Увеличить |
Глава XIX
Стрела
На
другом конце залы, под хорами, в бархатных красных золоченых креслах сидели
почетные гости, а посредине их сама директриса, величественная седовласая дама
в шелковом серо-жемчужном платье. Гости были пожилые и очень важные, в золотом
шитье, с красными и голубыми лентами через плечо, с орденами, с золотыми
лампасами на белых панталонах. Рядом с начальницей стоял, слегка опираясь на
спинку ее кресла, совсем маленький, старенький лысый гусарский генерал в черном
мундире с серебряными шнурами, в красно-коричневых рейтузах, туго обтягивавших
его подгибающиеся тощие ножки. Его Александров знал: это был почетный опекун
московских институтов, граф Олсуфьев. Наклонясь слегка к директрисе, он что-то
говорил ей с большим оживлением, а она слегка улыбалась и с веселым укором
покачивала головою.
– Ах
ты, старый проказник, – дружелюбно сказал Жданов, тоже глядевший на графа.
Позади и
по бокам этой начальственной подковы группами и поодиночке, в зале и по галерее,
все в одинаковых темно-красных платьях, все одинаково декольтированные, все
издали похожие друг на дружку и все загадочно прекрасные, стояли воспитанницы.
Не
прошло и полминуты, как зоркие глаза Александрова успели схватить все эти
впечатления и закрепить их в памяти. Уже юнкера первой роты с Бауманом впереди
спустились со ступенек и шли по блестящему паркету длинной залы, невольно
подчиняясь темпу увлекательного марша.
– Посмотрите,
господа! – воскликнул Карганов, показывая на Баумана. – Посмотрите на
этого великосветского человека. Во-первых, он идет слишком медленными шагами. Спрашивается,
когда же он дойдет?
– Правда, –
подтвердил Жданов. – И остальные, как индюки, топчутся на месте.
– Во-вторых,
от важности он закинул голову к небу, точно рассматривает потолок. Он выпятил
грудь, а зад совсем отставил. Величественно, но противно.
Подвижной
Жданов вдруг спохватился.
– Господа,
здесь не строй и не ученье, а бал. Пойдемте, не станем дожидаться очереди. Айда!
Только
спустившись в залу, Александров понял, почему Бауман делал такие маленькие
шажки: безукоризненно и отлично натертый паркет был скользок, как лучший
зеркальный каток. Ноги на нем стремились разъехаться врозь, как при первых
попытках кататься на коньках; поневоле при каждом шаге приходилось бояться
потерять равновесие, и потому страшно было решиться поднять ногу.
«А что,
если попробовать скользить?» – подумал Александров. Вышло гораздо лучше, а
когда он попробовал держать ступни не прямо, а с носками, развороченными
наружу, по-танцевальному, то нашлась и опора для каждого шага. И все стало
просто и приятно. Поэтому, перегоняя товарищей, он очутился непосредственно за
юнкерами первой роты и остановился на несколько секунд, не желая с ними
смешиваться. И все-таки было жутко и мешкотно двигаться и стоять, чувствуя на
себе глаза множества наблюдательных и, конечно, хорошеньких девушек.
Юнкера
первой роты кланялись и отходили. Александров видел, как на их низкие и – почему
не сказать правду? – довольно грамотные поклоны медленно, с важной и
светлой улыбкой склоняла свою властную матово-белую голову директриса.
Отошел,
пятясь спиной, последний юнкер первой роты. Александров – один. «Господи,
помоги!» Но внезапно в памяти его всплывает круглая ловкая фигура училищного
танцмейстера Петра Алексеевича Ермолова, вместе с его изящным поклоном и
словесным уроком: «Руки свободно, без малейшего напряжения, опущены вниз и
слегка, совсем чуточку, округлены. Ноги в третьей позиции. Одновременно,
помните: одновременно – в этом тайна поклона и его красота – одновременно и
медленно – сгибается спина и склоняется голова. Так же вместе и так же плавно,
только чуть-чуть быстрее, вы выпрямляетесь и подымаете голову, а затем
отступаете или делаете шаг вбок, судя по обстоятельствам».
Счастье
Александрова, что он очень недурной имитатор. Он заставляет себя вообразить,
что это вовсе не он, а милый, круглый, старый Ермолов скользит спокойными,
уверенными, легкими шагами. Вот Петр Алексеевич в пяти шагах от начальницы
остановил левую ногу, правой прочертил по паркету легкий полукруг и, поставив
ноги точно в третью позицию, делает полный почтения и достоинства поклон.
Выпрямляясь,
Александров с удовольствием почувствовал, что у него «вытанцевалось». Медленно,
с чудесным выражением доброты и величия директриса слегка опустила и подняла
свою серебряную голову, озарив юнкера прелестной улыбкой. «А ведь она красавица,
хотя и седые волосы. А какой живой цвет лица, какие глаза, какой царственный
взгляд. Сама Екатерина Великая!»
Стоявший
за ее креслом маленький старенький граф Олсуфьев тоже ответил на поклон юнкера
коротеньким веселым кивком, точно по-товарищески подмигнул о чем-то ему. Слегка
шевельнули подбородками расшитые золотом старички. Александров был счастлив.
После
поклона ему удалось ловкими маневрами обойти свиту, окружавшую начальницу. Он
уже почувствовал себя в свободном пространстве и заторопился было к ближнему
концу спасительной галереи, но вдруг остановился на разбеге: весь промежуток
между двумя первыми колоннами и нижняя ступенька были тесно заняты
темно-вишневыми платьицами, голыми худенькими ручками и милыми, светло
улыбавшимися лицами.
