 Увеличить |
Глава XXII
Море бушует
Всего
только неделя как в Сент-Антуанcком предместье идет ликование и его
взбудораженные обитатели приправляют братскими поцелуями и поздравлениями свой
черствый и горький хлеб, а мадам Дефарж уже сидит на своем обычном месте за
стойкой и приглядывает за посетителями погребка. Мадам Дефарж теперь не
прикалывает розу к своему тюрбану, ибо славная братия фискалов за одну эту
неделю сделалась чрезвычайно осмотрительной и старательно избегает попадаться
жителям Сент-Антуанскою предместья. Уличные фонари в предместье зловеще
покачиваются на проволоке, и ее мигом можно опустить, если кому-нибудь
вздумается заменить фонарь чем-то другим.
В это
солнечное, знойное утро мадам Дефарж сидела сложа руки и поглядывала на
толпившихся в погребке посетителей и на уличных прохожих. И там и тут собирались
кучками оборванные, голодные, слонявшиеся без дела люди, но сейчас сквозь все
это убожество в них, несомненно, чувствовалось сознание собственной силы. Самый
жалкий оборванец так заносчиво сдвигал на затылок свой колпак, словно говорил
встречным: «Я знаю, что я нищий, мне нечего терять, жизнь моя немногого стоит,
но знаете ли вы, что мне, нищему, ничего не стоит отправить вас на тот свет?»
Тощие оголенные руки, не занятые делом, нашли себе работу — убивать, и в
пальцах женщин, проворно шевеливших спицами, появилась какая-то судорожная
алчность, — им пришлось по вкусу разрывать на части живое тело. И даже во
внешнем облике жителей Сент-Антуанского предместья произошла какая-то перемена
— он складывался веками, но последние завершающие штрихи внесли в него что-то
новое и как-то особенно оттенили его выражение.
Мадам
Дефарж наблюдала все это со спокойным одобрением, как оно и подобает
командирше, сплотившей вокруг себя сент-антуанских женщин. Одна из ее
приспешниц сидела подле нее с вязаньем в руках. Это была маленькая, довольно
плотная женщина, жена обнищавшего бакалейщика, мать двоих детей, верная
сподручница мадам, вполне достойная заслуженного ею лестного прозвища Месть.
— Что
это там? Слышите? — сказала Месть. — Кто-то идет.
Взволнованный
ропот, словно огонь, бегущий по запальному шнуру, проложенному через все
предместье до крыльца погребка, докатился до них с улицы.
— Это
Дефарж! — сказала мадам. — Внимание, патриоты!
Дефарж
вошел, запыхавшись, и, сдернув с головы свой красный колпак, огляделся вокруг.
— Слушайте
все! — повторила мадам. — Слушайте его!
Дефарж
стоял, тяжело дыша, а за дверями лавки уже собралась толпа, и все смотрели на
него жадными глазами, разинув рты; посетители, сидевшие за столиками,
повскакали с мест.
— Говори!
Что случилось? — сказала мадам Дефарж.
— Вести
с того света!
— Что! —
презрительно вскричала мадам. — Как это так — с того света?
— Все
вы помните старого Фулона[43],
который говорил голодному народу: «Ешьте траву», а потом издох, и дьявол уволок
его в преисподнюю?
— Все,
все помним! — заревела толпа.
— Так
вот — вести о нем. Он, оказывается, тут как тут!
— Как? —
ахнула толпа. — Мертвый?
— Нет,
живой. На него такой страх напал — а ему есть за что нас страшиться, — что
он распустил слух, будто помер, и похороны были торжественные, и все честь
честью. А оказывается, он жил себе в деревне, прятался и вот — его нашли и
привезли сюда. Я сейчас сам, своими глазами, видел, как его вели в ратушу[44] под конвоем.
Я говорю, что у него были причины нас бояться. А ну-ка, скажите все, правду я
говорю? Были причины?
Несчастный
грешник — если он, дожив до семидесяти с лишним лет, мог не понимать этого, то
сейчас у него, должно быть, открылись глаза, — стоило только послушать
рев, каким толпа ответила на слова Дефаржа.
Наконец
толпа стихла, и на минуту воцарилась глубокая тишина. Дефарж с женой обменялись
многозначительным взглядом. Месть наклонилась и выкатила ногой из-под стойки
внезапно загудевший барабан.
— Патриоты! —
решительно крикнул Дефарж. — Готовы ли мы?
У мадам
Дефарж уже торчал за поясом нож, а барабан уже гремел на улице, словно он
каким-то волшебством вмиг перенесся туда вместе с барабанщиком, и Месть с диким
воем, размахивая руками над головой, точно все сорок фурий разом, ринулась
созывать женщин
Страшно
было смотреть на мужчин — с искаженными гневом лицами, они высовывались из
окон, хватали первое попавшееся под руку оружие и бежали на улицу; но зрелише
разъяренных женщин заставило бы содрогнуться и самого смелого человека.
