 Увеличить |
Глава XVI
Дрозд
В
четвертой роте числится сто юнкеров, но на рождественские каникулы три четверти
из них разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в
Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто в старые
деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений,
охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вернутся в
него лишь десятого января, осипшие от дороги, загоревшие крепким зимним
загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих
яблоков, малороссийского сала, чурчхелы, бадриджанов и прочей снеди.
А вот
коренным москвичам – туго. Изволь являться трижды в неделю в училище, да еще
ровно к семи часам утра, и только для того, чтобы на приветствие Дрозда
(командира четвертой роты, капитана Фофанова) проорать: «Здравия желаю, ваше
высокоблагородие». А зачем? Мы, здешние, также никуда не убежим, как и
иногородние.
Приблизительно
так бурчит про себя господин обер-офицер Александров, идя торопливыми большими
шагами по Поварской к Арбату. Вчера была елка и танцевали у Андриевичей. Домой
он вернулся только к пяти часам утра, а подняли его насилу-насилу в семь без
двадцати. Ах, как бы не опоздать! Вдруг залепит Дрозд трое суток без отпуска.
Вот тебе и Рождество...
Глаза у
Александрова еще не совсем проснулись после краткого сна, в них чувствуется
резь и усталость. Но запах снега так вкусен, мороз так весел, быстрое движение
так упорно гонит горячую кровь по всему телу... Через две минуты Александров
спрашивает самого себя с удивлением: «Где же моя усталость, недовольство и
кислота?» Их нет, исчезли. Тело не имеет больше веса. Эта невесомость – одно из
блаженнейших ощущений на свете, но оно негативно, оно так же незаметно и так же
не вызывает благодарности судьбе, как тридцать два зуба, емкие легкие, железный
желудок; поймет его Александров только тогда, когда утеряет его навсегда; так,
лет через двадцать.
Снег
тонко скрипит под его лакированными сапожками. Снег скрипит под ногами у всех
пешеходов. Он визжит под полозьями саней, оставляющих за собою в нем блестящие,
скользкие полосы, а на заворотах он крепко хрустит, смятый полозьями. Изо всех
труб высоко над домами стоят, неподвижно устремясь в зеленое небо и там слегка
курчавясь, белые прямые столбы дыма. Вот налево Савостьянов, булочная, а
наискосок Арбатской площади – белое длинное здание Александровского училища на
Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви. Слава богу,
минута в минуту. Не опоздал.
Портупей-юнкер
Золотов – круглый сирота; ему некуда ехать на праздники, он заменяет
фельдфебеля четвертой роты. Он выстраивает двадцать шесть явившихся юнкеров в учебной
галерее в одну шеренгу и делает им перекличку. Все в порядке. И тотчас же он
командует: «Смирно. Глаза налево». Появляется с левого фланга Дрозд и
здоровается с юнкерами.
Мальчишеские
прозвища удивительно метки. Капитан Фофанов вислоплеч и длиннонос. Его
худощавое лицо смугло и румяно. Черные волосы на голове разделены косым четким
пробором; легкой красиво-неуклюжей перевалочкой и боковым наклоном головы, при
внимательном и быстром взгляде, он действительно напоминает птицу, и именно
черного дрозда. Он очень требователен и суров в делах службы и строевого
учения. «Без отпуска», карцер, дежурства и дневальства вне очереди так и
сыпятся из него в несчастливые для юнкеров дни. И все это с величайшей
вежливостью: «Юнкер Александров, будьте любезны отправиться на двое суток под
арест, с исполнением служебных обязанностей». Но вне условий, требующих крутой
дисциплины, он фамильярный друг, защитник и всегдашняя выручка. Эти его милые
черты хорошо знакомы всем проказливым юнкерам четвертой роты и особенно Александрову,
самому неистовому баловнику. Но зато Дрозд ненавидит малейший оттенок лжи и
требует от провинившегося юнкера мгновенного и точного признания.
Однажды
юнкер Александров был оставлен без отпуска за единицу по фортификации. Скитаясь
без дела по опустевшим залам и коридорам, он совсем ошалел от скуки и злости и,
сам не зная зачем, раскалил в камине уборной докрасна кочергу и тщательно выжег
на красной фанере огромными буквами слово «Дрозд».
В
понедельник утром, после утренней переклички, еще не распуская роты, выдержав
паузу, капитан спросил, по обыкновению протягивая перед некоторыми словами
длинный ять (он был чуть-чуть заикой):
– Э-какой
это болван э-начертил в нужнике э-какую-то похабщину?
Александров
в ту же секунду громко крикнул из строя:
– Я,
господин капитан!