– Вы
хотите пройти, господин юнкер? – услышал он над собою голос необыкновенной
звучности и красоты, подобный альту в самом лучшем ангельском хоре на небе.
Он
поднял глаза, и вдруг с ним произошло изумительное чудо. Точно случайно, как
будто блеснула близкая молния, и в мгновенном ослепительном свете ярко
обрисовалось из всех лиц одно, только одно прекрасное лицо. Четкость его была
сверхъестественна. Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку
давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и
навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой
грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося,
единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими
волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых глаз, у
которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли
крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на
необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в
корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он
срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Тот же
магический голос, совсем не останавливаясь, продолжал:
– Дайте,
пожалуйста, дорогу господину юнкеру.
Александров
поднялся по ступенькам, кланяясь в обе стороны, краснея, бормоча слова извинения
и благодарности. Одна из воспитанниц пододвинула ему венский стул.
– Может
быть, присядете?
Он низко
признательно поклонился, но остался стоять, держась за спинку стула.
Если бы
мог когда-нибудь юнкер Александров представить себе, какие водопады чувств,
ураганы желаний и лавины образов проносятся иногда в голове человека за одну
малюсенькую долю секунды, он проникся бы священным трепетом перед емкостью, гибкостью
и быстротой человеческого ума. Но это самое волшебство с ним сейчас и
происходило.
«Неужели
я полюбил? – спросил он у самого себя и внимательно, даже со страхом, как
бы прислушался к внутреннему самому себе, к своим: телу, крови и разуму, и
решил твердо: – Да, я полюбил, и это уже навсегда».
Какой-то
подпольный ядовитый голос в нем же самом сказал с холодной насмешкой: «Любви
мгновенной, любви с первого взгляда – не бывает нигде, даже в романах».
«Но что
же мне делать? Я, вероятно, урод», – подумал с покорной грустью
Александров и вздохнул.
«Да и
какая любовь в твои годы? – продолжал ехидный голос. – Сколько сот
раз вы уже влюблялись, господин Сердечкин? О, Дон-Жуан! О, злостный и коварный
изменник!»
Послушная
память тотчас же вызвала к жизни все увлечения и «предметы» Александрова. Все
эти бывшие дамы его сердца пронеслись перед ним с такой быстротой, как будто
они выглядывали из окон летящего на всех парах курьерского поезда, а он стоял
на платформе Петровско-Разумовского полустанка, как иногда прошлым летом по
вечерам.
...Наташа
Манухина в котиковой шубке, с родинкой под глазом, розовая Нина Шпаковская с
большими густыми белыми ресницами, похожими на крылья бабочки-капустницы,
Машенька Полубояринова за пианино, в задумчивой полутьме, быстроглазая, быстроногая
болтунья Зоя Синицына и Сонечка Владимирова, в которую он столько же раз
влюблялся, сколько и разлюблял ее; и трое пышных высоких, со сладкими глазами
сестер Синельниковых, с которыми, слава богу, все кончено; хоть и трагично, но
навсегда. И другие, и другие, и другие... сотни других... Дольше других
задержалась в его глазах маленькая, чуть косенькая – это очень шло к ней –
Геня, Генриетта Хржановская. Шесть лет было Александрову, когда он в нее
влюбился. Он храбро защищал ее от мальчишек, сам надевал ей на ноги ботинки,
когда она уходила с нянькой от Александровых, и однажды подарил ей восковую
желтую канарейку в жестяной сквозной, кружками, клетке.
Но
унеслись эти образы, растаяли, и ничего от них не осталось. Только чуть-чуть
стало жалко маленькую Геню, как, впрочем, и всегда при воспоминании о ней.
«О нет.
Все это была не любовь, так, забава, игра, пустяки, вроде – и то правда – игры
в фанты или почту. Смешное передразнивание взрослых по прочитанным романам.
Мимо! Мимо! Прощайте, детские шалости и дурачества!»
Но
теперь он любит. Любит! – какое громадное, гордое, страшное, сладостное
слово. Вот вся вселенная, как бесконечно большой глобус, и от него отрезан
крошечный сегмент, ну, с дом величиной. Этот жалкий отрезок и есть прежняя
жизнь Александрова, неинтересная и тупая. «Но теперь начинается новая жизнь в
бесконечности времени и пространства, вся наполненная славой, блеском, властью,
подвигами, и все это вместе с моей горячей любовью я кладу к твоим ногам, о
возлюбленная, о царица души моей».
Мечтая
так, он глядел на каштановые волосы, косы которых были заплетены в корону. Повинуясь
этому взгляду, она повернула голову назад. Какой божественно прекрасной показалась
Александрову при этом повороте чудесная линия, идущая от уха вдоль длинной
гибкой шеи и плавно переходящая в плечо. «В мире есть точные законы красоты!» –
с восторгом подумал Александров.
Улыбнувшись,
она отвернулась. А юнкер прошептал:
– Твой
навек.
Но уже
кончили гости представляться хозяйке. Директриса сказала что-то графу Олсуфьеву,
нагнувшемуся к ней.
Он
кивнул головой, выпрямился и сделал рукой призывающий жест.
Точно
из-под земли вырос тонкий, длинный офицер с аксельбантами. Склонившись с преувеличенной
почтительностью, он выслушал приказание, потом выпрямился, отошел на несколько шагов
в глубину залы и знаком приказал музыкантам замолчать.
Рябов,
доведя колено до конца, прекратил марш.
– Полонез! –
закричал адъютант веселым высоким голосом.
– Кавалеры,
приглашайте ваших дам!
|