Увеличить |
Глава XXXVII
Немножко холодной воды
Моя
новая жизнь продолжалась уже больше недели, и я сильнее, чем прежде, был увлечен
теми грозными решениями, каких, по-моему мнению, требовали обстоятельства. Я
продолжал ходить чрезвычайно быстро, и по-прежнему у меня было смутное
представление, что таким образом я пробиваю себе дорогу. За какое бы дело я ни
брался, я положил за правило тратить на него как можно больше сил. Я стал, в
подлинном смысле слова, жертвой самого себя. Подумывал я даже о том, не перейти
ли мне на растительную пищу, и при этом мне казалось, – правда, полной
уверенности у меня не было, – что если я превращусь в травоядное животное,
то этим воскурю фимиам перед алтарем Доры.
До сей
поры малютка Дора пребывала в полном неведении относительно моей отчаянной решимости,
на которую лишь туманно намекали мои письма. Но вот снова настала суббота, и в
этот субботний вечер она должна была навестить мисс Миллс, а я – явиться туда к
чаю, когда мистер Миллс отправится в свой клуб играть в вист (об этом мне
протелеграфируют, вывесив в среднем окне гостиной клетку с птицей).
К тому
времени мы окончательно устроились на Бэкингем-стрит, где мистер Дик блаженствовал,
переписывая свои бумаги. Бабушка моя одержала знаменательную победу над миссис
Крапп – она отказалась от ее услуг, предварительно выбросив в окошко первый же
кувшин с водой, который та поставила на ступеньках, и собственной персоной
защищая на лестнице приведенную ею поденщицу. Эти энергические меры вселили
такой ужас в сердце миссис Крапп, что она удалилась к себе на кухню, придя к
заключению, что бабушка рехнулась. Бабушка, оставаясь совершенно равнодушной к
мнению миссис Крапп, а равно и всех людей на свете, скорее поощряла, чем
опровергала такую мысль, и вот миссис Крапп, еще недавно столь храбрая,
сделалась через несколько дней такой трусливой, что, предпочитая не встречаться
с бабушкой на лестнице, старалась либо скрыть свою объемистую фигуру за дверью
– хотя на виду все-таки оставался широкий подол ее фланелевой юбки, – либо
забивалась в темные углы. Бабушке это доставляло несказанное удовлетворение, и,
мне кажется, она испытывала подлинную радость, прогуливаясь в нелепо торчавшем
на макушке чепце по лестнице в те часы, когда миссис Крапп могла попасться ей
на пути.
Бабушка,
необычайно домовитая и изобретательная, ввела в наше хозяйство столько
маленьких преобразований, что, мне казалось, я стал не беднее, а богаче, чем
раньше. Между прочим, она превратила чулан в мою гардеробную и купила мне
кровать, которую убрала и украсила так, что днем она походила на книжный шкаф,
насколько может походить на него кровать. Я был предметом неусыпных ее забот, и
даже бедная моя мать не могла бы любить меня горячей и положить столько сил,
чтобы сделать меня счастливым.
Пегготи
сочла для себя высокой честью разрешение участвовать в этих трудах, и хотя все
еще не преодолела чувства благоговейного ужаса перед моей бабушкой, ей было
выказано столько знаков доверия и поощрения, что теперь они стали наилучшими
друзьями. Но вот настал день (это была именно суббота, и мне предстояло пить
чай у мисс Миллс), когда Пегготи должна была вернуться домой, чтобы, выполняя
свой долг, взять на себя заботу о Хэме.
– Ну
что ж, прощай, Баркис, – сказала бабушка, – береги свое здоровье.
Право же, я никогда не думала, что мне будет так грустно расставаться с тобой.
Я отвел
Пегготи в контору пассажирских карет и проводил ее в путь. Прощаясь со мной,
она расплакалась и поручила моим дружеским заботам своего брата, как уже сделал
раньше Хэм. Мы ничего о нем не слыхали с тех пор, как он ушел тогда, на закате.