Побросав свои домашние дела, от которых еще не освободила их нужда, оставив
детей, стариков, больных, скучившихся на голом полу, раздетых, голодных, они,
как безумные, выбегали из дому, нечесаные, с распущенными волосами, подстрекая
друг дружку неистовыми выкриками, потрясая кулаками: «Злодея Фулона поймали,
сестрица!», «Старика Фулона захватили, матушка!», «Негодяй Фулон попался,
дочка!» И на эти возгласы толпами сбегались женщины из всех домишек и с
исступленными воплями били себя в грудь, рвали на себе волосы. «Фулон жив!
Фулон, который говорил людям, подыхающим с голоду: „Жрите траву!“, Фулон,
который сказал моему старику отцу, когда в доме не было ни куска хлеба, —
„жри траву!“. Фулон, который сказал, чтобы мой ребенок сосал траву, когда у
меня грудь высохла от голода! О матерь божия! Покарай нечестивца Фулона! О боже!
Сколько мы натерпелись! Услышьте меня на том свете, о мой ненаглядный малютка,
мой бедный отец! Вот здесь, на этих камнях, на коленях клянусь отомстить за вас
Фулону! Мужья, братья, вы, молодые люди, дайте нам кровь Фулона, дайте нам
голову Фулона! Дайте нам сердце Фулона! Тело и душу Фулона! Разорвать его на
части, этого Фулона, втоптать его в землю, пусть вырастет из него трава!» Не
помня себя от ярости, толпы обезумевших женщин, возбужденно размахивая руками,
кидались в остервенении друг на друга, выли, голосили, ревели; некоторые из них
доходили в своем неистовстве до того, что бились на земле в судорогах или
падали без чувств, и тогда мужья, сыновья или братья оттаскивали их в сторону,
чтобы их не растоптала толпа.
Но
патриоты не медлили. Нельзя было терять ни минуты! Фулон в ратуше, его могут
выпустить. Нет, этому не бывать, Сент-Антуан этого не позволит — слишком живы в
его памяти страданья, обиды и притесненья, все, чего натерпелись от изверга
бедняки. Толпа вооруженных мужчин и женщин двинулась из предместья, так
стремительно увлекая за собой всех, кто ни попадался ей на пути, что через
четверть часа во всем квартале не осталось ни души, кроме дряхлых стариков и плачущих
ребят.
Ни души
во всем квартале. Все они устремились в ратушу, набились битком в зал суда,
куда привели этого уродливого страшного старика, запрудили площадь перед
зданием и ближайшие улицы. Дефаржи — муж и жена, Месть и Жак Третий очутились в
первых рядах, совсем близко от пленника.
— Смотрите! —
вскричала мадам Дефарж, указывая на него своим ножом. — Он связан, старый
негодяй! И кто то догадался прицепить ему на спину пучок травы! Ха-ха-ха! Вот
это хорошо придумано! Пусть-ка он теперь поест травки! — И мадам Дефарж,
сунув нож под мышку, за хлопала в ладоши, словно на представлении.
Люди,
стоявшие позади мадам Дефарж, передали ее слова другим, стоявшим дальше,
пояснив, от чего она в таком восторге, и так это и пошло по рядам, и вскоре
весь зал, и площадь, и ближайшие улицы огласились громкими рукоплесканиями. И в
течение двух-трех часов, пока тянулось разбирательство и бочки красноречия
переливались из пустого в порожнее, каждое нетерпеливое замечание мадам Дефарж
подхватывалось и передавалось с удивительной быстротой, чему весьма способствовали
некоторые молодые люди, которые с непостижимой ловкостью взобрались по лепным
украшеньям на стены здания и, заглядывая в окна, ловили на лету словечки мадам
Дефарж и тут же передавали их толпе, стоявшей на улице.
Наконец
солнце поднялось так высоко, что один из его лучей, словно смилостивившись над
стариком подсудимым, упал ему на голову и озарил его своим благодатным светом.
Этой милости толпа была не в силах стерпеть; барьер пустых словопрений и
препирательств, который до сих пор каким-то чудом удерживал ее, мигом полетел к
черту, и Фулон очутился во власти Сент-Антуанского предместья.
