Глава XX
Заступничество
Когда
молодожены вернулись, первым пришел их поздравить Сидни Картон. Он явился в тот
же день, прошло только несколько часов, как они приехали. Сидни был все тот же,
что и прежде, и жил по-прежнему, и ни в его внешности, ни в манере держать себя
не наблюдалось никаких перемен. Только Чарльз Дарней обнаружил в нем какую-то
грубоватую преданность, которой раньше не замечал.
Улучив
минуту, когда другие увлеклись разговором, Картон отвел его в сторону, к окну,
и сказал ему:
— Мистер
Дарней, мне хотелось бы, чтобы мы с вами были друзьями.
— Мне
кажется, мы уже давно друзья.
— Конечно,
с вашей стороны очень мило, что вы отвечаете мне, как принято отвечать в таких
случаях, но я, знаете, не собирался обмениваться любезностями. И когда я
сказал, что мне хотелось бы, чтобы мы были друзьями, я, по правде сказать,
подразумевал под этим нечто иное.
Чарльз
Дарней, как и всякий бы на его месте, спросил его очень дружелюбно и
добродушно, что же он, собственно, под этим подразумевал?
— Вот
в том-то и беда, — улыбаясь, отвечал Картон, — сам я это очень хорошо
понимаю, а вот сказать так, чтобы вы это поняли, оказывается, не так-то легко.
Ну, попробую все-таки. Помните вы тот знаменательный день, когда вы видели
меня… пьяным несколько более обычного.
— Как
не помнить! Вы чуть ли не силком заставили меня признать, что выпили лишнее.
— Вот
и я тоже помню. Это мое несчастье, такие дни навсегда остаются у меня в памяти.
Надеюсь, когда-нибудь мне это зачтется, хотя бы на том свете. Но вы не бойтесь.
Я не собираюсь произносить никаких проповедей.
— А
я и не боюсь. Меня радует, когда вы говорите серьезно.
— Эх! —
вырвалось у Картона, и он махнул рукой, словно отмахиваясь от того, что ему почудилось
за этими словами. — В тот знаменательный день, о котором идет речь (а
таких дней у меня, как вы догадываетесь, было немало), я в пьяном виде донимал
вас дурацкими разговорами о том, нравитесь вы мне или не нравитесь. Так вот, я
бы хотел, чтобы вы об этом забыли.
— Я
уже давно забыл.
— Ну,
вот вы опять отделываетесь фразой! А для меня, мистер Дарней, забыть это не так
просто, как вы стараетесь изобразить. Я-то ведь не забыл, и ваш
пренебрежительный ответ вряд ли поможет мне забыть это.
— Если
мой ответ кажется вам пренебрежительным, я прошу вас извинить меня, —
отвечал Дарней. — Мне, правда, не хочется придавать значения таким
пустякам, и меня удивляет, что это вас так беспокоит. Даю вам честное слово
джентльмена, я и думать об этом забыл! Да есть ли тут о чем думать, боже
праведный! А вот чего я никогда не забуду, так это ту великую услугу, которую
вы мне оказали в тот день.
— Что
за великая услуга! — возразил Картон. — И если уж вы так об этом
говорите, я считаю своим долгом признаться вам, что это был чисто
профессиональный трюк. Сказать правду, в то время, когда я оказал вам эту
услугу, я вовсе не так уж интересовался вашей судьбой. В то время! — заметьте
— я говорю о том, что было.
— Вы
стараетесь свести на нет вашу услугу, — сказал Дарней. — Это ли не
пренебреженье — но уж я к вам не буду придираться.
— Да,
поверьте мне, мистер Дарней, я вам истинную правду говорю! Но я уклонился от
того, что хотел сказать. Так вот я предлагаю, чтобы мы с вами были друзьями. Вы
меня знаете, мне совершенно несвойственны какие-то возвышенные чувства,
благородные порывы. Если вы сомневаетесь, спросите Страйвера, он вам это
подтвердит.
— Я
предпочитаю иметь собственное мнение, как-нибудь обойдусь без его помощи.
— Ваше
дело. Ну, уж во всяком случае вы знаете, что я человек беспутный, никогда от
меня проку не было и не будет.
— Вот
насчет того, что «не будет», — этого я не знаю.
— Ну,
а я-то знаю, можете мне поверить. Так вот, если вы можете терпеть у себя в доме
такую никчемную личность с сомнительной репутацией, я бы хотел, чтобы вы
позволили мне приходить к вам запросто, когда мне вздумается, чтобы я
чувствовал себя у вас своим человеком; смотрите на меня как на лишнюю мебель (я
бы сказал — уродливую, — если бы не это сходство, которое есть между
нами), этакий старый диван, который не замечают и держат потому, что он долго
служил. Не бойтесь, что я стану злоупотреблять этим правом, наверно я
воспользуюсь им не больше четырех раз в год. Но мне будет приятно сознавать,
что оно у меня есть.