– А
теперь, родной мой Дэви, – сказала Пегготи, – если вам, покуда вы
обучаетесь, понадобятся деньги или если они вам понадобятся по окончании
учения, дорогой мой, чтобы стать на ноги (а они вам все равно понадобятся,
миленький мой), то у кого же больше прав ссудить вам деньги, чем у меня, глупой
старой служанки моей милочки!
Я был не
так уже одержим страстью к независимости, чтобы не сказать в ответ, что, если когда-нибудь
мне придется взять взаймы деньги, я их возьму у нее. Мне кажется, ничто не
доставило бы Пегготи большего утешения, чем такой ответ, – разве что я
попросил бы тут же на месте большую сумму.
– И
вот что еще, дорогой мой, – зашептала Пегготи, – скажите вашему
хорошенькому ангелочку, что мне, ох, как хотелось бы увидеть ее хоть на
минутку! И скажите ей, что, когда она будет выходить замуж за моего мальчика, я
приеду и устрою вам такое красивое гнездышко, если вы мне разрешите!
Я
заявил, что никто другой не прикоснется к «нашему гнездышку», чем привел в
восторг Пегготи, уехавшую в наилучшем расположении духа.
В
течение дня я по мере сил изнурял себя в Докторс-Коммонс, прибегая для этого ко
всевозможным способам, а вечером в назначенный час появился на улице, где
проживал мистер Миллс. У мистера Миллса была ужасная привычка засыпать после
обеда, он еще не ушел из дому и в среднем окне не было никакой клетки.
Он так
долго заставил меня ждать, что я страстно желал, чтобы клуб оштрафовал его за
опоздание. Наконец он вышел, и тогда я увидел, как моя Дора сама вывесила в
окне клетку и выглянула на балкон убедиться, тут ли я; увидав меня, она убежала
в комнату, а Джип остался и бешено залаял на огромную собаку мясника, которая
могла проглотить его, как пилюлю.
Дора
встретила меня в дверях гостиной, из тех же дверей выскочил и Джип, спотыкаясь,
рыча и, видно, воображая, будто я разбойник, и мы все втроем, радостные и
любящие, вошли в комнату. Очень скоро я внес уныние в наши счастливые сердца –
я этого не хотел делать, но слишком уж я был поглощен своей идеей – и без
всяких предисловий спросил Дору, может ли она любить нищего.
Моя
милая, маленькая Дора! Как она испугалась! Это слово вызвало у нее только представление
о желтом лице пьяницы, о костылях или деревянной ноге, а не то о собаке с
подносиком в зубах или еще о чем-нибудь в таком же роде. И она с очаровательным
недоумением широко раскрыла глаза.
– Как
вы можете задавать мне такие глупые вопросы? – надув губки, сказала
Дора. – Любить нищего!
– Дора,
любимая моя! Я – нищий! – воскликнул я.
– Какой
глупый! – Тут она шлепнула меня по руке. – Сидит и рассказывает
какие-то сказки! Я велю Джипу укусить вас!
Ее
ребяческие манеры казались мне самыми восхитительными в мире, но необходимо
было ясно высказать все, и я торжественно произнес:
– Дора,
жизнь моя, я разорился!
– А
я говорю, что велю Джипу укусить вас, если вы будете вести себя так
глупо, – сказала Дора, тряхнув локонами.
Но у
меня был такой серьезный вид, что Дора перестала встряхивать локонами, положила
мне на плечо дрожащую руку и сначала посмотрела на меня с испугом и
беспокойством, а потом расплакалась. Это было ужасно. Я упал на колени перед
диваном, ласкал ее, умолял не надрывать мне сердца, но довольно долго бедная
маленькая Дора могла только восклицать: «Ох, боже мой, боже мой!», и: «Ох, мне
так страшно», и: «Где Джулия Миллс?», и: «Ох, отведите меня к Джулии Миллс и,
пожалуйста, уходите!» – так что я потерял голову.