Весть
эта тотчас же донеслась до толпы на площади, до самых ее отдаленных рядов. Едва
только Дефарж прыгнул через загородку и схватил презренного негодяя мертвой
хваткой, как мадам Дефарж уже очутилась рядом с ним и вцепилась в веревку,
которой был связан подсудимый. Месть и Жак Третий еще не успели присоединиться
к ним и те, что лепились снаружи у окон, еще только собирались ринуться сверху
в зал, словно хищные птицы, падающие камнем на добычу, как на улице уже раздались
крики, которые, казалось, подхватил весь город: «Сюда его! Давайте сюда! На фонарь!»
Старика
сшибают с ног, волокут за веревку головой вниз по ступеням, вон из ратуши; на
улице его заставляют подняться, он стоит перед толпой на коленях, его поднимают
на ноги, он падает то навзничь, то ничком, со всех сторон на него сыплются
удары; сотни рук суют ему в рот пучки травы; растерзанный, весь в крови, чуть
живой, он не перестает молить о пощаде; как только круг сомкнувшейся толпы
отступает на секунду, чтобы пропустить людей, рвущихся сзади, он начинает
судорожно биться на земле, пытаясь подняться, и снова на него сыплются удары и
его волокут, как бревно, подталкивая ногами; у ближнего перекрестка, где висит,
раскачиваясь на ветру, роковой фонарь, толпа останавливается. Мадам Дефарж
выпускает жертву из рук, как кошка выпускает мышь из когтей, он молит ее,
припадая к ее ногам, она смотрит на него молча, невозмутимо: мужчины отцепляют
фонарь, женщины исступленно вопят, в толпе раздаются выкрики: «Набить ему глотку
травой! Травы ему, травы! Пусть подавится травой!» И вот, наконец, его
вздергивают, но веревка обрывается, он падает с воплем, толпа подхватывает его
и вздергивает снова, и снова он падает; и только третья петля милосердно
затягивается и держит его. Вскоре голова его, насаженная на пику, поднимается высоко
над толпой, и толпа ликует и пляшет, глядя на эту окровавленную голову с
торчащей изо рта травой.
Но
кровавая работа еще не кончена. Сент-Антуанское предместье так разбушевалось,
что ярость его не унимается, и когда уже под вечер проносится слух, что зять
казненного[45]
Фулона, тоже враг и притеснитель народа, схвачен и его везут в Париж под
конвоем пятисот конников, жители Сент-Антуана бросаются составлять перечень его
преступлений, заносят их на огромные листы, и разъяренная толпа отбивает
пленника у конвоя и расправляется с ним так же, как с Фулоном, — охраняй
его стотысячное войско, и оно не устояло бы перед этой толпой: голову и сердце
растерзанного насаживают на пики, и с этими кровавыми трофеями страшная,
ликующая процессия шествует по улицам Парижа.
Уже
совсем поздно ночью мужчины и женщины возвращаются домой к своим голодным, плачущим
детям. И с ночи по всему предместью у жалких пекарен выстраиваются длинные
очереди за хлебом, и голодные люди терпеливо стоят часами. Но сегодня время
летит незаметно: люди в очереди бросаются друг другу в объятия, вспоминают
события дня и заново переживают их, делясь впечатлениями. Мало-помалу длинные
хвосты убывают, кое-где в окнах наверху зажигаются тусклые огоньки, а жильцы
нижних этажей и подвалов раскладывают костры на улицах, и готовят скудную пишу
сообща, и ужинают тут же на крыльце или у порога дома.
Да какой
это ужин — одно убожество, — мяса нет и в помине, редко какая приправа,
кроме кипятка, сдабривает мякинный хлеб. И все же дружеское общение помогает им
насытиться этой скудной пищей и даже поддерживает в них какую-то искру
веселости. Отцы и матери, деятельно участвовавшие во всех страшных событиях
нынешнего дня, сейчас мирно возятся со своими хилыми ребятишками; влюбленные,
на глазах у которых творятся все эти ужасы и которые ничего другого не видали и
не увидят в жизни, — любят и надеются.
Было уже
почти светло, когда дверь погребка закрылась за последними посетителями, и
мосье Дефарж, задвигая засов, сказал охрипшим голосом своей супруге:
— Наконец-то
мы дожили до этого, дорогая!
— Д-да, —
протянула мадам, — почти.
Сент-Антуанское
предместье спит. Спят супруги Дефарж. Даже Месть спит со своим изможденным
лавочником, и барабан ее безмолвствует. После этого кровавого дня, когда все
надсадились от крику, только у барабана не изменился голос, у него одного во
всем предместье. Если бы Месть, которой поручили хранить барабан, разбудила его
сейчас, он заговорил бы точно таким же голосом, каким говорил до взятия Бастилии
и до расправы с Фулоном, — не то что жители Сент-Антуанского предместья,
которые охрипли все до одного: их голоса нельзя было и узнать.
|
