II
В эту
самую ночь из передовой крепости Воздвиженской, в пятнадцати верстах от аула, в
котором ночевал Хаджи-Мурат, вышли из укрепления за Чахгиринские ворота три
солдата с унтер-офицером. Солдаты были в полушубках и папахах, с скатанными
шинелями через плечо и больших сапогах выше колена, как тогда ходили кавказские
солдаты. Солдаты с ружьями на плечах шли сначала по дороге, потом, пройдя шагов
пятьсот, свернули с нее и, шурша сапогами по сухим листьям, прошли шагов
двадцать вправо и остановились у сломанной чинары, черный ствол которой
виднелся и в темноте. К этой чинаре высылался обыкновенно секрет.
Яркие
звезды, которые как бы бежали по макушкам дерев, пока солдаты шли лесом, теперь
остановились, ярко блестя между оголенных ветвей дерев.
– Спасибо
– сухо, – сказал унтер-офицер Панов, снимая с плеча длинное с штыком ружье,
и, брякнув им, прислонил его к стволу дерева. Три солдата сделали то же.
– А
ведь и есть – потерял, – сердито проворчал Панов, – либо забыл, либо
выскочила дорогой.
– Чего
ищешь-то? – спросил один из солдат бодрым, веселым голосом.
– Трубку,
черт ее знает куда запропала!
– Чубук-то
цел? – спросил бодрый голос.
– Чубук
– вот он.
– А
в землю прямо?
– Ну,
где там.
– Это
мы наладим живо.
Курить в
секрете запрещалось, но секрет этот был почти не секрет, а скорее передовой караул,
который высылался затем, чтобы горцы не могли незаметно подвезти, как они это
делали прежде, орудие и стрелять по укреплению, и Панов не считал нужным лишать
себя курения и потому согласился на предложение веселого солдата. Веселый
солдат достал из кармана ножик и стал копать землю. Выкопав ямку, он обгладил
ее, приладил к ней чубучок, потом наложил табаку в ямку, прижал его, и трубка
была готова. Серничок загорелся, осветив на мгновение скуластое лицо лежавшего
на брюхе солдата. В чубуке засвистело, и Панов почуял приятный запах загоревшейся
махорки.
– Наладил? –
сказал он, поднимаясь на ноги.
– А
то как же.
– Эка
молодчина Авдеев! Прокурат малый. Ну-ка? Авдеев отвадился набок, давая место
Панову и выпуская дым изо рта.
Накурившись,
между солдатами завязался разговор.
– А
сказывали, ротный-то опять в ящик залез. Проигрался, вишь, – сказал один
из солдат ленивым голосом.
– Отдаст, –
сказал Панов.
– Известно,
офицер хороший, – подтвердил Авдеев.
– Хороший,
хороший, – мрачно продолжал начавший разговор. – а по моему совету,
надо роте поговорить с ним: коли взял, так скажи, сколько, когда отдашь.
– Как
рота рассудит, – сказал Панов, отрываясь от трубки.
– Известное
дело, мир – большой человек, – подтвердил Авдеев.
– Надо,
вишь, овса купить да сапоги к весне справить, денежки нужны, а как он их забрал…
– настаивал недовольный.
– Говорю,
как рота хочет, – повторил Панов. – Не в первый раз: возьмет и
отдаст.
В те
времена на Кавказе каждая рота заведовала сама через своих выборных всем хозяйством.
Она получала деньги от казны по шесть рублей пятьдесят копеек на человека и
сама себя продовольствовала: сажала капусту, косила сено, держала свои повозки,
щеголяла сытыми ротными лошадьми. Деньги же ротные находились в ящике, ключи от
которого были у ротного командира, и случалось часто, что ротный командир брал
взаймы из ротного ящика. Так было и теперь, и про это-то и говорили солдаты.
Мрачный солдат Никитин хотел потребовать отчет от ротного, а Панов и Авдеев
считали, что этого не нужно было.
После
Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел, прислонясь к
дереву. Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер шевелил высоко над
головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста
послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.
– Вишь,
проклятые, как заливаются, – сказал Авдеев.
– Это
они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, – сказал тонкий хохлацкий голос
четвертого солдата.
