими, тяжелыми хлопьями и
ложился толстым ковром. Стук колес и шаги людей звучали приглушенно, словно
улицы были густо усыпаны перьями.
Кратчайший
путь до дому – а в такой вечер я, естественно, избрал кратчайший путь – был
через Сент-Мартин-лейн. В те времена церковь, давшая название переулку, была
стеснена домами, и не было перед ней свободного пространства, а переулок
извивался по направлению к Стрэнду. Проходя мимо паперти, я увидел в углу лицо
женщины. Она взглянула на меня, пересекла узкий переулок и скрылась. Я знал это
лицо. Я его раньше видел. Где – не мог припомнить. С ним было связано какое-то
воспоминание, пронзившее мне сердце. Но сейчас, когда оно появилось передо
мной, я думал о другом и не мог сразу собраться с мыслями.
На
ступенях паперти виднелась согбенная фигура человека, который, опустив на снег
какую-то ношу, укладывал ее поудобнее. Женщину и его я увидел одновременно.
Кажется, я не остановился; я продолжал идти, но он выпрямился, повернулся и
направился ко мне. Я очутился лицом к лицу с мистером Пегготи!
Тогда я
вспомнил, кто эта женщина. Это была Марта, которой Эмили дала денег в тот вечер
в кухне. Марта Энделл, рядом с которой он не хотел бы увидеть свою дорогую
племянницу ни за какие сокровища, погребенные на дне моря, о чем поведал мне
Хэм.
Мы горячо
пожали друг другу руку. Сначала мы оба не могли выговорить ни слова.
– Мистер
Дэви! – воскликнул он, крепко стискивая мою руку. – Легче стало у
меня на сердце, когда я увидел вас. Счастливая встреча, счастливая встреча,
сэр!
– Счастливая
встреча, мой добрый старый друг! – подтвердил я.
– Подумывал
я наведаться к вам сегодня вечерком, сэр, – продолжал он, – но я
узнал, что теперь ваша бабушка живет с вами… Я ведь побывал в той стороне, на
Ярмутской дороге… Вот я и побоялся, что уже слишком поздно. Я бы заглянул к вам
завтра поутру, сэр, прежде чем отправиться в путь.
– Опять? –
сказал я.
– Да,
сэр, – ответил он, медленно покачивая головой. – Завтра я отправляюсь
в путь.
– А
куда вы сейчас идете? – спросил я.
– Да
хотел зайти куда-нибудь переночевать, – отвечал он, стряхивая снег со
своих длинных волос.
В те
времена был боковой вход во двор «Золотого Креста» – гостиницы, столь памятной
мне в связи с несчастьем, постигшим мистера Пегготи, – и стояли мы как раз
против этого входа. Я указал ему на эти ворота, взял его под руку, и мы
пересекли переулок. Две-три комнаты гостиницы выходили во двор; заглянув в одну
из них и убедившись, что там никого нет, а в камине ярко пылает огонь, я повел
его туда.
При
свете я разглядел не только его длинные, взлохмаченные волосы, но и лицо,
покрытое темным загаром. Он еще больше поседел, морщины на щеках и на лбу стали
глубже, и видно было по всему, что он преодолел немало трудностей и
странствовал и в ведро и в непогоду; но он казался очень крепким и походил на
человека, который настойчиво преследует свою цель и выдержит все тяготы. Пока я
молча занимался этими наблюдениями, он стряхивал снег со шляпы и одежды и отирал
лицо. Усевшись напротив меня за стол, спиной к двери, в которую мы вошли, он
снова протянул свою заскорузлую руку и крепко пожал мою.
– Я
вам расскажу, мистер Дэви, – заговорил он, – где я побывал, расскажу
и о том, что мы узнали. Был я далеко, а узнали мы мало, но я вам расскажу.
Я
позвонил, чтобы нам дали выпить чего-нибудь горячего. Он не пожелал пить ничего
более крепкого, чем эль, а пока ходили за элем и подогревали его, он сидел в
раздумье. Такая сила чувствовалась в его лице и таким оно было внушительным,
что я не решался его тревожить.
– Когда
она была маленькая, – начал он, подняв голову, как только мы остались
одни, – она все, бывало, толковала со мной о море да о тех берегах, где
море темно-синее и как оно сверкает на солнце. Иной раз я говорил себе: отец ее
утонул, вот потому она и думает так часто о море. Не знаю, видите ли, может,
она верила или надеялась, что волны унесли его в те края, где всегда цветут
цветы и небо всегда ясное.
– Возможно,
что была у нее такая детская мечта, – отозвался я.
– Когда
она… когда мы ее потеряли, – продолжал мистер Пегготи, – я, видите
ли, думал, что он увезет ее в те края. Я предполагал, что он рассказывал ей
всякие чудеса о них, говорил, что она сделается там настоящей леди, и таким
образом заставил ее прислушиваться к его речам. Когда мы увидели его мать, я
уже был уверен, что не ошибся. Я отплыл во Францию и высадился там, как будто с
неба свалился.
