Увеличить |
XII
– А
теперь довольно. Молиться надо, – сказал Хаджи-Мурат, достал из
внутреннего, грудного кармана черкески брегет Воронцова, бережно прижал
пружинку и, склонив набок голову, удерживая детскую улыбку, слушал. Часы
прозвонили двенадцать ударов и четверть.
– Кунак
Воронцов пешкеш, – сказал он, улыбаясь, – Хороший человек.
– Да,
хороший, – сказал Лорис-Меликов. – И часы хорошие. Так ты молись, а я
подожду.
– Якши,
хорошо, – сказал Хаджи-Мурат и ушел в спальню.
Оставшись
один, Лорис-Меликов записал в своей книжечке самое главное из того, что рассказывал
ему Хаджи-Мурат, потом закурил папиросу и стал ходить взад и вперед по комнате.
Подойдя к двери, противоположной спальне, Лорис-Меликов услыхал оживленные
голоса по-татарски быстро говоривших о чем-то людей. Он догадался, что это были
мюриды Хаджи-Мурата, и, отворив дверь, вошел к ним.
В
комнате стоял тот особенный, кислый, кожаный запах, который бывает у горцев. На
полу на бурке, у окна, сидел кривой рыжий Гамзало, в оборванном, засаленном
бешмете, и вязал уздечку. Он что-то горячо говорил своим хриплым голосом, но
при входе Лорис-Меликова тотчас же замолчал и, не обращая на него внимания,
продолжал свое дело. Против него стоял веселый Хан-Магома и, скаля белые зубы и
блестя черными, без ресниц, глазами, повторял все одно и то же. Красавец Элдар,
засучив рукава на своих сильных руках, оттирал подпруги подвешенного на гвозде
седла. Ханефи, главного работника и заведующего хозяйством, не было в комнате.
Он на кухне варил обед.
– О
чем это вы спорили? – спросил Лорис-Меликов у Хан-Магомы, поздоровавшись с
ним.
– А
он все Шамиля хвалит, – сказал Хан-Магома, подавая руку Лорису. –
Говорит, Шамиль – большой человек. И ученый, и святой, и джигит.
– Как
же он от него ушел, а все хвалит?
– Ушел,
а хвалит, – скаля зубы и блестя глазами, проговорил Хан-Магома.
– Что
же, и считаешь его святым? – спросил Лорис-Меликов.
– Кабы
не был святой, народ бы не слушал его, – быстро проговорил Гамзало.
– Святой
был не Шамиль, а Мансур, – сказал Хан-Магома. – Это был настоящий
святой. Когда он был имамом, весь народ был другой. Он ездил по аулам, и народ
выходил к нему, целовал полы его черкески и каялся в грехах, и клялся не делать
дурного. Старики говорили: тогда все люди жили, как святые, – не курили,
не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали друг другу, даже кровь прощали.
Тогда деньги и вещи, как находили, привязывали на шесты и ставили на дорогах.
Тогда и бог давал успеха народу во всем, а не так, как теперь, – говорил
Хан-Магома.
– И
теперь в горах не пьют и не курят, – сказал Гамзало.
– Ламорой
твой Шамиль, – сказал Хан-Магома, подмигивая Лорис-Меликову.
«Ламорой»
было презрительное название горцев.
– Ламорой
– горец. В горах-то и живут орлы, – отвечал Гамзало.
– А
молодчина! Ловко срезал, – оскаливая зубы, заговорил Хан-Магома, радуясь
на ловкий ответ своего противника.
Увидав
серебряную папиросочницу в руке Лорис-Меликова, он попросил себе покурить. И
когда Лорис-Меликов сказал, что им ведь запрещено курить, он подмигнул одним
глазом, мотнув головой на спальню Хаджи-Мурата, и сказал, что можно, пока не
видят, И тотчас же стал курить, не затягиваясь и неловко складывая свои красные
губы, когда выпускал дым.
– Нехорошо
это, – строго сказал Гамзало и вышел из комнаты. Хан-Магома подмигнул и на
него и, покуривая, стал расспрашивать Лорис-Меликова, где лучше купить шелковый
бешмет и папаху белую.
