Увеличить |
Глава LVII
Эмигранты
Но мне
предстояло еще одно дело, прежде чем я мог отдаться своим чувствам, вызванным
этим потрясением. Необходимо было скрыть все, что случилось, от уезжавших, они
должны были уехать в счастливом неведении. С этим нельзя было мешкать.
В тот же
вечер я отвел мистера Микобера в сторону и поручил ему позаботиться о том,
чтобы мистер Пегготи ничего не узнал о катастрофе. Мистер Микобер с большой
готовностью согласился и обещал перехватывать все газеты, в которых мистер
Пегготи мог бы о ней прочесть.
– Если
эти сведения до него дойдут, то только преступив через это тело! – хлопнул
себя по груди мистер Микобер.
Следует
заметить, что у мистера Микобера, который приноравливался к своему новому общественному
положению, был теперь вид залихватского пирата, еще, правда, не вошедшего в
столкновение с законом, но, во всяком случае, весьма деятельного и готового на
все. Можно было принять его также за дитя лесных дебрей, привыкшего жить вне
границ цивилизации и возвращающегося назад в свои родные дебри.
Среди
прочих вещей он раздобыл себе клеенчатый костюм и соломенную просмоленную шляпу
с очень низкой тульей. Под мышкой у него теперь торчала подзорная труба, он то
и дело поглядывал на небо, словно ожидая непогоды, и в своем грубом наряде куда
больше походил на моряка, чем мистер Пегготи. Приготовилось к бою, если можно
так выразиться, и все его семейство. Голову миссис Микобер венчала плотно
прилегающая, очень простая шляпка, старательно подвязанная лентой под
подбородком, а сама она туго замотана была в шаль, концы которой крепко
завязывались на пояснице, и напоминала узел, точь-в-точь как я, когда впервые
предстал перед бабушкой. Насколько я мог видеть, так же замотана была, на
случай бури, и мисс Микобер, на которой тоже не было ничего лишнего. Юного
мистера Микобера почти невозможно было разглядеть невооруженным глазом – на нем
была гернсейская блуза[117]
и матросский костюм из такой жесткой материи, какой я никогда раньше не
видывал. Что же касается других детей, они были закупорены, как консервы, в
непроницаемые футляры. У мистера Микобера и его старшего сына рукава были
слегка засучены, по-видимому для того, чтобы, по первой команде, отец и сын
могли прийти кому угодно на помощь, «выбежать наверх» или затянуть вместе со
всеми «Эх, налегай!»
В таком
виде мы вместе с Трэдлсом нашли всех их вечером на деревянных ступенях
лестницы, которая в ту пору называлась Хангерфордской. Они ждали отхода лодки,
увозившей часть их багажа. Трэдлсу я рассказал о происшедшей катастрофе, и эта
весть его потрясла; в его доброте и умении хранить тайну я мог не сомневаться,
и теперь он явился для того, чтобы помочь мне оказать мистеру Пегготи и Эмили
последнюю услугу. Здесь-то я и отвел в сторону мистера Микобера и взял с него
упомянутое обещание.
Семейство
Микоберов обитало в маленьком грязном, ветхом трактире, почти у самой лестницы;
комнаты этого деревянного строения нависали над рекой. Семейство эмигрантов
привлекало такое внимание жителей Хангерфорда, что мы рады были спастись в их
комнату. Находилась она в верхнем этаже и выступала над водой. Бабушка вместе с
Агнес уже была там: обе они шили еще какие-то вещи для детей. Им помогала
Пегготи, а перед ней находилась знакомая рабочая шкатулка, сантиметр и кусочек
воска, которым суждено было столько пережить.
Нелегко
было отвечать на ее вопросы. А еще было труднее шепнуть мистеру Пегготи, когда
его привел мистер Микобер, что я передал письмо и все обстоит прекрасно. Однако
я справился с этими двумя задачами, и они были очень довольны. Если я и
обнаруживал свое душевное смятение, то причиной его могла быть моя собственная
утрата.
– А
когда отплывает корабль, мистер Микобер? – спросила бабушка.
Мистер
Микобер, считавший необходимым подготовлять постепенно свою супругу, а также и
бабушку, ответил, что корабль отходит раньше, чем предполагалось накануне.