Я
увидел, как приоткрылась дверь и снежные хлопья залетели в комнату. Я увидел,
как дверь приоткрылась еще больше и чья-то рука осторожно придерживает ее,
чтобы она не захлопнулась.
– Я
разыскал одного джентльмена, англичанина – он был там важная особа, –
продолжал мистер Пегготи, – и рассказал ему, что иду искать свою
племянницу. Он мне дал какие-то бумаги, они могли понадобиться мне в
дороге, – хорошенько не знаю, как они называются, – ну, и хотел дать
денег, но, по счастью, они мне были ни к чему. Как же я благодарен ему за все,
что он для меня сделал! «Я написал письма, и они дойдут скорей, чем вы, –
сказал он мне, – и тем, кто поедет в ту сторону, я расскажу о вас, и пока
вы странствуете здесь, многие живущие далеко отсюда уже будут вас знать». Я,
как мог лучше, поблагодарил его и отправился в путь через Францию.
– Один
и пешком? – спросил я.
– Все
больше пешком, – ответил он. – Иной раз подсаживался на телегу к
людям, ехавшим на базар… Бывало и так, что подвозили в пустой карете… По многу
миль в день частенько с каким-нибудь бедным солдатом, шедшим навестить своих
близких. Разговаривать друг с другом мы не могли, – пояснил мистер
Пегготи, – а все-таки были добрыми товарищами, когда шагали вместе по
пыльным дорогам.
Об этом
я мог бы догадаться, прислушиваясь к его дружелюбному тону.
– Вот
приду в какой-нибудь город, отыщу гостиницу и жду во дворе, покуда не
подвернется кто-нибудь понимающий по-английски (почти всегда находился такой
человек), – продолжал мистер Пегготи. – Тогда я им говорил, что иду
искать мою племянницу… а они мне рассказывали, кто из людей побогаче
остановился здесь, а я ждал и смотрел, не выйдет ли из дому кто-нибудь похожий
на нее. Эмли не было – и я опять шел дальше. И вот стал я примечать, когда
приходил в новую деревню, что люди уже знают обо мне. Они усаживали меня у
дверей своих домиков и давали попить-поесть и говорили, где мне переночевать.
И, вот что я вам скажу, мистер Дэви, немало женщин, у которых были дочки,
примерно ровесницы Эмли, поджидали меня у креста нашего спасителя за околицей деревни,
чтобы пригласить меня к себе. Были и такие, у которых дочки поумирали. И богу
одному известно, как добры были ко мне эти матери!
Это
Марта стояла у двери. Она прислушивалась к его словам, и я отчетливо видел ее
осунувшееся лицо. Я боялся, как бы он не оглянулся и тоже не увидел ее.
– Часто
сажали они мне на колени своих детей, все больше маленьких девочек… –
сказал мистер Пегготи. – Много раз, бывало, могли бы вы увидеть, как я
сижу в сумерках с ними у двери, словно это детки моей любимой девочки. Ах,
девочка моя!
В
припадке отчаяния он громко всхлипнул. Я положил дрожащую руку на его руку,
которою он заслонял лицо.
– Благодарю
вас, сэр, не обращайте внимания, – сказал он.
Спустя
немного он опустил руку, прижал ее к своей груди и продолжал рассказ:
– Они
часто провожали меня утром, шли вместе со мной одну-две мили… А когда мы прощались
и я говорил: «Благодарствуйте! Да благословит вас бог!» – они всегда как будто
понимали меня и отвечали ласково. Наконец я пришел к морю. Сами понимаете,
такому, как я, который плавал по морям, нетрудно было переправиться в Италию.
Переправился я туда и снова начал скитаться, как и раньше. И народ такой же был
добрый, и ходил бы я из города в город, может быть исходил бы всю страну, но
тут дошел до меня слух, что ее видели где-то по ту сторону швейцарских гор.
Один человек, знавший его слугу, видел их там, всех троих, и рассказал мне, как
они путешествовали и где они теперь. И вот пошел я к этим горам, мистер Дэви, и
шел день и ночь. Чем дольше я шел, тем дальше как будто отступали от меня эти
горы. Но все-таки я добрался и перевалил через них. Когда я стал подходить к
тому местечку, о котором мне говорили, я начал рассуждать сам с собой: «Что же
я стану делать, когда увижу ее?»
Лицо
той, которая прислушивалась к его словам, не чувствуя ночной стужи, по-прежнему
виднелось в двери, а руки ее просили, молили меня не отгонять ее.