Наконец,
после мучительных уговоров и просьб, я заставил Дору повернуть ко мне
испуганное личико и постепенно успокоил ее, так что теперь это личико выражало
только одну любовь, а прелестная нежная щечка прижалась к моей щеке. Тогда, не
разжимая объятий, я сказал ей о том, как горячо-горячо люблю ее; и о том, что
считаю правильным освободить ее от данного слова, ибо теперь я беден; сказал,
что никогда мне этого не перенести и не оправиться, если я потеряю ее; и о том,
что бедность меня не страшит, если не страшна она Доре, которая для меня –
источник силы и вдохновения; я сказал, что уже принялся за работу с такой
энергией, какую знают одни влюбленные, и учусь быть практичным и думать о
будущем; сказал, что корка хлеба, заработанная своими руками, слаще любых яств,
полученных по наследству. И много еще говорил я на эту тему со страстным
красноречием, удивившим даже меня самого, хотя я думал о своем разговоре с
Дорой день и ночь с тех пор, как выслушал поразительное бабушкино сообщение.
– Ваше
сердце все еще принадлежит мне, милая Дора? – спросил я в упоении, ибо уже
знал ее ответ, судя по тому, как доверчиво она прильнула ко мне.
– О
да! – воскликнула Дора. – Да, оно – ваше. О, не будьте таким
страшным. Я кажусь страшным! Доре!
– Не
говорите о том, что вы обеднели и должны трудиться изо всех сил! – сказала
Дора, прижимаясь ко мне еще теснее. – Ох, не надо, не надо!
– Ненаглядная
моя, корка хлеба, заработанная своими руками…
– Да,
да! Но я больше ничего не хочу слушать о корках, – перебила Дора. – И
Джип должен каждый день получать в двенадцать часов баранью котлетку, иначе он
умрет!
Я был
очарован детской прелестью ее манер. И ласково ей объяснил, что Джип
по-прежнему будет получать регулярно свою баранью котлетку. И нарисовал картину
нашего скромного семейного очага, где мы не зависим ни от кого благодаря моим
трудам, – описал маленький домик, виденный мною в Хайгете, и комнату,
отведенную для бабушки в верхнем этаже.
– Теперь
я не такой страшный, Дора? – нежно спросил я.
– Нет,
нет! – воскликнула Дора. – Но я надеюсь, что ваша бабушка будет подолгу
сидеть у себя в комнате? И, надеюсь, она не сварливая старуха?
Если я
мог еще крепче полюбить Дору, то полюбил именно тогда. Но я понял, что она
немного непрактична. Мое новорожденное рвение остыло, когда я убедился, как
трудно поделиться с ней этим рвением. Я сделал еще одну попытку. Когда она
совсем пришла в себя и принялась закручивать уши Джипу, лежавшему у нес на
коленях, я сказал очень серьезно:
– Любовь
моя! Можно сказать вам еще одну вещь?
– О,
пожалуйста, не будьте практичным! – умоляющим тоном воскликнула
Дора. – Потому что мне становится так страшно!
– Сердце
мое! Вам вовсе нечего бояться. Я хочу, чтобы вы посмотрели на это совсем с
другой точки зрения. Я хочу, чтобы это вдохнуло в вас мужество и воодушевило
вас, Дора!
– Да,
но это так страшно! – вскричала Дора.
– Нет,
любовь моя! Настойчивость и сила характера помогут нам переносить куда более
тяжелые вещи.
– Но
у меня нет никакой силы, – возразила Дора, встряхнув локонами. –
Правда, Джип? О, поцелуйте Джипа и будьте милым!
Немыслимо
было устоять и не поцеловать Джипа, когда она поднесла его ко мне для этой цели
и, руководя операцией, сама сложила свои свежие розовые губки, словно для
поцелуя, причем настаивала, чтобы я поцеловал его в самый кончик носа. Я
исполнил то, о чем она просила, – вознаградив себя потом за
послушание, – а она своими чарами надолго заставила меня забыть о моей серьезности.
– Но,
Дора, любимая моя! – сказал я, наконец, вновь обретя это качество. –
Я хотел кое о чем поговорить с вами.
Судья в
Суде Прерогативы – и тот влюбился бы в нее, если бы увидел, как она сложила
ручки и воздела их, умоляя меня не пугать ее больше.