– Разве
с последней лодкой вам не сообщили, когда он отплывает? – спросила
бабушка.
– Сообщили,
сударыня, – отозвался он.
– Ну?
Так когда же он отплывает?
– Нам
сообщили, сударыня, что мы должны быть на борту завтра утром, к семи
часам, – сказал он.
– Так
скоро! И это точно, мистер Пегготи?
– Точно,
сударыня. Корабль спустится вниз по реке с отливом, – подтвердил мистер
Пегготи. – Если мистер Дэви и моя сестра на следующий день, после полудня,
поднимутся на борт в Грейвзенде, они смогут с нами попрощаться.
– Так
мы и сделаем, – сказал я.
– А
до этого момента, пока мы не выйдем в море, мистер Пегготи и я будем тщательно
наблюдать за сохранностью нашего багажа, – сказал мистер Микобер,
многозначительно на меня поглядев. – Эмма, дорогая моя, – тут мистер
Микобер со своим обычным торжественным видом откашлялся, – мой друг мистер
Томас Трэдлс любезно сообщил мне на ухо, что он хотел бы заказать ингредиенты,
необходимые для приготовления умеренной порции напитка, который всегда в наших
умах связан с ростбифом Старой Англии. Я хочу сказать… пунша. При других
обстоятельствах я не осмелился бы просить мисс Тротвуд и мисс Уикфилд, но…
– Что
касается меня, то я с удовольствием выпью за ваше здоровье и успех, мистер
Микобер, – заявила бабушка.
– И
я также, – улыбаясь, сказала Агнес.
Мистер
Микобер незамедлительно спустился вниз, в трактир, и скоро вернулся с кувшином,
над которым вился пар. Нельзя было не обратить внимания на то, что он резал
лимоны своим складным ножом, который, как и полагалось ножу опытного колониста,
был не меньше фута длиной, а потом не без хвастовства вытирал этот нож о рукав
куртки. Миссис Микобер и два старших члена семейства были снабжены таким же
грозным оружием, а у младших детей были подвязаны к поясу крепкой веревкой
деревянные ложки. Предвкушая жизнь на корабле и в лесных дебрях, мистер Микобер,
вместо того чтобы разлить пунш для миссис Микобер и двух старших детей по
винным рюмкам, стоявшим в комнате на полке, налил его в дрянные оловянные
кружки. И, поистине, никогда он не пил пунш с большим наслаждением, чем теперь,
наполнив свою собственную кружку вместимостью в пинту; эту кружку в конце
вечера он спрятал в карман.
– Нам
придется отречься от роскоши нашей отчизны, – сказал мистер Микобер, очень
довольный этим отречением. – Обитатели лесов, разумеется, не могут
рассчитывать на то, что найдут там такую же утонченность, как здесь, у нас, в
стране свободы.
В этот
момент появился мальчуган, сообщивший, что внизу кто-то спрашивает мистера Микобера.
– У
меня такое предчувствие, – сказала миссис Микобер, поставив на стол
оловянную кружку, – что это кто-нибудь из членов моего семейства.
– Члены
вашего семейства, моя дорогая, – откликнулся мистер Микобер с тем жаром,
который был ему свойствен, когда речь заходила на эту тему, – члены вашего
семейства, и мужского и женского пола, заставляли нас ожидать слишком долго, но
теперь этот член вашего семейства, может быть, посчитается с моими удобствами и
подождет меня?
– Микобер! –
тихо сказала его жена. – В такое время…
– "Не
должно вниманье обращать на малые обиды",[118] – произнес, вставая,
мистер Микобер. – Эмма, ваш упрек справедлив.
– В
убытке не вы, Микобер, а мое семейство, – заметила она. – Если мое
семейство, наконец, поняло, чего оно лишается из-за своего поведения в прошлом,
и протягивает дружескую руку, не отталкивайте ее!
– Пусть
будет так, дорогая моя, – отозвался мистер Микобер.
– Если
не ради них, то хотя бы ради меня, – прибавила миссис Микобер.
– Не
все можно преодолеть, Эмма, даже в такой момент, – продолжал мистер
Микобер. – И сейчас я не могу обещать, что упаду в объятия вашего
семейства. Но член вашего семейства, который ждет внизу, может быть спокоен –
его пылкие чувства не встретят ледяного приема.