— А
вы в этом сомневаетесь?
— Вот
это прекрасный ответ, — я вижу, мое предложение принято. Благодарю,
Дарней. Вы разрешаете мне называть вас так, просто, без церемоний?
— Конечно,
Картон! Давно пора бросить эти церемонии.
Они
пожали друг другу руки, и Сидни отошел. А через минуту он уже сидел, как
всегда, молча, с обычным своим безучастным видом, ничем не обнаруживая своего
присутствия, как будто его здесь и не было.
Вечером,
когда он ушел и молодые остались в тесном семейном кругу с доктором, мистером
Лорри и мисс Просс, Чарльз Дарней рассказал о своем разговоре с Картоном и
заметил, что его удивляет такое ужасное легкомыслие и распущенность. Он не
осуждал Картона, не возмущался им, а говорил о нем, как, вероятно, говорил бы
всякий, видевший Картона таким, каким он бывал на людях.
Дарней
не подозревал, что его слова заставили задуматься его молодую жену; но когда он
поднялся вслед за ней наверх и они остались вдвоем у себя в спальне, он увидел
на ее лице знакомое ему выражение задумчивой сосредоточенности — чуть заметную
морщинку, проступившую между слегка приподнятыми бровями.
— Мы
сегодня что-то грустим, — ласково промолвил Дарней, обнимая ее за плечи.
— Да,
милый Чарльз, — сказала она и, положив ему руки на грудь, подняла на него
задумчивый, озабоченный взгляд, — мне взгрустнулось оттого, что я сегодня
о чем-то вспомнила.
— О
чем же, Люси?
— Обещай,
что, если я попрошу тебя не спрашивать, ты не будешь задавать никаких вопросов?
— Обещаю
тебе все, о чем бы ты ни попросила, моя радость.
Он
бережно откинул с ее липа золотистую прядь волос, упавшую ей на лоб. Мог ли он
ей чего-нибудь не обещать, чувствуя под своей рукой это трепетное сердечко,
бившееся любовью к нему!
— Мне
кажется, Чарльз, к бедному мистеру Картону надо относиться более внимательно, с
большим уважением, чем ты проявил к нему сегодня.
— Ты
так думаешь, моя милочка? А почему, собственно?
— Вот
об этом не надо спрашивать! Мне думается — я знаю, — что он этого
заслуживает.
— Если
ты знаешь — для меня этого достаточно. А что бы я мог для него сделать, дорогая?
— Я
тебя прошу, мой родной, будь к нему всегда очень бережен и, когда его нет,
относись снисходительно к его недостаткам. Поверь мне, это человек с большим
сердцем, и оно у него глубоко ранено. Я видела, как оно кровоточит.
— Я
очень огорчен, если чем-нибудь его задел, — сказал потрясенный
Дарней. — Я как-то не представлял его себе таким.
— Поверь
мне, мой дорогой, это так. Боюсь, что его уже ничто не спасет, едва ли можно
надеяться, что он исправится или что-то изменится в его судьбе. Но я убеждена,
что в нем много хорошего, что он способен проявить настоящую доброту,
отзывчивость и даже самоотверженность.
Ее лицо,
воодушевленное глубокой верой в этого погибшего человека, было так прекрасно,
что Дарней не мог на нее наглядеться, и ему казалось, что он мог бы смотреть на
нее часами.
— О
мой дорогой, ненаглядный, — говорила она, прижимаясь головкой к его груди
и глядя ему в глаза. — Подумай только, мы с тобой такие сильные в нашем
счастье, мы можем опираться друг на друга, а он такой бессильный в своем несчастье.
Эти
слова глубоко растрогали его.
— Я
всегда буду помнить это, голубка моя. Я буду помнить об этом всю жизнь, обещаю
тебе!
Он обнял
ее и, склонившись к золотоволосой головке, прильнул поцелуем к ее губам. О,
если бы тот, кто блуждал сейчас одиноко по темным безлюдным улицам, мог
услышать это чистосердечное заступничество, увидел бы слезы жалости в этих
кротких синих глазах, которые ее муж с такой любовью осушал поцелуями, он
воскликнул бы, простирая руки в глухую ночь — этот возглас уже не первый раз
срывался с его уст: — «Благослови ее, боже, за ее милое участие!»
|