– Право
же, я не собираюсь вас пугать, моя дорогая, – успокоительно сказал
я. – Но, Дора, любовь моя, если бы вы иногда подумали… не падая духом, о,
отнюдь нет!.. Но если бы вы иногда подумали… только для того, чтобы
приободриться… подумали о том, что помолвлены с человеком бедным…
– Не
надо, не надо! Пожалуйста, не надо! – вскричала Дора. – Это так
страшно!
– Душа
моя, совсем не страшно! – бодро возразил я. – Если бы вы иной раз
подумали об этом и начали присматриваться, как ведут домашнее хозяйство у
вашего папы и постарались постепенно привыкнуть… ну, хотя бы записывать
расходы…
Бедная
маленькая Дора не то всхлипнула, не то застонала.
– …как
бы это пригодилось нам впоследствии! – продолжал я. – И если бы вы
обещали мне понемножку читать поваренную книгу, которую я вам пришлю, это было
бы чудесно для нас обоих. Ибо сейчас, моя Дора, – тут я еще больше
воодушевился, – наш жизненный путь тернист и усыпан камнями, и от нас
зависит выровнять его. Мы должны пробить себе дорогу! Мы должны быть мужественными!
Впереди препятствия, но мы должны их преодолеть!
Сжав
руку в кулак, с восторженным лицом, я говорил очень быстро, но уже никакого
смысла не было продолжать. Я сказал достаточно. И опять все испортил. «Ох, мне
так страшно! Ох, где Джулия Миллс? Ох, отведите меня к Джулии Миллс и,
пожалуйста, уходите!» Короче говоря, кончилось тем, что я окончательно лишился
рассудка и бесновался, бегая по гостиной.
Я думал,
что на сей раз убил ее. Я брызгал на нее водой. Я упал на колени. Я рвал на
себе волосы. Я называл себя грубым животным и безжалостным зверем. Я просил
прощения. Я умолял ее посмотреть на меня. Я перевернул все вверх дном в рабочей
шкатулке мисс Миллс, отыскивая флакон с нюхательной солью, и в порыве отчаяния
схватил вместо него игольник из слоновой кости и осыпал Дору иголками. Я грозил
кулаками Джипу, который был в таком же неистовстве, что и я. Я вытворял бог
знает что и давно уже потерял способность соображать, когда в комнату вошла
мисс Миллс.
– Кто
это сделал? – вскричала мисс Миллс, бросаясь на помощь своей подруге. Я
отвечал:
– Я,
мисс Миллс! Я это сделал! Смотрите – вот преступник! – или что-то в этом
роде, а затем, чтобы укрыться от света, уткнулся лицом в диванную подушку.
Сначала
мисс Миллс подумала, что произошла ссора и мы вступаем в пустыню Сахару, но
вскоре уразумела суть дела, так как моя милая, любящая маленькая Дора, обняв
ее, воскликнула, что я «бедный рабочий», а потом, подозвав меня, обняла и
попросила взять у нее на хранение все ее деньги, после чего бросилась на шею
мисс Миллс и зарыдала так, словно нежное ее сердечко готово было разорваться.
Должно
быть, мисс Миллс была рождена на свет, чтобы стать для нас благословением. Из нескольких
моих слов она поняла, в чем дело, стала утешать Дору и постепенно убедила ее в
том, что я не чернорабочий, – по-видимому, моя манера изъясняться внушила
Доре мысль, что я стал портовым грузчиком и по целым дням вожу тачку вверх и
вниз по сходням, – и таким образом восстановила между нами мир. Когда мы
совсем успокоились и Дора пошла наверх освежить глаза розовой водой, мисс Миллс
позвонила, чтобы подали чай. Тут я объявил мисс Миллс, что она мой друг навеки
и что скорей сердце мое перестанет биться, чем я забуду об ее сочувствии.
Далее я
изложил мисс Миллс то, что столь безуспешно пытался изложить Доре. Мисс Миллс
отвечала, исходя из общепринятых истин, что Хижина счастья лучше, чем Дворец
холодной роскоши, и что где любовь, там все.