– Никогда
я не терял в нее веры, – сказал мистер Пегготи. – Никогда! Ни на
минуту! Пусть только увидела бы она мое лицо… услышала мой голос… увидела, как
я стою перед ней, – и мысли ее обратились бы к родному дому, откуда она
бежала, к дому, где прошло ее детство, – и, будь она леди королевской
крови, все равно она упала бы к моим ногам! Уж я-то хорошо это знал! Много раз
во сне я слышал ее крик: «Дядя!» – и видел, как она падает передо мной, словно
мертвая. Много раз во сне я поднимал ее и шептал ей: «Эмли, родная моя, я
пришел издалека, чтобы принести тебе прошенье и увезти домой!»
Он
умолк, покачал головой и продолжал со вздохом:
– Что
до него – он был для меня ничто. Эмли – все, я купил для нее крестьянское
платье… Я знал: только бы найти ее – и она пойдет рядом со мной по каменистым
дорогам, пойдет куда угодно и больше никогда, никогда меня не покинет… Надеть
на нее это платье, выбросить то, которое она носила… она снова обопрется о мою
руку, и я поведу ее домой… иной раз остановимся по дороге, чтобы отдохнули ее
избитые ноги и сердце, еще более разбитое… вот все, о чем я тогда думал. И похоже
на то, что ему я бы ничего не сделал, только посмотрел бы на него. Но… не
суждено было этому сбыться, мистер Дэви, – пока не суждено! Я опоздал, и
они уехали. Куда – я так и не узнал. Одни говорили – туда, другие – сюда. Я
побывал и тут и там, но Эмли не нашел, и вот я вернулся домой.
– Давно
ли? – спросил я.
– Всего
несколько дней назад. – сказал мистер Пегготи. – Уже в сумерках я
увидел старый баркас и свет в окошке. Подошел я поближе, посмотрел в окно:
верная миссис Гаммидж сидит, одна-одинешенька, у очага, как мы с ней
условились. Я крикнул: «Не пугайся! Это я, Дэниел!» – и вошел в дом. И как
чудно мне там показалось – никогда бы я не подумал, что так мне будет чудно в
старом баркасе.
Из
внутреннего кармана на груди он осторожно вынул маленький пакетик, в котором
были два-три письма, и положил на стол.
– Вот
это – первое, – сказал он, откладывая его в сторону, – пришло через
неделю после моего отъезда. Банкнот в пятьдесят фунтов, завернутый в бумагу, на
ней мое имя, ночью его подсунули под дверь. Она старалась изменить свой почерк,
но разве мог бы я его не узнать!
Медленно
и старательно он сложил листок бумаги точь-в-точь, как был он сложен раньше, и
отодвинул в сторону.
– А
это пришло на имя миссис Гаммидж месяца через два или три, – сказал он,
развернув другую бумажку.
Несколько
секунд он смотрел на нее, потом протянул мне и тихим голосом произнес:
– Будьте
добры, прочтите, сэр.
Я стал
читать:
О, что
почувствуете вы, когда увидите этот почерк и узнаете мою грешную руку! Но
постарайтесь, постарайтесь – не ради меня, ради доброты дяди, –
постарайтесь, чтобы ваше сердце хотя бы на минутку смягчилось! Постарайтесь,
прошу вас, пожалеть несчастную девушку и напишите на клочке бумаги, здоров ли
он и что говорил обо мне, прежде чем вы перестали поминать между собой мое имя,
и не кажется ли вам, что под вечер, в час, когда я, бывало, возвращалась домой,
он как будто думает о той, которую так горячо любил. Ох, сердце у меня
разрывается, когда я думаю об этом! Я стою перед вами на коленях, прошу и молю,
чтобы вы не были ко мне так жестоки, как я того заслуживаю, – знаю, что
заслуживаю! – но будьте доброй и милосердной, и напишите хоть что-нибудь о
нем, и пришлите мне. Вам незачем называть меня Малюткой, незачем называть тем
именем, которое я опозорила, но прислушайтесь к моим мольбам, сжальтесь надо
мной и напишите хоть несколько слов о дяде, которого глаза мои никогда, никогда
не увидят на этом свете!
Дорогая,
если ваше сердце ожесточилось против меня, – я знаю, вы имеете право быть
жестокой, – тогда спросите, дорогая, того, кому я больше всего принесла
Зла, того, чьей женой должна была я стать, – спросите его, прежде чем вы
окончательно решитесь не отзываться на мою жалкую мольбу! Если хватит у него
сострадания сказать, что вы можете ответить мне (я верю, сострадания у него
хватит, о! я в это верю, ведь он всегда был такой хороший и великодушный!),
скажите ему тогда, (но не раньше), что, прислушиваясь к ветру, дующему по
ночам, я чувствую, как этот ветер с гневом проносится мимо него и моего дяди и
мчится ввысь, к богу, чтобы свидетельствовать против меня. Скажите ему, что
если завтра суждено мне умереть (а я так рада была бы умереть, будь я готова к
смерти!), то до последнего моего вздоха я буду благословлять его и моего дядю и
молиться о счастье его домашнего очага!"