С этими
словами мистер Микобер исчез, и отсутствие его несколько затянулось, так что
миссис Микобер стала выражать опасения, не возникли ли между ним и членом ее
семейства пререкания. Наконец появился тот же мальчуган и вручил мне написанную
карандашом записку. Наверху было начертано, как полагается в судебных
документах: «Хип v. Микобера». В записке мистер Микобер сообщал, что снова
арестован и пребывает в страшном отчаянии, а также просил прислать с подателем
сего нож и кружку вместимостью в пинту, дабы он мог ими воспользоваться в
тюрьме в течение того краткого срока, какой ему еще остается жить. Просил он
меня также оказать ему последнюю дружескую услугу – поместить его семейство в
приходский работный дом и забыть, что на свете жил такой человек, как он.
Разумеется,
я спустился с мальчуганом вниз, чтобы уплатить деньги: мистер Микобер сидел в
углу и мрачно взирал на агента шерифа, который его арестовал. Спасенный и на
этот раз, он пылко обнял меня и немедленно сделал пометки в своей записной
книжке; помнится, он был так аккуратен, что записал даже полпенни, которые я не
принял во внимание при подсчете.
Эта
важная записная книжка напомнила ему, кстати, о другом деле. Когда мы вернулись
наверх в комнату (где он сообщил, что задержался по непредвиденным
обстоятельствам), он вытащил из записной книжки большой, сложенный в несколько
раз лист бумаги, покрытый старательно написанными колонками цифр. Только в
школьном учебнике по арифметике я видел такие колонки – в этом я убедился,
бросив на них взгляд. Это были подсчеты (на разные сроки) сложных процентов на
ту сумму, которую он называл: «Основная сумма в сорок один фунт десять
шиллингов одиннадцать с половиной пенсов». После тщательной их проверки и
старательной оценки собственных ресурсов он решил подвести общий итог, включая
основную сумму и проценты за два года пятнадцать календарных месяцев
четырнадцать дней начиная с сего числа. Потом он написал на всю сумму долга аккуратнейшую
расписку, которую тут же вручил Трэдлсу (как подобает мужчинам), выражая при
этом горячую признательность.
– У
меня такое предчувствие, что мое семейство посетит нас на корабле перед
отплытием, – задумчиво качая головой, сказала миссис Микобер.
По-видимому,
и мистер Микобер имел на этот счет предчувствие, но спрятал его в оловянную
кружку и проглотил.
– Если
у вас, миссис Микобер, будет возможность послать письмо с дороги, дайте нам о
себе знать, – сказала бабушка.
– Мне
будет приятно думать, дорогая мисс Тротвуд, что кто-то ждет от нас
вестей, – сказала та. – Я хотела бы верить, что и наш старый друг,
мистер Копперфилд, не откажется получить известие от той, которая знала его,
когда близнецы еще не подозревали о своем существовании.
Я
сказал, что был бы рад, если бы она мне написала при первой возможности.
– Слава
богу, таких возможностей будет немало, – заметил мистер Микобер. – В
это время года на океане полным-полно кораблей, и мы, несомненно, встретим их
сколько угодно. Все пути скрещиваются, – тут мистер Микобер поиграл
моноклем. – Расстояние – одно воображение.
Теперь
мне кажется, что в этом был весь мистер Микобер: когда предстояло ему ехать из
Лондона в Кентербери, он говорил о поездке так, словно отправлялся на край
земли, а тут, перед его путешествием из Англии в Австралию, казалось, будто он
собирается пересечь Ламанш.
– Во
время путешествия, – продолжал мистер Микобер, – я постараюсь иногда
рассказывать им разные истории, а собравшись у кухонного огонька, приятно будет
послушать песенки моего старшего сына; если же миссис Микобер не будет
тошнить, – покорнейше прошу простить такое выражение! – она угостит
их «Крошкой Тэффлин».[119]
Конечно, прямо по носу мы увидим морских свиней и дельфинов, а по правому и
левому борту массу всяких интересных вещей. Короче говоря, – заключил
мистер Микобер, и вид у него был элегантный, как в былые времена, – под
нами и над нами будет столь много любопытного, что, когда вахтенный крикнет с
грот-мачты: «Земля!» – мы будем весьма удивлены!