Опять
все затихло, только ветер шевелил сучья дерев, то открывая, то закрывая звезды.
– А
что, Антоныч, – вдруг спросил веселый Авдеев Панова, – бывает тебе
когда скучно?
– Какая
же скука? – неохотно отвечал Панов.
– А
мне другой раз так-то скучно, так скучно, что, кажись, и сам не знаю, что бы
над собою сделал.
– Вишь
ты! – сказал Панов.
– Я
тогда деньги-то пропил, ведь это все от скуки. Накатило, накатило на меня. Думаю:
дай пьян нарежусь.»
– А
бывает, с вина еще хуже.
– И
это было. Да куда денешься?
– Да
с чего ж скучаешь-то?
– Я-то?
Да по дому скучаю.
– Что
ж – богато жили?
– Не
то что богачи, а жили справно. Хорошо жили.
И Авдеев
стал рассказывать то, что он уже много раз рассказывал тому же Панову.
– Ведь
я охотой за брата пошел, – рассказывал Авдеев. – У него ребята
сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось
попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: «Молодец!
ступай». Так и пошел за брата.
– Что
ж, это хорошо, – сказал Панов.
– А
вот веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И больше с того и скучаю, что зачем,
мол, за брата пошел. Он, мол, теперь царствует, а ты вот мучаешься. И что
больше думаю, то хуже. Такой грех, видно.
Авдеев
помолчал.
– Аль
покурим опять? – спросил Авдеев.
– Ну
что ж, налаживай!
Но
курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и хотел налаживать опять
трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге. Панов взял ружье и
толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и поднял шинель. Поднялся и
третий – Бондаренко.
– А
я, братцы, какой сон видел…
Авдеев
шикнул на Бондаренку, и солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие шаги людей,
обутых не в сапоги, приближались. Все явственнее и явственнее слышалось в
темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался говор на том
особенном, гортанном языке, которым говорят чеченцы. Солдаты теперь не только
слышали, но и увидали две тени, проходившие в просвете между деревьями. Одна
тень была пониже, другая – повыше. Когда тени поравнялись с солдатами, Панов, с
ружьем на руку, вместе с своими двумя товарищами выступил на дорогу.
– Кто
идет? – крикнул он.
– Чечен
мирная, – заговорил тот, который был пониже. Это был Бата. – Ружье
иок, шашка иок, – говорил он, показывая на себя. – Кинезь надо.
Тот,
который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже не было оружия.
– Лазутчик.
Значит – к полковому, – сказал Панов, объясняя своим товарищам.
– Кинезь
Воронцов крепко надо, большой дело надо, – говорил Бата.
– Ладно,
ладно, сведем, – сказал Панов. – Что ж, веди, что ли, ты с
Бондаренкой, – обратился он к Авдееву, – а сдашь дежурному, приходи
опять. Смотри, – сказал Панов, – осторожней, впереди себя вели идти.
А то ведь эти гололобые – ловкачи.
– А
что это? – сказал Авдеев, сделав движение ружьем с штыком, как будто он
закалывает. – Пырну разок – и пар вон.
– Куда
ж он годится, коли заколешь, – сказал Бондаренко. – Ну, марш!
Когда
затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин вернулись на свое
место.
– И
черт их носит по ночам! – сказал Никитин.
– Стало
быть, нужно, – сказал Панов. – А свежо стало, – прибавил он и,
раскатав шинель, надел и сел к дереву.
Часа
через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой.
– Что
же, сдали? – спросил Панов.
– Сдали.
А у полкового еще не спят. Прямо к нему свели. А какие эти, братец ты мой, гололобые
ребята хорошие, – продолжал Авдеев. – Ей-богу! Я с ними как
разговорился.
– Ты,
известно, разговоришься, – недовольно сказал Никитин.
– Право,
совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? – Бар,
говорит. – Баранчук, говорю, бар? – Бар. – Много? –
Парочка, говорит. – Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.
– Как
же, хорошие, – сказал Никитин, – попадись ему только один на один, он
тебе требуху выпустит.
– Должно,
скоро светать будет, – сказал Панов.
– Да,
уж звездочки потухать стали, – сказал Авдеев, усаживаясь.
И
солдаты опять затихли.
|