Командир
совсем по-птичьи окинул юнкера боковым взглядом и произнес с презрительным
равнодушием:
– Э-так
я и знал. – И скомандовал роте: – Разойдитесь!
Вечером,
перед чаем, когда все зубрили, сидя на своих койках, уроки к завтрему, юнкер Александров
увидел Дрозда, проходившего по галерее, и подбежал к нему. Юнкер весь день томился,
подавленный великодушием начальника.
– Господин
капитан, позвольте мне попросить у вас прощения.
– Э-дурачок, –
протянул Дрозд. – Э-пустяки. Ступай заниматься, э-чертежник ты этакий!
И слегка
толкнул его ладонью в спину. Но в голосе Дрозда и его прикосновении юнкер почувствовал
теплоту.
Так
воспитывал Дрозд своих девятнадцатилетних птенцов в проворном повиновении, в
безусловной правдивости, на широкой развязке взаимного доверия.
Дрозд,
заложив руки за спину, медленно, неуклонно идет вдоль фронта, зорко оглядывая
каждое лицо, каждую пуговицу, каждый пояс, каждый сапог. Рядом с Александровым
стоит крепко сбитый широкоплечий чернявый Жданов. Он нехорошо бледен, и белки
его глаз слюняво желтоваты.
– Э-нездоров? –
спрашивает Дрозд.
– Никак
нет, господин капитан. Здоров.
Дрозд
поводит туда-сюда острым подозрительным носом.
– Э-какую
гадость вчера пил? – спрашивает он брезгливо.
Юнкер
жмется, но тотчас отвечает:
– В
гостях давали ананасный ликер, господин капитан.
– Ффу,
какая мерзость! – морщится Дрозд. – Э-это не ликер, а дерьмо. И зачем
тебе пробовать э-ликеры. Ну, выпей стакан красного вина, и э-довольно с тебя. А
лучше и э-совсем не пей. Пьют от скуки паршивые неудачники, а перед тобою
э-целый мир впереди. Будь весел и пьян э-без вина.
Подходит
к концу докучный осмотр. У юнкеров чешутся руки и горят пятки от нетерпения.
Праздничных дней так мало, и бегут они с такой дьявольской быстротой, убегают и
никогда не вернутся назад!
Но Дрозд
выходит на середину фронта, достает из отворота рукава какую-то бумажку и не
спеша ее разворачивает. «Да поскорее ты, Дроздище!» – мысленно понукает его
Александров.
Дрозд
начинает читать, мучительно растягивая свои яти:
– По
распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть в Екатерининском
женском институте, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От четвертой
роты поедут юнкера:
Он
делает небольшим молчанием двоеточие, совсем маленькое, всего в полторы секунды,
но в этот короткий промежуток сотни тревожных мыслей пробегают в голове
Александрова.
Сегодня
его день так полно и счастливо занят, что даже совсем не остается места для семейных
радостей. К десяти часам он должен ждать в Зоологическом саду Наташу Манухину.
Они будут кататься с великолепных ледяных гор. Какое острое наслаждение нестись
стремительно вниз на маленьких салазках по отвесной сверкающей дороге,
подвернув левую ногу под себя, а правой, как рулем, давая прямое направление
волшебному лету. Правда, Наташа придет не одна, а в сопровождении скучной
англичанки, похожей на птицу марабу. Но, к счастью, гувернантка не любит
кататься с гор и, кажется, считает это одним из русских варварств. Она будет
торчать на вышке, кутая в широкое обезьянье боа свой красный британский нос. А
Наташа назло ей будет требовать еще и еще, и в последний раз еще и в
самый-самый последний. Лицо Александрова слегка щекочет Наташина котиковая
шубка, и как сладко пахнет эта шубка мехом и тонкими неизъяснимыми духами, и
сама Наташа, наверно, гордится своим кавалером: «Как ловок и смел этот милый
Александров и, кажется, немного влюблен в меня». Ах, Наташа, совсем не немного,
наоборот: до безумия.
В час
завтрак у Шпаковских, а после завтрака веселая репетиция водевиля «Не спросясь
броду, не суйся в воду», где Александров играет Макарку, а также и в живых
картинах. Должно быть, и потанцуют немного. В этом большом, уютном,
безалаберном доме две девочки, три барышни и всегда множество их подруг всяких
возрастов. Там с утра до вечера поют, танцуют, устраивают игры, едят,
влюбляются и звонко смеются. Александрову часто кажется, что он влюблен в
младшую из барышень, в белокурую розовую Нину. Впрочем, все любви Александрова
так многочисленны и скоропалительны, что сестра в шутку зовет его – господин Сердечкин.