С этими
словами он осушил до дна свою оловянную кружку, словно уже совершил путешествие
и блестяще выдержал испытание перед лучшими знатоками морского дела.
– А
я, мой дорогой Копперфилд, – сказала миссис Микобер, – очень надеюсь,
что настанет день, когда отпрыски нашего семейства вернутся на родину. Не
хмурьтесь, Микобер! Я говорю не о нашем семействе, а о детях наших детей.
Черешок, конечно, пустит крепкие корни, но я не могу забыть дерева, с которого
его срезали. А когда наш род станет славным и богатым, признаюсь вам, мне бы
хотелось, чтобы эти богатства потекли в денежные сундуки Британии!
– Пусть
Британия выкручивается, как знает, моя дорогая, – вставил мистер
Микобер. – Должен сказать, что она ровно ничего для меня не сделала, и
меня не очень беспокоит то, о чем вы говорите.
– Вы
не правы, Микобер! – сказала миссис Микобер. – Вы уезжаете, Микобер,
в эту далекую страну не для того, чтобы ослабить узы, связывающие вас с
Альбионом, а для того, чтобы их укрепить!
– Повторяю,
любовь моя, – отозвался мистер Микобер, – из-за этих самых уз я не
обязан пренебрегать другими узами.
– А
я снова говорю вам, Микобер: вы не правы. Вы не знаете сами, на что вы
способны, Микобер. Именно ваши способности – порукою тому, что шаг, который вы
ныне предпринимаете, укрепит узы, связывающие вас с Альбионом.
Мистер
Микобер, нахмурившись, сидел в кресле; он не совсем был согласен со взглядами
миссис Микобер, но весьма чувствительно отнесся к ее предвидению.
– Мой
дорогой мистер Копперфилд, я хочу, чтобы мистер Микобер понял, каково его положение, –
продолжала миссис Микобер. – Мне кажется крайне важным, чтобы мистер Микобер
с момента своего отплытия понял, каково его положение. Вы давно знаете меня,
дорогой мистер Копперфилд, и вам известно, что по натуре своей я не так склонна
увлекаться, как мистер Микобер. Скорее я женщина практическая, если можно так
выразиться.
Я знаю –
это будет долгое путешествие. Я знаю – нам придется вынести много неудобств и лишений.
Я не закрываю на это глаза. Но вместе с тем я знаю, каков мистер Микобер, знаю,
на что он способен. И потому-то я считаю очень важным, чтобы мистер Микобер
понял, каково его положение.
– Любовь
моя, разрешите мне заметить, что мне решительно невозможно в данный момент понять,
каково мое положение, – вставил мистер Микобер.
– Я
не согласна с этим, Микобер, – сказала она. – Не совсем согласна. У
мистера Микобера, дорогой мой мистер Копперфилд, положение не такое, как у
всех. Мистер Микобер отправляется в далекую страну для того, чтобы его сразу
там поняли и оценили. Я хочу, чтобы мистер Микобер занял бы свое место на носу
корабля и твердо сказал: «Я еду покорить эту страну! У вас есть отличия? У вас
есть богатства? У вас есть очень прибыльные должности? А ну давайте-ка их сюда!
Все это – мое!»
Мистер
Микобер обвел нас всех взглядом; казалось, он думал, что это вполне здравая
идея.
– Скажу
яснее: я хочу, чтобы мистер Микобер стал Цезарем своей фортуны! –
убежденно сказала миссис Микобер. – Вот каким, на мой взгляд, должно быть
его положение, дорогой мой мистер Копперфилд. Я хочу, чтобы мистер Микобер
занял свое место на носу корабля и твердо сказал: «Довольно промедлений! Довольно
разочарований! Довольно безденежья! Все это было на старой родине. Теперь у
меня новая. Вы должны мне дать возмещение. А ну-ка давайте его!»
Мистер
Микобер решительно скрестил на груди руки, словно уже стоял на голове фигуры,
украшающей нос корабля.