И в этом
письме тоже были деньги. Пять фунтов. Они остались нетронутыми, как и те, полученные
раньше, и мистер Пегготи также сложил их. К письму были приложены подробные
указания, куда послать ответ, и хотя письмо прошло через много рук и трудно
было определить с полной достоверностью место, где она скрывалась, тем не менее
казалось весьма вероятным, что писала она оттуда, где, по дошедшим слухам, ее
видели.
– Какой
послали ей ответ? – осведомился я у мистера Пегготи.
– Миссис
Гаммидж – женщина неученая, сэр, – ответил он, – и Хэм, по доброте
своей, сочинил письмо, а она его списала. Они написали ей, что я пошел ее
разыскивать, и передали мои прощальные слова.
– У
вас здесь еще одно письмо? – спросил я.
– Это
деньги, сэр. – сказал мистер Пегготи, развертывая сложенную бумажку. –
Десять фунтов, как видите. А туг написано: «От верного друга», – как и в
первый раз. Но в первый раз деньги были подсунуты под дверь, а эти пришли
третьего дня по почте. Я буду искать ее по почтовому штемпелю.
Он
показал мне этот штемпель. Письмо было отправлено из города в верховьях Рейна.
В Ярмуте он нашел каких-то иностранных купцов, знавших тот край, и они
начертили ему что-то вроде карты, в которой он без труда мог разобраться. Он
положил ее между нами на стол и, подперев одною рукой подбородок, другою
намечал по ней свой путь.
Я
спросил его, как поживает Хэм. Он покачал головой.
– Он
работает не покладая рук. О нем по всей округе идет такая хорошая молва, что
лучше уже и пожелать нельзя. Каждый готов прийти ему на помощь, да и он готов
помочь всем. Никогда никто не слышал от него ни одной жалобы. Но моя сестра
уверена (говоря между нами), что это его подкосило.
– Бедняга!
В этом я не сомневаюсь!
– Он
о себе вовсе не думает, мистер Дэви, – внушительным шепотом произнес
мистер Пегготи, – как будто и о жизни своей не заботится. Когда в непогоду
нужен человек для тяжелой работы, он тут как тут. А если надо пойти на трудное
дело, с опасностью для жизни, он впереди всех своих товарищей. И ласковый он,
как ребенок. В Ярмуте все дети его знают.
Он
задумчиво собрал письма, разгладил их рукой, вложил в пакетик и снова бережно
спрятал у себя на груди. Лицо в дверях исчезло. Только снежинки залетали в
комнату, а больше ничего не было видно.
– Ну,
вот! – произнес он, посматривая на свой мешок. – Повидал я вас сегодня,
мистер Дэви, и как же я этому рад!.. А завтра спозаранку опять в дорогу. Вы
видели, что у меня тут, – он прижал руку к груди, где хранился у него
маленький пакет. – Одно только тревожит меня: а вдруг стрясется со мной
какая-нибудь беда раньше, чем я возвращу деньги? Если я умру и они пропадут,
или их украдут, или еще что случится, а он так ничего и не узнает и решит, что
я их взял, ну, тут, думается мне, не задержусь я на том свете! Думается мне, я
должен буду вернуться!
Он
встал, поднялся и я. Перед тем как выйти, мы еще раз пожали друг другу руку.
– Я
пройду хоть десять тысяч миль, – сказал он. – Я буду идти, покуда не
упаду мертвым, лишь бы только положить перед ним эти деньги. Если я это сделаю
и найду мою Эмли, – вот тогда я успокоюсь. А если я ее не найду, может
быть она хотя бы услышит, что дядя, так ее любивший, не прекращал своих
поисков, покуда не прекратилась его жизнь. И, если только я в ней не ошибаюсь,
это заставит ее вернуться, наконец, домой!
Когда мы
вышли и нас окутала студеная ночь, я увидел впереди поспешно удалявшуюся от нас
одинокую фигуру. Под каким-то предлогом я заставил его повернуться ко мне и
занимал разговором, пока та фигура не скрылась.
Он
упомянул о пристанище для путников на Дуврской дороге, где, по его сведениям,
можно получить чистую, недорогую комнату на ночь. Вместе мы прошли по
Вестминстерскому мосту, и я расстался с ним на Саррийской стороне. И мне
почудилось: когда он, одинокий, снова пустился в путь, все вокруг притихло из
благоговения перед ним.
Я
вернулся но двор гостиницы и со страхом стал озираться, не видно ли того лица,
которое так глубоко врезалось в мою память. Нет, ее здесь не было. Наши следы
уже замело снегом, виднелся только свежий мой след, а когда я, уходя,
оглянулся, и его почти занесло – такой сильный был снегопад.
|