Увеличить |
Глава XXIV
Мой первый кутеж
Чудесно
было владеть этим величественным замком и, закрыв наружную дверь, чувствовать
то же, что чувствовал Робинзон Крузо, когда забирался в свою крепость и
втаскивал за собой лестницу. Чудесно было бродить по городу с ключом от своей
квартиры в кармане и знать, что я могу пригласить к себе любого человека и
никому не причиню никакого беспокойства, разве что самому себе. Чудесно было
возвращаться домой, приходить и уходить, никому не говоря ни слова, и вызывать
звонком миссис Крапп, которая, пыхтя, появлялась из недр земли, когда она была
мне нужна и когда… расположена была прийти. Все это, говорю я, было чудесно, но
должен сказать, что иной раз становилось очень скучно.
Чудесно
бывало по утрам, особенно в погожее утро. При дневном свете жизнь казалась
легкой и вольной, и еще более легкой и вольной, если светило солнце. Но с
приближением сумерек жизнь тоже как будто клонилась к закату. Не знаю, почему
так случалось, но я редко чувствовал себя хорошо при свечах. Мне не хватало
Агнес. Не было моей подруги с ее милой улыбкой, и ее места не занял никто.
Миссис Крапп как будто находилась бесконечно далеко. Я размышлял о своем
предшественнике, который умер от пьянства и курения, и готов был пожелать,
чтобы он соизволил остаться в живых и не тревожил меня мыслями о своей кончине.
Прошло
два дня, а мне уже казалось, будто я живу здесь целый год и, однако, не
возмужал ни на один час; и все так же мучило меня сознание, что я очень молод.
Стирфорт
все не появлялся, и я начал опасаться, не заболел ли он, а потому на третий
день я рано покинул Докторс-Коммонс и отправился пешком в Хайгет. Миссис
Стирфорт очень обрадовалась мне и сообщила, что ее сын уехал с одним из своих
оксфордских приятелей навестить другого приятеля, жившего близ Сент-Элбане, и
что она ждет его завтра. Я так любил Стирфорта, что стал не на шутку его
ревновать к оксфордским приятелям.
Миссис
Стирфорт настойчиво оставляла меня обедать, я согласился, и, кажется, мы весь
день говорили только о нем. Я рассказал ей, как полюбили его обитатели Ярмута и
каким чудесным спутником он был для меня. Мисс Дартл была начинена намеками и
загадочными вопросами, но проявила большой интерес к каждой мелочи нашей жизни
в Ярмуте и, то и дело повторяя: «Это и в самом деле было так?», выпытала у меня
все, что ей хотелось знать. Наружность ее ничуть не изменилась с того дня, как
я в первый раз ее увидал, но общество двух леди было так приятно и я чувствовал
себя так непринужденно, что спросил себя, не начинаю ли я немножко в нее
влюбляться. Несколько раз за этот вечер, а в особенности когда я в поздний час
возвращался домой, я невольно подумывал о том, какой милой собеседницей была бы
она на Бэкингем-стрит.
На
следующее утро перед уходом в Докторс-Коммонс я пил кофе с булкой – поистине
удивительно сколько кофе расходовала миссис Крапп и каким жидким он всякий раз
оказывался, – как вдруг, к безграничной моей радости, вошел Стирфорт собственной
персоной.
– Дорогой
мой Стирфорт, я уже начал подумывать, что никогда вас больше не увижу! –
вскричал я.
– Меня
силой утащили на следующее же утро по возвращении домой, – объяснил
Стирфорт. – Маргаритка, да вы здесь живете как заправский старый холостяк!
С
великой гордостью я показал ему свою квартиру, не забыв и о кладовке, и он
отозвался обо всем с большой похвалой.
– Знаете,
что я вам скажу, старина, – заявил он, – я буду здесь
останавливаться, приезжая в Лондон, пока вы не предложите мне убираться.
Эти
слова привели меня в восторг. Я ответил, что если он ждет такого предложения,
то ему придется ждать до Страшного суда.
– Но
вы должны позавтракать, – заявил я, берясь за шнурок звонка. – Миссис
Крапп сварит вам кофе, а у меня здесь есть голландская плитка для холостяка, и
я поджарю бекон.
– Нет,
нет, не звоните! – сказал Стирфорт. – Не могу. Я завтракаю с одним из
приятелей, который остановился в гостинице «Пьяцца» около Ковент-Гарден.