– А
если мистер Микобер сделает именно так, если он поймет, каково его положение,
разве я не права, утверждая, что он укрепит, а не ослабит узы, связывающие его
с Британией? Разве не достигнет родины влияние выдающегося человека, который
возвысится в другом полушарии? Неужели я так слабодушна, что могу вообразить,
будто мистер Микобер, проявив свои таланты и завоевав жезл власти в Австралии,
будет ничто в Англии?
Да, я –
женщина, но я буду недостойна себя и моего папы, если окажусь повинной в таком
нелепом слабодушии.
Миссис
Микобер столь была убеждена в неотразимости своих доводов, что тон ее стал превыспренним,
чего раньше мне не приходилось замечать.
– Вот
почему я хочу еще больше, чтобы в будущем мы снова могли вернуться на
родину, – продолжала миссис Микобер. – Имя мистера Микобера может
попасть на страницы Истории – должна сознаться, я считаю это очень
возможным, – и вот тогда он должен будет вернуться в страну, которая дала
ему возможность родиться, но не дала никакой работы!
– Дорогая
моя, как меня трогает ваша любовь! – отозвался мистер Микобер. – Я
всегда доверял вашему здравому смыслу. Будь что будет. Боже избави, чтобы я
когда-нибудь лишил мою родину хотя бы частицы богатств, которые накопят наши
потомки!
– Прекрасно! –
сказала бабушка и кивнула головой в сторону мистера Пегготи. – Пью за всех
вас. Да будут успешны все ваши дела!
Мистер
Пегготи спустил на пол обоих детей, примостившихся у него на коленях, и вместе
с мистером и миссис Микобер выпил за здоровье всех нас, а когда он сердечно
пожал руки Микоберам и светлая улыбка озарила его загорелое лицо, я
почувствовал, что он пойдет своей дорогой, завоюет себе доброе имя, и, где бы
он ни оказался, его всюду будут любить.
Даже
младшим детям было разрешено погрузить в кружку мистера Микобера свои деревянные
ложки и выпить за наше здоровье. Вслед за этим бабушка вместе с Агнес встала,
чтобы проститься с эмигрантами. Это было грустное прощанье. Все плакали, дети
вцепились в платье Агнес и не хотели с ней расставаться, и мы оставили бедную
миссис Микобер в отчаянии; она рыдала при свете тусклой свечи, благодаря
которой комната могла казаться с реки каким-то жалким маяком.
Утром я
пришел узнать, уехали ли они. Они уехали рано, в пять часов утра. И тут я
понял, какая пустота возникает в душе после таких расставаний: только один раз,
накануне вечером, я видел их всех в этой покосившейся гостинице и на этой
деревянной лестнице, но после их отъезда и дом и лестница показались мне
мрачными и пустынными…
На
следующий день после полудня моя старая няня вместе со мной отправилась в
Грейвзенд. Корабль стоял на реке, вокруг него была масса лодок. Дул попутный
ветер, на мачте развевался сигнал отплытия. Я сейчас же нанял лодку, и мы
направились к судну; пробившись сквозь беспорядочное скопление лодок, в центре
которого оно находилось, мы достигли его.
Мистер
Пегготи ждал нас на палубе. Он сообщил, что мистера Микобера только что
арестовали (теперь уже в последний раз!) по иску Хипа, но он, следуя моим
распоряжениям, уплатил деньги, которые я тут же ему и возвратил. Потом он
спустился с нами в межпалубное пространство, и здесь мои опасения, что до него
дошли слухи о катастрофе, были рассеяны мистером Микобером. Появившись
откуда-то из мрака, мистер Микобер дружески и покровительственно взял его под
руку, а мне шепнул, что они не расставались ни на мгновение с позавчерашнего
вечера.
Странное
зрелище предстало передо мной – здесь было так тесно и темно, что сначала я
ничего не мог разобрать; постепенно, когда глаза мои привыкли к мраку, мне
показалось, будто я очутился в центре картины ван Остаде.[120] Я находился среди
бимсов, рымболтов и корабельного груза, коек для эмигрантов, среди сундуков,
узлов, бочек и куч разнообразного багажа; кое-где висели тусклые фонари, чуть
подальше лучи дневного света, проникавшего сквозь виндзейль или люк, падали на
сгрудившихся людей, а люди переходили с места на место, разговаривали, плакали,
завязывали между собой дружбу, ели, пили. Одни уже расположились на крохотном
пространстве, находившемся в их распоряжении, расположились со своим домашним
скарбом и с детьми, сидевшими на стульях или в креслицах, а другие, отчаявшись
найти свободный уголок, безнадежно бродили взад и вперед. Здесь были люди всех
возрастов – от младенцев, появившихся на свет неделю назад, до скрюченных стариков
и старух, которым оставалось жить не больше недели, от поселян, увозивших на
своих башмаках частицы родной земли, до кузнецов, на коже которых были следы ее
сажи и копоти.
