XX
Хаджи-Мурат
прожил неделю в укреплении в доме Ивана Матвеевича. Несмотря на то, что Марья
Дмитриевна ссорилась с мохнатым Ханефи (Хаджи-Мурат взял с собой только двух: Ханефи
и Элдара) и вытолкала его раз из кухни, за что тот чуть не зарезал ее, она,
очевидно, питала особенные чувства и уважения и симпатии к Хаджи-Мурату. Она
теперь уже не подавала ему обедать, передав эту заботу Элдару, но пользовалась
всяким случаем увидать его и угодить ему. Она принимала также самое живое
участие в переговорах об его семье, знала, сколько у него жен, детей, каких
лет, и всякий раз после посещения лазутчика допрашивала, кого могла, о последствиях
переговоров.
Бутлер
же в эту неделю совсем сдружился с Хаджи-Муратом. Иногда Хаджи-Мурат приходил в
его комнату, иногда Бутлер приходил к нему. Иногда они беседовали через
переводчика, иногда же собственными средствами, знаками и, главное, улыбками.
Хаджи-Мурат, очевидно, полюбил Бутлера. Это видно было по отношению к Бутлеру
Элдара. Когда Бутлер входил в комнату Хаджи-Мурата, Элдар встречал Бутлера,
радостно оскаливая свои блестящие зубы, и поспешно подкладывал ему подушки под
сиденье и снимал с него шашку, если она была на нем.
Бутлер
познакомился и сошелся также и с мохнатым Ханефи, названым братом Хаджи-Мурата.
Ханефи знал много горских песен и хорошо пел их. Хаджи-Мурат, в угождение Бутлеру,
призывал Ханефи и приказывал ему петь, называя те песни, которые он считал хорошими.
Голос у Ханефи был высокий тенор, и пел он необыкновенно отчетливо и
выразительно. Одна из песен особенно нравилась Хаджи-Мурату и поразила Бутлера
своим торжественно-грустным напевом. Бутлер попросил переводчика пересказать ее
содержание и записал ее.
Песня
относилась к кровомщению – тому самому, что было между Ханефи и Хаджи-Муратом.
Песня
была такая: «Высохнет земля на могиле моей – и забудешь ты меня, моя родная
мать! Порастет кладбище могильной травой – заглушит трава твое горе, мой старый
отец. Слезы высохнут на глазах сестры моей, улетит и горе из сердца ее.
Но не
забудешь меня ты, мой старший брат, пока не отомстишь моей смерти. Не забудешь
ты меня, и второй мой брат, пока не ляжешь рядом со мной.
Горяча
ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты ли была моей верной рабой? Земля черная,
ты покроешь меня, но не я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть, но я был
твоим господином. Мое тело возьмет земля, мою душу примет небо».
Хаджи-Мурат
всегда слушал эту песню с закрытыми глазами и, когда она кончалась протяжной,
замирающей нотой, всегда по-русски говорил:
– Хорош
песня, умный песня.
Поэзия
особенной, энергической горской жизни, с приездом Хаджи-Мурата и сближением с
ним и его мюридами, еще более охватила Бутлера. Он завел себе бешмет, черкеску,
ноговицы, и ему казалось, что он сам горец и что живет такою же, как и эти
люди, жизнью.
В день
отъезда Хаджи-Мурата Иван Матвеевич собрал несколько офицеров, чтобы проводить
его. Офицеры сидели кто у чайного стола, где Марья Дмитриевна разливала чай,
кто у другого стола – с водкой, чи-хирем и закуской, когда Хаджи-Мурат, одетый
подорожному и в оружии, быстрыми мягкими шагами вошел, хромая, в комнату.