Потом
обед у Калмыковых, и тоже танцы. А затем – самое главное – вечером знаменитая
елка в Благородном собрании, на которую съезжается вся молодая Москва: дети,
подростки, барышни и юноши. Туда он обещал сопровождать трех приехавших из Пензы
землячек: Машеньку Полубояринову, Сонечку Аничкову и Зою Скрипицыну. Бал, на
котором танцуют, после того как детей увезут по домам, до тысячи молодых людей.
И, если говорить по правде, уже не в Машеньку ли влюбился, по-настоящему и
мгновенно, несчастный юнкер в тот вечер, когда она играла Шопена, а он стоял,
прислонившись к пианино, и то видел, то не видел ее нежное лицо, такое странное
и такое изменчивое в темноте.
«Только
не меня. Дорогой, золотой Дрозд, только, пожалуйста, не меня», – мысленно
умоляет Александров.
– Э-Рихтер, –
произносит капитан, – Жжданов, Бутынский, Карганов, Прибиль...
«Пронеси,
пронеси, пронеси!» – умоляет судьбу Александров, изо всех сил стискивая зубы и
кулаки. И вот падает холодно и непреклонно:
– И
э-Александров. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному
для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно
готовыми. За опоздание – до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться
о внешности. Помните, что александровцы – московская гвардия и должны
отличаться не только блеском души, но и благородством сапог. Тьфу, наоборот.
Затем вы свободны, господа юнкера. Перед отправкой я сам осмотрю вас.
Разойдитесь.
На
лестнице Александров догоняет Дрозда. Последняя, отчаянная попытка.
– Господин
капитан!
Дрозд
останавливается на ступеньке, в птичий недоверчивый полуоборот к юнкеру.
– Э-что
еще?
– Господин
капитан, позвольте вам сказать, что я катался на коньках, и у меня подвернулась
нога. Прямо ступить нельзя, такая боль.
– Э-врешь.
Пойди в лазарет и принеси свидетельство.
Душа
Александрова катится вниз, как с ледяной горы в Зоологическом.
– Господин
капитан, – говорит он смущенно. – Положим, я могу себя осилить. Но у
меня другие, важные причины.
– Ну?
– Нет
перчаток.
Дрозд хмурится.
– Э-покажи
руки.
Юнкер
поворачивает обе руки ладонями вверх. Дрозд делает то же самое и сверяет руки
свои и его.
– Ерунда.
У нас одинаковый размер. Семь или семь с половиной, э-небольшая разница. Вечером
я тебе пришлю мои, спросишь у фельдфебеля. Ступай. Ну, что же ты стоишь?
– Господин
капитан, – робко говорит юнкер, вновь тронутый великодушием этого
чудака. – Положим, перчатки у меня есть, только очень грязные, но я их
могу вымыть. Но я должен вам сказать правду (сейчас Александров подпустит маленькую
лесть). Я знаю, что вы все можете простить.
Дрозд
перебивает его, угрожающе вздернув подбородок вверх.
– Э-далеко
не все.
– Простить
очень многое, если вам говорят правду.
Дрозд с
сомнением косится на юнкера.
– Э-попутай,
попутай у меня еще!
– И
вот я вам должен признаться откровенно, что...
– Э-девчонки,
должно быть?
– Точно
так, господин капитан. Барышни. Приехали только на две недели в Москву из Пензы.
Мои родственницы. Обещался быть в Благородном собрании на елке. Дал честное
слово. Ужасно обидно будет обмануть их и подвести.
Но Дрозд
упрямо трясет головою.
– Э-все
равно поедешь. А женскую душу я знаю лучше тебя. Опоздал, не пришел – пускай
сердится: в следующий раз будет ждать еще нетерпеливее. И кроме того, я тебе
скажу (тут его голос смягчается), что бал Благородного собрания, это –
толкучка, рынок, открытый вход, открытый для всех: купеческие дочки из
Замоскворечья, немки, цирюльники, чиновники и другие шпаки всякие. А в
Екатерининский институт на бал можно попасть лишь по строгому выбору, по именному,
личному приглашению. В Екатерининском, э-дружок мой, учатся девицы лишь из самых
древних, самых настоящих, дворянских фамилий. Истинная, столбовая русская
аристократия не в Петербурге, голубчик, а в Москве, у нас. Не пропускай случая.