Тесное
межпалубное пространство, казалось, было битком набито людьми всех возрастов и
всех профессий.
Когда я
огляделся вокруг, мне показалось, что у открытого пушечного порта[121]
сидит какая-то женщина, похожая на Эмили, а возле нее один из младших детей
Микоберов; обратил я на нее внимание благодаря другой женщине, которая только
что ее поцеловала и теперь пробиралась сквозь толпу. Она так походила на Агнес!
Но я был столь ошеломлен всей этой толчеей, что потерял ее из виду. Я знал
только, что уже дан сигнал провожающим приготовиться покинуть корабль, я видел
только мою старую няню, плакавшую рядом со мной на груди у кого-то, да миссис
Гаммидж, которая с помощью какой-то молодой женщины в черном деловито старалась
разложить пожитки мистера Пегготи.
– Вы
мне все сказали, мистер Дэви? Ничего не забыли, перед тем как нам
проститься? – услышал я голос мистера Пегготи.
– Только
одно! – сказал я. – Марта?!
Он
коснулся руки молодой женщины в черном, та повернулась ко мне. Это была Марта.
– Какой
вы добрый человек! – воскликнул я. – Вы берете ее с собой?
Она
ответила за него, разразившись рыданиями. Говорить я не мог, только схватил
руку мистера Пегготи и сжал ее. Если когда-нибудь я любил и уважал
какого-нибудь человека, – таким человеком был мистер Пегготи.
С
корабля удаляли провожающих. Мне оставалось исполнить тяжелый мой долг. И я
пересказал ему то, что человек большого сердца, ушедший навсегда, поручил мне
передать в минуту расставанья.
Это
потрясло его. Но еще больше, чем он, был потрясен я, когда в ответ он просил
передать слова любви и сожаления тому, кто уже не мог их услышать.
И вот
срок настал. Я обнял его, подхватил под руку мою старую рыдающую няню, и мы
поспешили наверх. На палубе я простился с бедной миссис Микобер. Даже теперь
она, как одержимая, поглощена была мыслями о своем семействе и, прощаясь со
мной, снова сказала, что никогда не покинет мистера Микобера.
С
корабля мы спустились в нашу лодку и, отойдя на некоторое расстояние,
остановились, чтобы взглянуть, как корабль снимется с якоря. Был час заката.
Корабль находился между нами и заходящим солнцем, и на ослепительно багровом
фоне можно было различить каждую стеньгу, каждую снасть. Никогда я не видел
такого зрелища, прекрасного, печального, но и такого обнадеживающего, как этот
застывший на воде корабль, с толпой людей на борту, вдруг замолкших и
обнаживших головы.
Замолкших
только на мгновение… Когда ветер надул паруса и корабль двинулся, со всех лодок
раздалось троекратное «ура», подхваченное на борту и отдавшееся вдали. Сердце у
меня затрепетало при этих звуках, когда я увидел, как взмыли вверх шляпы и
носовые платки. И тут я увидел ее!
Да, я
увидел ее – она стояла рядом с дядей, прильнула, дрожа, к его плечу. Он указал
рукой на нас, она нас увидела и послала мне прощальный привет. О Эмили!
Прекрасная и слабая Эмили! Приникни к нему и уповай на него всем твоим разбитым
сердцем, ибо он приник к тебе со всей силой своей великой любви!
Высоко
на палубе они стояли в розовых лучах заходящего солнца, поодаль от всех
остальных, она прижималась к нему, а он поддерживал ее, и так они торжественно
проплыли мимо меня и, наконец, исчезли вдали. Ночь спускалась на кентские
холмы, когда мы добрались до берега, и эта ночь окутала меня.
|