 Увеличить |
II
Может
быть, не всякий знает, что такое коммерш. Это особенного рода торжественный
пир, на который сходятся студенты одной земли или братства (Landsmannschaft).
Почти все участники в коммерше носят издавна установленный костюм немецких
студентов: венгерки, большие сапоги и маленькие шапочки с околышами известных
цветов. Собираются студенты обыкновенно к обеду под председательством сениора,
то есть старшины, – и пируют до утра, пьют, поют песни, Landesvater,
Gaudeamus, курят, бранят филистеров; иногда они нанимают оркестр.
Такой
точно коммерш происходил в г.Л. перед небольшой гостиницей под вывескою Солнца,
в саду, выходившем на улицу. Над самой гостиницей и над садом веяли флаги;
студенты сидели за столами под обстриженными липками; огромный бульдог лежал
под одним из столов; в стороне, в беседке из плюща, помещались музыканты и
усердно играли, то и дело подкрепляя себя пивом. На улице, перед низкой оградой
сада, собралось довольно много народа: добрые граждане Л. не хотели пропустить
случая поглазеть на заезжих гостей. Я тоже вмешался в толпу зрителей. Мне было
весело смотреть на лица студентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье
молодости, горящие взгляды, смех без причины – лучший смех на свете – все это радостное
кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед – куда бы то ни было, лишь бы вперед, –
это добродушное раздолье меня трогало и поджигало. «Уж не пойти ли к ним?» –
спрашивал я себя…
– Ася,
довольно тебе? – вдруг произнес за мной мужской голос по-русски
–
Подождем еще, – ответил другой, женский голос на том же языке.
Я быстро
обернулся… Взор мой упал на красивого молодого человека в фуражке и широкой
куртке; он держал под руку девушку невысокого роста, в соломенной шляпе,
закрывавшей всю верхнюю часть ее лица.
– Вы
русские? – сорвалось у меня невольно с языка.
Молодой
человек улыбнулся и промолвил:
– Да,
русские.
– Я
никак не ожидал… в таком захолустье, – начал было я.
– И мы
не ожидали, – перебил он меня, – что ж? тем лучше. Позвольте
рекомендоваться: меня зовут Гагиным, а вот это моя… – он запнулся на
мгновение, – моя сестра. А ваше имя позвольте узнать?
Я назвал
себя, и мы разговорились. Я узнал, что Гагин, путешествуя, так же как и я, для
своего удовольствия, неделю тому назад заехал в городок Л., да и застрял в нем.
Правду сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их узнавал даже
издали по их походке, покрою платья, а главное, по выраженью их лица.
Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось
выражением осторожности и робости… Человек внезапно настораживался весь, глаз
беспокойно бегал… «Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною», –
казалось, говорил этот уторопленный взгляд… Проходило мгновенье – и снова
восстановлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем. Да,
я избегал русских, но Гагин мне понравился тотчас. Есть на свете такие
счастливые лица: глядеть на них всякому любо, точно они греют вас или гладят. У
Гагина было именно такое лицо, милое, ласковое, с большими мягкими глазами и
мягкими курчавыми волосами. Говорил он так, что даже не видя его лица, вы по
одному звуку его голоса чувствовали, что он улыбается.
Девушка,
которую он назвал своей сестрой, с первого взгляда показалась мне очень миловидной.
Было что-то свое, особенное, в складе ее смугловатого, круглого лица, с
небольшим тонким носом, почти детскими щечками и черными, светлыми глазами. Она
была грациозно сложена, но как будто не вполне еще развита. Она нисколько не
походила на своего брата.
– Хотите
вы зайти к нам? – сказал мне Гагин, – кажется, довольно мы
насмотрелись на немцев. Ася, пойдем домой?
Девушка
утвердительно кивнула головой.
– Мы
живем за городом, – продолжал Гагин, – в винограднике, в одиноком
домишке, высоко. У нас славно, посмотрите. Хозяйка обещала приготовить нам
кислого молока. Теперь же скоро стемнеет, и вам лучше будет переезжать Рейн при
луне.
Мы
отправились. Через низкие ворота города (старинная стена из булыжника окружала
его со всех сторон, даже бойницы не все еще обрушились) мы вышли в поле и,
пройдя шагов сто вдоль каменной ограды, остановились перед узенькой калиткой.
Гагин отворил ее и повел нас в гору по крутой тропинке. С обеих сторон, на
уступах, рос виноград; солнце только что село, и алый тонкий свет лежал на
зеленых лозах, на высоких тычинках, на сухой земле, усыпанной сплошь крупным и
мелким плитняком, и на белой стене небольшого домика, с косыми черными перекладинами
и четырьмя светлыми окошками, стоявшего на самом верху горы, по которой мы
взбирались.