– Но
вы вернетесь к обеду? – спросил я.
– Честное
слово – не могу! Мне очень хотелось бы, но я должен побыть с этими двумя приятелями.
Завтра утром мы все трое вместе уезжаем.
– Так
приведите их сюда обедать. Как вы думаете, они согласятся прийти?
– О,
они-то придут, – ответил Стирфорт, – но мы доставим вам столько хлопот.
Лучше приходите вы, и мы пообедаем где-нибудь вчетвером.
На это я
решительно не мог согласиться, так как мне пришло в голову, что следует
отпраздновать новоселье и такого удобного случая никогда больше не
представится. Я пуще прежнего возгордился своей квартирой после того, как он ее
одобрил, и горел желаньем воспользоваться всеми ее удобствами. Поэтому я взял с
него слово, что он придет вместе с обоими своими друзьями и мы назначили обед
на шесть часов.
Когда он
ушел, я позвонил миссис Крапп и познакомил ее с моим дерзким замыслом. Прежде
всего миссис Крапп заявила, что, разумеется, она не может прислуживать за
столом, но она знает одного расторопного молодого человека, который, вероятно,
согласится, а его условия – пять шиллингов и еще какая-нибудь мелочь, по моему
усмотрению. В ответ на это я заявил, что, конечно, мы его пригласим. Затем
миссис Крапп довела до моего сведения, что, разумеется, она не может находиться
одновременно в двух местах (это показалось мне не лишенным оснований) и что
необходимо нанять «молодую девицу» и поместить ее в кладовке, где она при
свече, позаимствованной из спальни, будет не покладая рук мыть посуду. Я
осведомился, сколько придется истратить на эту молодую особу, а миссис Крапп
высказала мнение, что восемнадцать пенсов вряд ли обогатят меня или разорят. На
это я отвечал, что разделяю ее мнение, и вопрос был улажен. Наконец миссис
Крапп сказала:
– А
теперь займемся обедом.
Прямо-таки
любопытно, насколько был лишен предусмотрительности торговец железными изделиями,
снабдивший миссис Крапп печным литьем для кухни: на ее плите ничего нельзя было
приготовить, кроме отбивных котлет и картофельного пюре! Что касается котелка
для рыбы, то миссис Крапп сказала: ну, что ж! Не угодно ли мне самому пойти
посмотреть? Ничего другого она, по совести, сказать не может. Не угодно ли мне
пойти посмотреть? Я все равно ничего не мог бы понять, даже если бы пошел и
посмотрел, а потому отклонил ее предложение, заявив:
– Ничего,
обойдемся без рыбы.
Но
миссис Крапп сказала:
– Не
говорите так. Есть устрицы, почему бы не взять устриц?
И этот
вопрос тоже был улажен. Затем миссис Крапп сказала, что она порекомендовала бы
следующее: две жареных курицы… из кухмистерской; тушеное мясо с овощами… из
кухмистерской; в перерывах между блюдами почки и горячий пирог… из
кухмистерской; торт и (если мне угодно) желе… из кухмистерской. Тогда, по
словам миссис Крапп, у нее будет полная возможность сосредоточить все внимание
на картофеле и подать на стол сыр и сельдерей в надлежащем виде.
Я
последовал совету миссис Крапп и сам заказал все в кухмистерской. Возвращаясь
оттуда по Стрэнду и заметив в окне мясной лавки какое-то твердое пятнистое
вещество, напоминавшее мрамор, но украшенное ярлыком: «Студень из телячьей
головы», я купил добрую толику такого студня и, по моим расчетам, этой порции
должно было хватить на пятнадцать человек. Миссис Крапп в конце концов
согласилась разогреть сей продукт, и в жидком виде он до такой степени
«сократился» (по словам Стирфорта), что его оказалось маловато для четверых.
Благополучно
завершив эти приготовления, я купил на рынке Ковент-Гарден кое-чего на десерт и
сделал солидный заказ в находившейся по соседству винной лавке. Когда я
вернулся после полудня домой и увидел бутылки, выстроившиеся в боевом порядке
на полу кладовой, их оказалось такое множество (хотя двух и недоставало, к
немалому замешательству миссис Крапп), что я не на шутку струхнул.