Все
встали и по очереди за руку поздоровались с ним. Иван Матвеевич пригласил его
на тахту, но он, поблагодарив, сел на стул у окна. Молчание, воцарившееся при
его входе, очевидно, нисколько не смущало его. Он внимательно оглядел все лица
и остановил равнодушный взгляд на столе с самоваром и закусками. Бойкий офицер
Петроковский, в первый раз видевший Хаджи-Мурата, через переводчика спросил
его, понравился ли ему Тифлис.
– Айя, –
сказал он.
– Он
говорит, что да, – отвечал переводчик.
– Что
же понравилось ему? Хаджи-Мурат что-то ответил.
– Больше
всего ему понравился театр.
– Ну,
а на бале у главнокомандующего понравилось ему?
Хаджи-Мурат
нахмурился.
– У
каждого народа свои обычаи. У нас женщины так не одеваются, – сказал он,
взглянув на Марью Дмитриевну.
– Что
же ему не понравилось?
– У
нас пословица есть, – сказал он переводчику, – угостила собака ишака
мясом, а ишак собаку сеном, – оба голодные остались. – Он
улыбнулся. – Всякому народу свой обычай хорош.
Разговор
дальше не пошел. Офицеры кто стал пить чай, кто закусывать. Хаджи-Мурат взял
предложенный стакан чаю и поставил его перед собой.
– Что
ж? Сливок? Булку? – сказала Марья Дмитриевна, подавая ему.
Хаджи-Мурат
наклонил голову.
– Так
что ж, прощай! – сказал Бутлер, трогая его по колену. – Когда
увидимся?
– Прощай!
прощай, – улыбаясь, по-русски сказал Хаджи-Мурат. – Кунак булур.
Крепко кунак твоя. Время – айда пошел, – сказал он, тряхнув головой как бы
тому направлению, куда надо ехать.
В дверях
комнаты показался Элдар с чем-то большим белым через плечо и с шашкой в руке.
Хаджи-Мурат поманил его, и Элдар подошел своими большими шагами к Хаджи-Мурату
и подал ему белую бурку и шашку. Хаджи-Мурат встал, взял бурку и, перекинув ее
через руку, подал Марье Дмитриевне, что-то сказав переводчику. Переводчик
сказал:
– Он
говорит: ты похвалила бурку, возьми.
– Зачем
это? – сказала Марья Дмитриевна, покраснев.
– Так
надо. Адат так, – сказал Хаджи-Мурат.
– Ну,
благодарю, – сказала Марья Дмитриевна, взяв бурку. – Дай бог вам сына
выручить. Улан якши, – прибавила она. – Переведите ему, что желаю ему
семью выручить.
Хаджи-Мурат
взглянул на Марью Дмитриевну и одобрительно кивнул головой. Потом он взял из
рук Элдара шашку и подал Ивану Матвеевичу. Иван Матвеевич взял шашку и сказал переводчику:
– Скажи
ему, чтобы мерина моего бурого взял, больше нечем отдарить.
Хаджи-Мурат
помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно и что он не
возьмет, а потом, показав на горы и на свое сердце, пошел к выходу. Все пошли
за ним. Офицеры, оставшиеся в комнатах, вынув шашку, разглядывали клинок на ней
и решили, что эта была настоящая гурда.
Бутлер
вышел вместе с Хаджи-Муратом на крыльцо. Но тут случилось то, чего никто не
ожидал и что могло кончиться смертью Хаджи-Мурата, если бы не его сметливость,
решительность и ловкость.
Жители
кумыцкого аула Таш-Кичу, питавшие большое уважение к Хаджи-Мурату и много раз
приезжавшие в укрепление, чтобы только взглянуть на знаменитого наиба, за три
дня до отъезда Хаджи-Мурата послали к нему послов просить его в пятницу в их
мечеть. Кумыцкие же князья, жившие в Таш-Кичу и ненавидевшие Хаджи-Мурата и
имевшие с ним кровомщение, узнав об этом, объявили народу, что они не пустят
Хаджи-Мурата в мечеть. Народ взволновался, и произошла драка народа с
княжескими сторонниками. Русское начальство усмирило горцев и послало
Хаджи-Мурату сказать, чтобы он не приезжал в мечеть. Хаджи-Мурат не поехал, и
все думали, что дело тем и кончилось.