– Вот и
наше жилище! – воскликнул Гагин, как только мы стали приближаться к
домику, – а вот и хозяйка несет молоко. Guten Abend, Madame!.. Мы сейчас
примемся за еду; но прежде, – прибавил он, – оглянитесь… каков вид?
Вид был,
точно, чудесный. Рейн лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами;
в одном месте он горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок
показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и поля. Внизу было
хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразил чистота и глубина неба,
сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и
перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее на высоте.
– Отличную
вы выбрали квартиру, – промолвил я.
– Это
Ася ее нашла, – отвечал Гагин. – Ну-ка, Ася, – продолжал
он, – распоряжайся. Вели все сюда подать. Мы станем ужинать на воздухе.
Тут музыка слышнее. Заметили ли вы, – прибавил он, обратясь ко мне, –
вблизи иной вальс никуда не годится – пошлые, грубые звуки, – а в отдаленье, –
чудо! так и шевелит в вас все романтические струны.
Ася
(собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне
ее так называть) – Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой.
Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром,
ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные
волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на
шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей:
– Ася,
полно ежиться! он не кусается.
Она
улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала со мной. Я не видел существа
более подвижного. Ни одно мгновение она не сидела смирно; вставала, убегала в
дом и прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным
образом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным мыслям,
приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо, светло, смело, но
иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и
нежен.
Мы
проболтали часа два. День давно погас, и вечер, сперва весь огнистый, потом
ясный и алый, потом бледный и смутный, тихо таял и переливался в ночь, а беседа
наша все продолжалась, мирная и кроткая, как воздух, окружавший нас. Гагин
велел принести бутылку рейнвейна; мы ее роспили не спеша. Музыка по-прежнему
долетала до нас, звуки ее казались слаще и нежнее; огни зажглись в городе и над
рекою. Ася вдруг опустила голову, так что кудри ей на глаза упали, замолкла и
вздохнула, а потом сказала нам, что хочет спать, и ушла в дом; однако я видел,
как она, не зажигая свечи, долго стояла за нераскрытым окном. Наконец, луна
встала и заиграла по Рейну; все осветилось, потемнело, изменилось, даже вино в
наших граненых стаканах заблестело таинственным блеском. Ветер упал, точно
крылья сложил, и замер; ночным, душистым теплом повеяло от земли.
–
Пора! – воскликнул я, – а то, пожалуй, перевозчика не сыщешь.
–
Пора, – повторил Гагин.
Мы пошли
вниз по тропинке. Камни вдруг посыпались за нами: это Ася нас догоняла.
– Ты
разве не спишь? – спросил ее брат, но она, не ответив ему ни слова,
пробежала мимо.
Последние
умирающие плошки, зажженные студентами в саду гостиницы, освещали снизу листья
деревьев, что придавало им праздничный и фантастический вид. Мы нашли Асю у
берега: она разговаривала с перевозчиком. Я прыгнул в лодку и простился с
новыми моими друзьями. Гагин обещал навестить меня следующий день; я пожал его
руку и протянул свою Асе; но она только посмотрела на меня и покачала головой.
Лодка отчалила и понеслась по быстрой реке. Перевозчик, бодрый старик, с
напряжением погружал весла в темную воду.
– Вы в
лунный столб въехали, вы его разбили, – закричала мне Ася.
Я
опустил глаза; вокруг лодки, чернея, колыхались волны.
–
Прощайте! – раздался опять ее голос.
– До
завтра, – проговорил за нею Гагин.
Лодка
причалила. Я вышел и оглянулся. Никого уж не было видно на противоположном
берегу. Лунный столб опять тянулся золотым мостом через всю реку. Словно на
прощание примчались звуки старинного лансеровского вальса. Гагин был прав: я
почувствовал, что все струны моего сердца задрожали в ответ на те заискивающие
напевы. Я отправился домой через потемневшие поля, медлено вдыхая пахучий
воздух, и пришел в свою комнату весь разнеженный сладостным томлением
беспредметных и бесконечных ожиданий.
Я
чувствовал себя счастливым… Но отчего я был счастлив? Я ничего не желал, я ни о
чем не думал… Я был счастлив.
Чуть не
смеясь от избытка приятных и игривых чувств, я нырнул в постель и уже закрыл
было глаза, как вдруг мне пришло на ум, что в течение вечера я ни разу не
вспомнил о моей жестокой красавице… «Что же это значит? – спросил я самого
себя. – Разве я не влюблен?» Но, задав себе этот вопрос, я, кажется,
немедленно заснул, как дитя в колыбели.
|