Одного
из друзей Стирфорта звали Грейнджер, а другого – Маркхем. Оба были очень
веселые и жизнерадостные ребята: Грейнджер немного старше Стирфорта, Маркхем на
вид совсем юный, я дал бы ему не больше двадцати лет. Я заметил, что сей
последний всегда говорил о себе неопределенно, в третьем лице, и очень редко
употреблял местоимение первого лица единственного числа.
– Человек
может прекрасно здесь устроиться, мистер Копперфилд, – сказал Маркхем,
разумея при этом самого себя.
– Местоположение
неплохое и комнаты удобные, – отозвался я.
– Надеюсь,
у вас обоих разыгрался аппетит? – осведомился Стирфорт.
– Честное
слово, Лондон как будто возбуждает аппетит у человека, – ответил
Маркхем. – Человек весь день голоден. Человек все время ест.
Слегка
смущенный в первые минуты, чувствуя себя слишком молодым, чтобы играть роль хозяина
дома, я уговорил Стирфорта, когда доложили, что обед подан, занять председательское
место, а сам уселся против него. Все шло превосходно, вина мы не жалели, а
Стирфорт так блестяще исполнял свои обязанности, что все веселились от души.
Но, увы, мне не удавалось быть таким добрым сотрапезником, каким мне хотелось,
ибо мой стул находился против двери и внимание мое отвлекал расторопный молодой
человек, который очень часто выходил из комнаты, и немедленно вслед за этим его
тень неизменно появлялась на стене передней с бутылкой у рта. «Молодая девица»
также причиняла мне некоторое беспокойство – она, правда, не пренебрегала
мытьем тарелок, но, к сожалению, их била. Ум у нее был пытливый, она не в силах
была сидеть безотлучно в кладовой (вопреки данным ей строгим инструкциям) и то
и дело заглядывала к нам, всякий раз пугаясь, что ее заметили. Тут она
пятилась, наступала на тарелки, которыми старательно уставляла пол, и
производила серьезные опустошения.
Впрочем,
все это были мелочи, и они улетучились из памяти, как только убрали скатерть и
на столе появился десерт. Когда пирушка достигла этой стадии, выяснилось, что
расторопный молодой человек лишился дара речи. Отдав ему потихоньку
распоряжение присоединиться к миссис Крапп и увести с собою в нижний этаж
«молодую девицу», я предался веселью.
Началось
с того, что на душе у меня стало удивительно легко и радостно. Воскресли в
памяти всевозможные полузабытые события, о которых хотелось потолковать, и я
болтал без умолку, что было мне совсем несвойственно. Я громко смеялся над
своими собственными остротами и над остротами собеседников, призывал к порядку
Стирфорта, якобы медлившего передавать бутылку, несколько раз клялся приехать в
Оксфорд, возвестил, что намерен еженедельно давать точь-в-точь такие же обеды,
и в безумии своем взял такую понюшку из табакерки Грейнджера, что принужден был
удалиться в кладовку и там, наедине с собой, чихал в течение десяти минут.
Затем я
все быстрее и быстрее наполнял рюмки и то и дело брался за пробочник, чтобы
откупорить новую бутылку задолго до того, как она могла понадобиться. Я
предложил выпить за здоровье Стирфорта. Я назвал его самым дорогим моим другом,
«покровителем моего детства и товарищем моей юности». Сказал, что с восторгом
предлагаю тост за него. Сказал, что перед ним я в неоплатном долгу и восхищаюсь
им больше, чем могу выразить словами. Закончил я возгласом:
– Выпьем
за Стирфорта! Да благословит его бог! Ура!
Трижды
осушили мы в его честь по три рюмки, а затем еще одну, и в заключение еще одну.
Обходя вокруг стола, чтобы пожать ему руку, я разбил свою рюмку и пробормотал,
заикаясь:
– Стир…форт!
Вы моя… п-путевод… з-звезда!