Я заявил
мисс Миллс, что это сущая правда, и кто может знать это лучше, чем я, любящий
Дору такой любовью, какой доселе не испытал ни один смертный! Но в ответ на
меланхолические слова мисс Миллс, что для иных сердец было бы прекрасно, если
бы мое утверждение оказалось верным, я попросил разрешения отнести его только к
смертным мужского пола.
Затем я
задал мисс Миллс вопрос, есть ли, по ее мнению, какой-нибудь практический смысл
в предложении, которое я хотел сделать относительно расходов, домашнего
хозяйства и поваренной книги.
После
недолгого раздумья мисс Миллс отвечала так:
– Мистер
Копперфилд, я буду откровенна с вами. Для иных натур страдания и испытания душевные
– все равно что многие годы жизни, и мне следует быть с вами откровенной,
словно я настоятельница монастыря. Нет, это предложение – не для нашей Доры.
Наша милая Дора – любимое дитя природы. Она – дитя света, веселья и радости. Я
готова признать, что, будь это возможно, это было бы очень хорошо, но…
И мисс
Миллс покачала головой.
Заключительные
слова, выражавшие некоторую уступку со стороны мисс Миллс, побудили меня
спросить ее, не воспользуется ли она, в интересах самой Доры, случаем, ежели
таковой представится, чтобы внушить ей более отрадное представление о
подготовке к серьезной жизни. Мисс Миллс весьма охотно дала утвердительный
ответ, а посему я спросил ее, не согласится ли она позаботиться о поваренной
книге; и если ей удастся расположить в пользу этой книги Дору, не пугая ее, она
мне окажет величайшую услугу. Мисс Миллс взялась исполнить и это поручение, но
в успехе не была уверена.
И вот
вернулась Дора – такое прелестное маленькое создание, что я всерьез усомнился,
позволительно ли тревожить ее столь обыденными делами. И она так меня любила и
была так пленительна (особенно когда приказывала Джипу стоять на задних лапках
и просить гренок, а потом делала вид, будто тычет его носом в горячий чайник в
наказание за неповиновение), что я, памятуя о том, как испугал ее и довел до
слез, почувствовал себя чудовищем, проникшим в убежище феи.
После
чая появилась гитара, и Дора пела все те же очаровательные старинные
французские песенки о том, что жить невозможно без танцев – тра-ля-ля!
тра-ля-ля! – и в конце концов я почувствовал себя еще более свирепым
чудовищем.
Наше
веселье омрачилось только один раз, и это случилось незадолго до моего ухода,
когда мисс Миллс почему-то упомянула о завтрашнем дне, а я, к несчастью,
проговорился, что встаю в пять часов утра, так как должен трудиться не покладая
рук. Не знаю, мелькнула ли у Доры мысль, что я служу сторожем в какой-нибудь
конторе, но мои слова произвели на нее сильное впечатление, и больше она не
играла и не пела.
Эта
мысль еще не покинула ее, когда я с ней прощался, и она сказала мне милым
вкрадчивым голоском, словно я был ее куклой (как думалось мне иной раз):
– Вы
нехороший мальчик. Не вставайте в пять часов утра! Это так глупо.
– Любовь
моя, я должен работать, – возразил я.
– А
вы не работайте, – заявила Дора. – Зачем?
При виде
этого славного, удивленного личика ничего не оставалось делать, как ответить
весело и шутливо, что мы должны работать, чтобы жить.
– О?
Как нелепо! – воскликнула Дора.
– Как
же мы будем жить без этого, Дора? – сказал я.
– Как?
Ну, как-нибудь, – ответила Дора. По-видимому, она считала, что вопрос
разрешен ею окончательно, и, торжествуя, от всего своего невинного сердца,
подарила мне поцелуй, а я ни за какие блага в мире не согласился бы ее
разубеждать и возражать против ее решения.
Да! Я
любил ее и продолжал любить всем сердцем, всеми силами своей души. Но,
по-прежнему много работая, стараясь ковать железо, пока горячо, я иной раз по
вечерам, сидя против бабушки, размышлял о том, как напугал я тогда Дору и как
бы сделать так, чтобы с гитарой в руке проложить себе дорогу сквозь лес
препятствий; мечтал я об этом, пока не начинало мне чудиться, что голова моя совсем
поседела.
|