VII
Раненого
Авдеева снесли в госпиталь, помещавшийся в небольшом крытом тесом доме на
выезде из крепости, и положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате
было четверо больных: один – метавшийся в жару тифозный, другой – бледный, с
синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно
зевавший, и еще два раненных в набеге три недели тому назад – один в кисть руки
(этот был на ногах), другой в плечо (этот сидел на койке). Все, кроме
тифозного, окружили принесенного и расспрашивали принесших.
– Другой
раз палят, как горохом осыпают, и – ничего, а тут всего раз пяток
выстрелили, – рассказывал один из принесших.
– Кому
что назначено!
– Ох, –
громко крякнул, сдерживая боль, Авдеев, когда его стали класть на койку. Когда
же его положили, он нахмурился и не стонал больше, но только не переставая
шевелил ступнями. Он держал рану руками и неподвижно смотрел перед собой.
Пришел
доктор и велел перевернуть раненого, чтобы посмотреть, не вышла ли пуля сзади.
– Это
что ж? – спросил доктор, указывая на перекрещивающиеся белые рубцы на
спине и заду.
– Это
старок, ваше высокоблагородие, – кряхтя, проговорил Авдеев.
Это были
следы его наказания за пропитые деньги.
Авдеева
опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не
мог достать ее. Перевязав рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во
все время ковыряния раны и перевязывания ее Авдеев лежал с стиснутыми зубами и
закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся
вокруг себя. Глаза его были направлены на больных и фельдшера, но он как будто
не видел их, а видел что-то другое, очень удивлявшее его.
Пришли
товарищи Авдеева – Панов и Серегин. Авдеев все так же лежал, удивленно глядя
перед собою. Он долго не мог узнать товарищей, несмотря на то, что глаза его
смотрели прямо на них.
– Ты,
Петра, чего домой приказать не хочешь ли? – сказал Панов.
Авдеев
не отвечал, хотя и смотрел в лицо Панову.
– Я
говорю, домой приказать не хочешь ли чего? – опять спросил Панов, трогая
его за холодную шнрококостую руку.
Авдеев
как будто очнулся.
– А,
Антоныч пришел!
– Да
вот пришел. Не прикажешь ли чего домой? Серегин напишет.
– Серегин, –
сказал Авдеев, с трудом переводя глаза на Серегина, – напишешь?.. Так вот
отпиши: «Сын, мол, ваш Петруха долго жить приказал». Завиствовал брату. Я тебе
нонче сказывал. А теперь, значит, сам рад. Не замай живет. Дай бог ему, я рад.
Так и пропиши.
Сказав
это, он долго молчал, уставившись глазами на Панова.
– Ну,
а трубку нашел? – вдруг спросил он.
Панов
покачал головой и не отвечал.
– Трубку,
трубку, говорю, нашел? – повторил Авдеев.
– В
сумке была.
– То-то.
Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать буду, – сказал Авдеев.
В это
время пришел Полторацкий проведать своего солдата.
– Что,
брат, плохо? – сказал он.
Авдеев
закрыл глаза и отрицательно покачал головой. Скуластое лицо его было бледно и
строго. Он ничего не ответил и только опять повторил, обращаясь к Панову:
– Свечку
дай. Помирать буду.
Ему дали
свечу в руку, но пальцы не сгибались, и ее вложили между пальцев и придерживали.
Полторацкий ушел, и пять минут после его ухода фельдшер приложил ухо к сердцу
Авдеева и сказал, что он кончился.
Смерть
Авдеева в реляции, которая была послана в Тифлис, описывалась следующим образом:
«23 ноября две роты Куринского полка выступили из крепости для рубки леса. В
середине дня значительное скопище горцев внезапно атаковало рубщиков. Цепь
начала отступать, и в это время вторая рота ударила в штыки и опрокинула
горцев. В деле легко ранены два рядовых и убит один. Горцы же потеряли около
ста человек убитыми и ранеными».
|