Вдруг
мне послышалось, что кто-то распевает песню. Певцом оказался Маркхем, он пел:
«Когда на сердце заботы бремя».[65]
Пропев ее, он предложил нам выпить «за женщину». Против этого я возразил, этого
я не мог допустить. Я заявил, что предлагать такой тост неучтиво и я никогда не
разрешу провозглашать подобные тосты в своем доме, где можно пить только «за
леди». Я говорил с ним очень резко, вероятно потому, что видел, как Стирфорт и
Грейнджер смеются надо мной, а может быть, над ним или над нами обоими. Он
заявил, что человеку нельзя приказывать. Я сказал, что можно. Он возразил, что
в таком случае человека нельзя оскорблять. Я сказал, что на сей раз он прав:
человека нельзя оскорблять под моей кровлей, где лары священны, а законы гостеприимства
превыше всего. Он сказал, что человек не унизит своего достоинства, если
признает, что я чертовски славный малый. Я тотчас же предложил выпить за его
здоровье.
Кто-то
курил. Мы все курили. Курил и я, стараясь справиться с мелкой дрожью. Стирфорт
произнес в мою честь речь, которая растрогала меня чуть не до слез. Я ответил
благодарственной речью и выразил надежду, что все присутствующие будут обедать
у меня завтра и послезавтра, – словом, каждый день в пять часов, дабы мы
могли наслаждаться весь вечер беседой и обществом друг друга. Тут я
почувствовал потребность провозгласить за кого-нибудь тост и предложил выпить
за здоровье моей бабушки, мисс Вечен Тротвуд, лучшей из представительниц ее
пола.
Кто-то
высунулся из окна моей спальни и прижимался горячим лбом к холодному каменному
карнизу, чувствуя, как – ветерок обвевает его лицо. Это был я сам! Я называл
себя «Копперфилдом» и говорил:
– Ну,
зачем ты пробовал курить? Мог бы сообразить, что это тебе не под силу.
Потом
кто-то неуверенно разглядывал свое лицо в зеркале. Это был опять-таки я. В
зеркале я был очень бледен, глаза блуждали, а волосы – только волосы! –
казались пьяными.
Кто-то
сказал мне:
– Пойдемте
в театр, Копперфилд!
И вот
уже нет спальни, и снова передо мной появился стол, заставленный дребезжащими
стаканами… Лампа… По правую мою руку Грейнджер, по левую Маркхем, напротив
Стирфорт – все сидят, окутанные дымкой, где-то очень далеко. В театр? Ну,
конечно! Превосходно! Пошли! Но пусть меня извинят: я выйду последним и потушу
лампу, во избежание пожара!
Какое-то
замешательство в темноте – оказывается, исчезла дверь. Я ощупью разыскивал ее в
оконных занавесках, когда Стирфорт, смеясь, взял меня под руку и вывел из
комнаты. Один за другим мы спустились по лестнице. На последних ступенях кто-то
упал и скатился вниз. Кто-то другой сказал, что это Копперфилд. Меня рассердила
такая ложь, но вдруг я почувствовал, что лежу на спине в коридоре, и стал
подумывать, что, пожалуй, тут есть доля правды.
Очень
туманная ночь, большие расплывчатые кольца вокруг уличных фонарей. Шел бессвязный
разговор о том, что на улице сыро. А я считал, что подмораживает. Стирфорт
смахнул с меня пыль под фонарем и расправил мою шляпу, которая удивительным
образом появилась неведомо откуда, потому что раньше ее на моей голове не было.
Потом Стирфорт спросил:
– Вы
себя хорошо чувствуете, Копперфилд?
А я
ответил ему:
– Зза-мме-чательно!
Из
тумана выглянул человек, сидевший в какой-то будочке, принял от кого-то деньги,
осведомился, принадлежу ли я к компании джентльменов, за которых сейчас платят,
и, помнится, когда я мельком на него взглянул, он как будто колебался, брать ли
за меня деньги. Вскоре после этого мы очутились очень высоко, в театре, где
было очень жарко, и мы смотрели вниз, в преисподнюю, которая словно дымилась:
людей, которыми она была набита до отказу, едва можно было разглядеть. Еще была
внизу большая сцена, казавшаяся очень чистой и гладкой после улицы, а на сцене
были люди, которые о чем-то говорили, но ничего нельзя было разобрать. Сверкало
множество огней, играла музыка, а внизу в ложах сидели леди, и еще что-то там
было, не знаю что. На мой взгляд, весь театр имел диковинный вид, как будто он
учился плавать, как ни старался я его удержать.
Кто-то
предложил спуститься вниз, в ложи, где сидели леди. Перед моими глазами
проплыли разодетый джентльмен, развалившийся на диване с биноклем в руке, а
также моя собственная особа, отраженная во весь рост в зеркале. Затем меня
ввели в одну из лож, и, усевшись, я начал что-то говорить, а вокруг кричали
кому-то: «Тише!» – и леди бросали на меня негодующие взгляды, и… что это?
