XXIV
Единственным
утешением Бутлера была в это время воинственная поэзия, которой он предавался
не только на службе, но и в частной жизни. Он, одетый в черкесский костюм,
джигитовал верхом и ходил два раза в засаду с Богдановичем, хотя в оба раза эти
они никого не подкараулили и никого не убили. Эта смелость и дружба с известным
храбрецом Богдановичем казалась Бутлеру чем-то приятным и важным. Долг свой он
уплатил, заняв деньги у еврея на огромные проценты, то есть только отсрочил и
отдалил неразрешенное положение. Он старался не думать о своем положении и,
кроме воинственной поэзии, старался забыться еще вином. Он пил все больше и
больше и со дня на день все больше и больше нравственно слабел. Он теперь уже
не был прекрасным Иосифом по отношению к Марье Дмитриевне, а, напротив, стал
грубо ухаживать за ней, но, к удивлению своему, встретил решительный отпор,
сильно пристыдивший его.
В конце
апреля в укрепление пришел отряд, который Барятинский предназначал для нового
движения через всю считавшуюся непроходимой Чечню. Тут были две роты
Кабардинского полка, и роты эти, по установившемуся кавказскому обычаю, были
приняты как гости ротами, стоящими в Куринском. Солдаты разобрались по казармам
и угащивались не только ужином, кашей, говядиной, но и водкой, и офицеры разместились
по офицерам, и, как и водилось, здешние офицеры угащивали пришедших.
Угощение
кончилось попойкой с песенниками, и Иван Матвеевич, очень пьяный, уже не
красный, но бледно-серый, сидел верхом на стуле и, выхватив шашку, рубил ею
воображаемых врагов и то ругался, то хохотал, то обнимался, то плясал под
любимую свою песню: «Шамиль начал бунтоваться в прошедшие годы,
трай-рай-рататай, в прошедшие годы».
Бутлер
был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему
жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его. не было никакой возможности. И
Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой.
Полный
месяц светил на белые домики и на камни дороги. Было светло так, что всякий камушек,
соломинка, помет были видны на дороге. Подходя к дому, Бутлер встретил Марью
Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи. После отпора, данного
Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею.
Теперь же, при лунном свете и от выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече
и хотел опять приласкаться к ней.
– Вы
куда? – спросил он.
– Да
своего старика проведать, – дружелюбно отвечала она. Она совершенно
искренно и решительно отвергала ухаживанье Бутлера, но ей неприятно было, что
он все последнее время сторонился ее.
– Что
же его проведывать, придет.
– Да
придет ли?
– А
не придет – принесут.
– То-то,
нехорошо ведь это, – сказала Марья Дмитриевна. – Так не ходить?
– Нет,
не ходите. А пойдем лучше домой. Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой
рядом с Бутлером. Месяц светил так ярко, что около тени, двигавшейся подле
дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел на это сияние около
своей головы и собирался сказать ей, что она все так же нравится ему, но не
знал, как начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча, они совсем уж подходили
к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал офицер с конвоем.
– Это
кого бог несет? – сказала Марья Дмитриевна и посторонилась.
Месяц
светил взад приезжему, так что Марья Дмитриевна узнала его только тогда, когда
он почти поравнялся с ними. Это был офицер Каменев, служивший прежде вместе с
Иваном Матвеевичем, и потому Марья Дмитриевна знала его.
– Петр
Николаевич, вы? – обратилась к нему Марья Дмитриевна.
– Я
самый, – сказал Каменев. – А, Бутлер! Здравствуйте! Не спите еще?
Гуляете с Марьей Дмитриевной? Смотрите, Иван Матвеевич вам задаст. Где он?
– А
вот слышите, – сказала Марья Дмитриевна, указывая в ту сторону, из которой
неслись звуки тулумбаса и песни. – Кутят.
– Это
что же, ваши кутят?
– Нет,
пришли из Хасав-Юрта, вот и угощаются.
– А,
это хорошее дело. И я поспею. Я к нему ведь только на минуту.
– Что
же, дело есть? – спросил Бутлер.
– Есть
маленькое дельце.
– Хорошее
или дурное?
– Кому
как! Для нас хорошее, кое для кого скверное, – и Каменев засмеялся.
В это
время и пешие и Каменев подошли к дому Ивана Матвеевича.
– Чихирев! –
крикнул Каменев казаку. – Подъезжай-ка.
Донской
казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской
форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.
– Ну,
достань-ка штуку, – сказал Каменев, слезая с лошади.
Казак
тоже слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем-то. Каменев взял из
рук казака мешок и запустил в него руку.
– Так
показать вам новость? Вы не испугаетесь? – обратился он к Марье Дмитриевне.
– Чего
же бояться, – сказала Марья Дмитриевна.
– Вот
она, – сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляя ее на свет
месяца. – Узнаете?
Это была
голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой
бородкой и подстриженными усами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом,
с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся
черной кровью носом. Шея была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря на
все раны головы, в складе посиневших губ было детское доброе выражение.
Марья
Дмитриевна посмотрела и, ничего не сказав, повернулась и быстрыми шагами ушла в
дом.
Бутлер
не мог отвести глаз от страшной головы. Это была голова того самого
Хаджи-Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких дружеских
беседах.
– Как
же это? Кто его убил? Где? – спросил он.
– Удрать
хотел, поймали, – сказал Каменев и отдал голову казаку, а сам вошел в дом
вместе с Бутлером.
– И
молодцом умер, – сказал Каменев.
– Да
как же это все случилось?
– А
вот погодите, Иван Матвеевич придет, я все подробно расскажу. Ведь я затем
послан. Развожу по всем укреплениям, аулам, показываю.
Было
послано за Иваном Матвеевичем, и он, пьяный, с двумя также сильно выпившими
офицерами, вернулся в дом и принялся обнимать Каменева.
– А
я к вам, – сказал Каменев. – Хаджи-Мурата голову привез.
– Врешь!
Убили?
– Да,
бежать хотел.
– Я
говорил, что надует. Так где же она? Голова-то? Покажи-ка.
Кликнули
казака, и он внес мешок с головой. Голову вынули, и Иван Матвеевич пьяными
глазами долго смотрел на нее.
– А
все-таки молодчина был, – сказал он. – Дай я его поцелую.
– Да,
правда, лихая была голова, – сказал один из офицеров.
Когда
все осмотрели голову, ее отдали опять казаку. Казак положил голову в мешок,
стараясь опустить на пол так, чтобы она как можно слабее стукнула.
– А
что ж ты, Каменев, приговариваешь что, когда показываешь? – говорил один
офицер.
– Нет,
дай я его поцелую. Он мне шашку подарил, – кричал Иван Матвеевич.
Бутлер
вышел на крыльцо. Марья Дмитриевна сидела на второй ступеньке. Она оглянулась
на Бутлера и тотчас же сердито отвернулась.
– Что
вы, Марья Дмитриевна? – спросил Бутлер.
– Все
вы живорезы. Терпеть не могу. Живорезы, право, – сказала она, вставая.
– То
же со всеми может быть, – сказал Бутлер, не зная, что говорить. – На
то война.
– Война! –
вскрикнула Марья Дмитриевна. – Какая война? Живорезы, вот и все. Мертвое
тело земле предать надо, а они зубоскалят. Живорезы, право, – повторила
она и сошла с крыльца и ушла в дом через задний ход.
Бутлер
вернулся в гостиную и попросил Каменева рассказать подробно, как было все дело.
И Каменев рассказал. Дело было вот как.
|