Но в
самую минуту отъезда Хаджи-Мурата, когда он вышел на крыльцо и лошади стояли у
подъезда, к дому Ивана Матвеевича подъехал знакомый Бутлеру и Ивану Матвеевичу
кумыцкий князь Арслан-Хан.
Увидав
Хаджи-Мурата и выхватив из-за пояса пистолет, он направил его на Хаджи-Мурата.
Но не успел Арслан-Хан выстрелить, как Хаджи-Мурат, несмотря на свою хромоту,
как кошка, быстро бросился с крыльца к Арслан-Хану. Арслан-Хан выстрелил и не
попал. Хаджи-Мурат же, подбежав к нему, одной рукой схватил его лошадь за
повод, другой выхватил кинжал и что-то по-татарски крикнул.
Бутлер и
Элдар в одно и то же время подбежали к врагам и схватили их за руки. На выстрел
вышел и Иван Матвеевич.
– Что
же это ты, Арслан, у меня в доме затеял такую гадость! – сказал он, узнав,
в чем дело. – Нехорошо это, брат. В поле две воли, а что же у меня резню
такую затевать.
Арслан-Хан,
маленький человечек с черными усами, весь бледный и дрожащий, сошел с лошади,
злобно поглядел на Хаджи-Мурата и ушел с Иваном Матвеевичем в горницу. Хаджи-Мурат
же вернулся к лошадям, тяжело дыша и улыбаясь.
– За
что он его убить хотел? – спросил Бутлер через переводчика.
– Он
говорит, что такой у нас закон, – передал переводчик слова
Хаджи-Мурата. – Арслан должен отомстить ему за кровь. Вот он и хотел
убить.
– Ну,
а если он догонит его дорогой? – спросил Бутлер.
Хаджи-Мурат
улыбнулся.
– Что
ж, – убьет, значит, так алла хочет. Ну, прошай, – сказал он опять
по-русски и, взявшись за холку лошади, обвел глазами всех провожавших его и
ласково встретился взглядом с Марьей Дмитриевной.
– Прошай,
матушка, – сказал он, обращаясь к ней, – спасиб.
– Дай
бог, дай бог семью выручить, – повторила Марья Дмитриевна.
Он не
понял слов, но понял ее участие к нему и кивнул ей головой.
– Смотри,
не забудь кунака, – сказал Бутлер.
– Скажи,
что я верный друг ему, никогда не забуду, – ответил он через переводчика
и, несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как быстро
и легко перенес свое тело на высокое седло и, оправив шашку, ощупав привычным
движением пистолет, с тем особенным гордым, воинственным видом, с которым сидит
горец на лошади, поехал прочь от дома Ивана Матвеевича. Ханефи и Элдар также
сели на лошадей и, дружелюбно простившись с хозяевами и офицерами, поехали
рысью за своим мюр-шидом.
Как
всегда, начались толки об уехавшем.
– Молодчина!
– Ведь
как волк бросился на Арслан-Хана, совсем лицо другое стало.
– А
надует он. Плут большой должен быть, – сказал Петроковский.
– Дай
бог, чтобы побольше русских таких плутов было, – вдруг с досадой вмешалась
Марья Дмитриевна. – Неделю у нас прожил; кроме хорошего, ничего от него не
видали, – сказала она. – Обходительный, умный, справедливый.
– Почем
вы это все узнали?.
– Стало
быть, узнала.
– Втюрилась,
а? – сказал вошедший Иван Матвеевич. – Уж это как есть.
– Ну
и втюрилась. А вам что? Только зачем осуждать, когда человек хороший. Он
татарин, а хороший.
– Правда,
Марья Дмитриевна, – сказал Бутлер. – Молодец, что заступились.
|