Летом выйдешь в офицеры. Придется тебе надолго, если не навсегда,
законопатиться в каком-нибудь Проскурове или Кинешме, и никогда ты в жизни не
увидишь подобной прелести и красоты. Ну, разве воинская доблесть вытянет тебя
вверх или чудом попадешь в Академию, тогда – может быть... Но вернее всего, что
навсегда нынешний бал останется для тебя, как прекрасный и э-неповторимый сон.
И я тебе твердо говорю, что в пятницу ты сам же поблагодаришь меня. Э-иди, иди,
юнкер.
Он
ласково концами пальцев потрепал Александрова по плечу и поспешно стал
спускаться по лестнице.
«Что
же, – подумал Александров. – Видно, так и быть. Хорошо еще, что не на
весь день оставил в училище. Все-таки кое-куда поспею. А Машеньке
Полубояриновой пошлю записку с посыльным. Да вот еще: пораньше вымыть замшевые
перчатки... Ну и Дрозд! Все-таки с ним можно жить. На все смотры, парады,
встречи и церемонии, когда назначают юнкеров по выбору, он неизменно посылает и
Александрова. О, тут большая ревность! Все училище помнит, по старому преданию,
о том, как застрелился в курилке юнкер Кувшинников, будучи не включенным в те
двенадцать рядов со знаменем, которые были наряжены в почетный караул для
встречи государя. Здесь дело чести! Да и правда, юнкер Александров не особенно
красив, – признается сам себе Александров, – скажем, даже совсем
некрасив. Но он лучше многих прыгает через деревянную кобылу и вертится на
турнике, он отличный строевик, в танцах у него ритм и послушность всех
мускулов, а лучше его фехтуют на рапирах только два человека во всем училище:
юнкер роты его величества Чхеидзе и курсовой офицер третьей роты поручик
Темирязев... А красота? Что такое мужская красота?»
Восемь
без пяти. Готовы все юнкера, наряженные на бал. («Что за глупое слово, –
думает Александров, – „наряженные“. Точно нас нарядили в испанские
костюмы».) Перчатки вымыты, высушены у камина; их пальцы распялены деревянными
расправилками. Все шестеро, в ожидании лошадей, сидят тесно на ближних к выходу
койках. Тут же примостился и Дрозд. Он дает последние наставления:
– Следите
за своим ножом и вилкой и опрятностью на тарелке, если позовут вас ужинать.
Рыбу – только вилкой; можете помогать хлебной корочкой. Птицу в руки не брать.
Ешь небольшими кусками, чтобы не быть с полным ртом, когда соседка обратится к
тебе с разговором. Девчонкам глупостей не врать, всякие чувства побоку и э-к
черту-с. Начальнице и генералам кланяться придворным поклоном, как учил
танцмейстер. Если начальница протянет руку, приложись, но, склонившись, не
чмокай. За старшего Рихтер. Вот и все. Завидую вам.
– Поехали
бы с нами, господин капитан, – говорит Александров.
– Э-куда
мне. Стар.
Довод
печальный, но для юнкеров убедительный. Дрозду тридцать шесть лет. Действительно,
в эгоистичном измерении юнкеров, это – глубокая старость. Александров,
например, твердо решил дожить только до тридцати лет, а потом застрелиться.
Стоит ли продолжать жить древним старцем, хладеющим развалиной?
– Вы
еще совсем молоды, господин капитан, – говорит с лицемерным сочувствием
цветущий армянин Карганов.
Дрозд
машет рукой.
– Где
уж!.. куда уж!..
Уедут
юнкера туда, где свет, музыка, цветы, прелестные девушки, духи, танцы, легкий
смех, а Дрозд пойдет в свою казенную холостую квартиру, где, кроме денщика,
ждут его только два живых существа, две черные дворняжки, без признаков какой
бы то ни было породы: э-Мальчик и э-Цыган. Говорят, что Дрозд выпивает по ночам
в одиночку.
Служитель
быстро взбегает по лестнице и навытяжку останавливается перед Дроздом:
– Лошади
поданы, ваше высокоблагородие.
– Ну,
с богом, – говорит Дрозд, вставая. – Верю, что поддержите блеск и
славу родного училища. После танцев сразу на мороз не выходите. Остыньте
сначала. Рихтер, ты за этим присмотришь.
– Слушаю,
господин капитан.
А
служитель, коренной, всезнающий москвич, возбужденно шепчет сбоку юнкерам:
– Четыре
тройки от Ечкина. Ечкинские тройки. Серые в яблоках. Не лошади, а львы. Ямщик
грозится: «Господ юнкеров так прокачу, что всю жизнь помнить будут». Вы уж там,
господа, сколотитесь ему на чаишко. Сам Фотоген Павлыч на козлах.
|