Да! – передо мною, в той же ложе, сидела Агнес с леди и джентльменом,
которых я не знал. Мне кажется, сейчас я вижу ее лицо яснее, чем видел тогда,
лицо и этот незабываемый взгляд, выражающий жалость и изумление и обращенный на
меня.
– Агнес! –
хрипло сказал я. – Госпо. мил…луй! Агнес!
– Тише!
Прошу вас! – неизвестно почему, ответила она. – Вы мешаете публике.
Смотрите на сцену!
Повинуясь
ее приказу, я постарался удержать в поле зрения сцену и прислушаться к тому,
что там происходит, но ничего из этого не вышло. Вскоре я снова взглянул на
Агнес и увидел, что она сидит съежившись в углу ложи и прижимает ко лбу руку,
затянутую в перчатку.
– Агнес! –
сказал я. – Б-боюсь… вам… н-не здоров…
– Нет,
нет. Не думайте обо мне, Тротвуд, – возразила она. – Послушайте, вы
скоро уйдете отсюда?
– С-скоро…
у-уйду… отсюда? – повторил я.
– Да.
У меня
явилось дурацкое намерение ответить, что я хочу подождать и проводить ее.
Вероятно, я кое-как выразил свою мысль, потому что Агнес, пристально посмотрев
на меня, как будто поняла и тихо сказала:
– Я
знаю, вы исполните мою просьбу, если я скажу вам, что для меня это очень важно.
Уйдите сейчас же, Тротвуд! Уйдите ради меня и попросите ваших друзей проводить
вас до дому!
К тому
времени она уже успела оказать на меня столь благотворное влияние, что, хотя я
и сердился на нее, мне стало стыдно, и, бросив короткое «с-спок… нок» (я хотел
сказать: «спокойной ночи»), я встал и вышел. Приятели последовали за мной, и
прямо из ложи я шагнул в свою спальню, где был один только Стирфорт, помогавший
мне раздеться, а я то уверял его, что Агнес – моя сестра, то принимался умолять
принести штопор, чтобы откупорить еще бутылку вина.
Всю
ночь, в лихорадочном сне, кто-то, лежавший в моей кровати, бессвязно повторял
снова все, что было сделано и сказано, а кровать была бурным морем, не
утихавшим ни на минуту. И когда этот кто-то медленно вселился в меня, о! как
стала томить меня жажда! И как мучительно было ощущать, что моя кожа
превратилась в твердую доску, язык – в дно пустого котла, покрытое накипью от
долгой службы и высушенное на медленном огне, ладони – в раскаленные
металлические пластинки, которых никакой лед не может остудить!
А какую
душевную пытку, угрызения совести и стыд я испытал, очнувшись на следующий
день! Ужас при мысли о тысяче нанесенных мною оскорблений, не сохранившихся в
моей памяти, – оскорблений, которые ничто не могло искупить… воспоминание
о том незабываемом взгляде, какой бросила на меня Агнес… мучительное сознание,
что я не могу с ней увидеться, ибо я, негодяй, даже не знал, каким образом
попала она в Лондон и где остановилась… отвращение мое при одном только виде
комнаты, где происходила пирушка… нестерпимая головная боль… запах табачного
дыма, вид рюмок, невозможность выйти из дому или хотя бы подняться с кровати!
Ох, что это был за день!
Ох, что
это был за вечер, когда я сидел у камина перед чашкой бараньего бульона,
подернутого пленкой жира, думал о том, что пошел по стопам моего
предшественника, унаследовав не только его квартиру, но и его судьбу, и почти
решился лететь в Дувр и покаяться во всем! Ох, что это был за вечер, когда
миссис Крапп, пришедшая забрать чашку из-под бульона, подала мне
одну-единственную почку на плоской тарелочке для сыра – все, что осталось от
вчерашнего пиршества, а я, право же, готов был броситься на ее нанковую грудь и
с глубоким раскаянием воскликнуть: «О миссис Крапп, миссис Крапп, пусть сгинут
эти объедки!! Мне нестерпимо скверно!» Но даже в этот критический момент я
сомневался, можно ли довериться такой женщине, как миссис Крапп.
|