– Что
же, у тебя разве так денег много?
– Есть,
достанет, – подмигивая, отвечал Хан-Магома.
– Ты
спроси у него, откуда у него деньги, – сказал Элдар, поворачивая свою
красивую улыбающуюся голову к Лорису.
– А
выиграл, – быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя
по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян, игравших в
орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же
понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане, вошел
в круг и сказал, что держит на все.
– Как
же на все? Разве у тебя было? – спросил Лорис-Меликов.
– У
меня всего было двенадцать копеек, – оскаливая зубы, сказал Хан-Магома.
– Ну,
а если бы проиграл?
– А
вот.
И
Хан-Магома указал на пистолет.
– Что
же, отдал бы?
– Зачем
отдавать? Убежал бы, а кто бы задержал, убил бы. И готово.
– Что
же, и выиграл?
– Айя,
собрал все и ушел.
Хан-Магому
и Элдара Лорис-Меликов вполне понимал. Хан-Магома был весельчак, кутила, не
знавший, куда деть избыток жизни, всегда веселый, легкомысленный, играющий
своею и чужими жизнями, из-за этой игры жизнью вышедший теперь к русским и
точно так же завтра из-за этой игры могущий перейти опять назад к Шамилю. Элдар
был тоже вполне понятен: это был человек, вполне преданный своему мюршиду,
спокойный, сильный и твердый. Непонятен был для Лорис-Меликова только рыжий
Гамзало. Лорис-Меликов видел, что человек этот не только был предан Шамилю, но
испытывал непреодолимое отвращение, презрение, гадливость и ненависть ко всем
русским; и потому Ло-рис-Меликов не мог понять, зачем он вышел к русским. Лорис-Меликову
приходила мысль, разделяемая и некоторыми начальствующими лицами, что выход
ХаджиМурата и его рассказы о вражде с Шамилем был обман, что он вышел только,
чтобы высмотреть слабые места русских и, убежав опять в горы, направить силы
туда, где русские были слабы. И Гамзало всем своим существом подтверждал это
предположение. «Те и сам Хаджи-Мурат, – думал Лорис-Меликов, – умеют
скрывать свои намерения, но этот выдает себя своей нескрываемой ненавистью».
Лорис-Меликов
попытался говорить с ним. Он спросил, скучно ли ему здесь. Но он, не оставляя
своего занятия, косясь своим одним глазом на Лорис-Мели-кова, хрипло и
отрывисто прорычал:
– Нет,
не скучно.
И так же
отвечал на все другие вопросы.
Пока
Лорис-Меликов был в комнате нукеров, вошел и четвертый мюрид Хаджи-Мурата,
аварец Ханефи, с волосатым лицом и шеей и мохнатой, точно мехом обросшей,
выпуклой грудью. Это был нерассуждающий, здоровенный работник, всегда
поглощенный своим делом, без рассуждения, как и Элдар, повинующийся своему
хозяину.
Когда он
вошел в комнату нукеров за рисом, Лорис-Меликов остановил его и расспросил,
откуда он и давно ли у Хаджи-Мурата.
– Пять
лет, – отвечал Ханефи на вопрос Лорис-Меликова. – Я из одного аула с ним.
Мой отец убил его дядю, и они хотели убить меня, – сказал он, спокойно
из-под сросшихся бровей глядя в лицо Лорис-Меликова. – Тогда я попросил
принять меня братом.
– Что
значит: принять братом?
– Я
не брил два месяца головы, ногтей не стриг и пришел к ним. Они пустили меня к
Патимат, к его матери. Патимат дала мне грудь, и я стал его братом.
В
соседней комнате послышался голос Хаджи-Мурата. Элдар тотчас же узнал призыв хозяина
и, отерев руки, широко шагая, поспешно пошел в гостиную.
– Зовет
к себе, – сказал он, возвращаясь. И, дав еще папироску веселому
Хан-Магоме, Лорис-Меликов пошел в гостиную.
|