Глава X
Вторая любовь
Конечно,
самый главный, самый волнующий визит новоиспеченного юнкера Александрова
предназначался в семью Синельниковых, которые давно уже переехали с летней дачи
в Москву, на Гороховую улицу, близ Земляного вала, в двух шагах от крашенного в
фисташковый цвет Константиновского межевого института. Давно влюбленное сердце
юноши горело и нетерпеливо рвалось к ней, к волоокой богине, к несравненной,
единственной, прекрасной Юленьке. Показаться перед нею не жалким
мальчиком-кадетом, в неуклюже пригнанном пальто, а стройным, ловким юнкером
славного Александровского училища, взрослым молодым человеком, только что присягнувшим
под батальонным знаменем на верность вере, царю и отечеству, – вот была
его сладкая, тревожная и боязливая мечта, овладевавшая им каждую ночь перед
падением в сон, в те краткие мгновенья, когда так рельефно встает и видится
недавнее прошлое...
Белые
замшевые тугие перчатки на руках; барашковая шапка с золотым орлом лихо надвинута
на правую бровь; лакированные блестящие сапоги; холодное оружие на левом боку;
отлично сшитый мундир, ладно, крепко и весело облегающий весь корпус; белые
погоны с красным витым вензелем «А II»; золотые широкие галуны; а главное –
инстинктивное сознание своей восемнадцатилетней счастливой ловкости и легкости
и той самоуверенной жизнерадостности, перед которой послушно развертывается
весь мир, – разве все эти победоносные данные не тронут, не смягчат сердце
суровой и холодной красавицы?.. И все-таки он с невольной ребяческой робостью
отдалял и отдалял день и час свидания с нею.
Он до
сих пор не мог ни понять, ни забыть спокойных деловых слов Юленьки в момент
расставания, там, в Химках, в канареечном уголку между шкафом и пианино, где
они так часто и так подолгу целовались и откуда выходили потом с красными
пятнами на лицах, с блестящими глазами, с порывистым дыханием, с кружащейся
головой и с растрепанными волосами.
Прощаясь,
она отвела его руку и сказала голосом наставницы:
– Забудем
эти глупые шалости летнего сезона. Теперь мы обое стали большими и серьезными.
И,
протягивая ему руку, она сказала:
– Останемся
же добрыми друзьями.
Но
почему же этот жестокий, оскорбительный удар был так непредвиденно внезапен?
Еще три дня назад, вечером, они сидели в густой пахучей березовой роще, и она
сказала тихо:
– Тебе
так неудобно. Положи голову мне на колени.
Ах,
никогда в жизни он не позабудет, как его щека ощутила шершавое прикосновение тонкого
и теплого молдаванского полотна и под ним мраморную гладкость крепкого женского
бедра. Он стал целовать сквозь материю эту мощную и нежную ногу, а Юлия, точно
в испуге, горячо и быстро шептала:
– Нет...
Так не надо... Так нельзя.
И в это
время гладила ему волосы и прижимала его губы к своему телу.
А разве
может когда-нибудь изгладиться из памяти Александрова, как иногда, во время
бешено крутящегося вальса, Юлия, томно закрывши глаза, вся приникала вплотную к
нему, и он чувствовал через влажную рубашку живое, упругое прикосновение ее
крепкой девической груди и легкое щекотание ее маленького твердого соска... О,
волшебная власть воспоминаний! А теперь Юлия говорит, точно старая дева, точно
классная учительница: «Ах, будемте друзьями». В знойный день человек изнывает
от жары и жажды. Губы, рот и гортань у него засохли. А ему вдруг вместо воды
дают совет: положи камешек в рот, это обманывает жажду.
Но
почему же это отчуждение и этот спокойный холод? Это благоразумие из прописи?
Может быть, он надоел ей? Может быть, она влюбилась в другого? Может быть, и в
самом деле Александров был для нее только дразнящей летней игрушкой, тем, что
теперь начинает называться странным чужим словом – флирт? И, вероятно, никогда
бы она не согласилась выйти замуж за пехотного офицера, у которого, кроме
жалованья – сорок три рубля в месяц, – нет больше решительно никаких
доходов. Правда, она прогнала от себя долговязого, быстроногого Покорни, но
мало ли еще в Москве богатых женихов, и вот, в ожидании одного из них, она
решила сразу прекратить полуневинную, полудетскую забаву.
Но может
быть и то, что мать трех сестер Синельниковых, Анна Романовна, очень полная,
очень высокая и до сих пор еще очень красивая дама, узнала как-нибудь об этих
воровских поцелуйчиках и задала Юленьке хорошую нахлобучку? Недаром же она в
последние химкинские дни была как будто суха с Александровым: или это только
теперь ему кажется?
Конечно,
всего скорее могла донести матери младшая дочка, четырнадцатилетняя лупоглазая
Любочка, большая егоза и ябедница, шантажистка и вымогательница. Зоркие ее
глаза видели сквозь стены, а с ней, как с «маленькой», мало стеснялись. Когда
старшие сестры не брали ее с собой на прогулку, когда ей необходимо было
выпросить у них ленточку, она, устав клянчить, всегда прибегала к самому
ядовитому приему: многозначительно кивала головой, загадочно чмокала языком и
говорила протяжно:
– Хо-ро-шо
же. А я маме скажу.
– Что
ты скажешь, дура? Никто тебе не поверит. Мы сами скажем, что ты с гимназистом
Чулковым целовалась в курятнике.
– И
никто вам не поверит, потому что я маленькая, а мне все поверят, потому что
устами младенцев сама истина глаголет... Что, взяли?
В конце
концов она добивалась своего: получала пятачок и ленту и, скучая, тащилась за
сестрами по пыльной дороге.
Вот
эта-то стрекоза и могла наболтать о том, что было, и о том, чего не было. Но
какой стыд, какой позор для Александрова! Воспользоваться дружбой и
гостеприимством милой, хорошей семьи, уважаемой всей Москвой, и внести в нее
потаенный разврат... Нет, уж теперь к Синельниковым нельзя и глаз показать и
даже квартиру их на Гороховой надо обегать большим крюком, подобно неудачливому
вору.
И как же
удивлен, потрясен и обрадован был юнкер Александров, когда в конце октября он
получил от самой Анны Романовны письмецо такого крошечного размера, который
заставил невольно вспомнить о ее рыхлом тучном теле.
«Дорогой
Алексей Николаевич (не решаюсь назвать Алешей юнкера Александровского училища,
где, кстати, имел счастие учиться покойный муж). Что вы забыли ваших старых
друзей? Приходите в любую субботу, и лучше всего в ближнюю. Мы живем
по-прежнему на Гороховой. Девочки мои по вас соскучились. Можете привести с
собой двух, трех товарищей; чем больше, тем лучше. Потанцуете, попоете,
поиграете в разные игры... Ждем.
Ваша
А. С.
P.
S. К 7-ми – 7-ми с пол. час...»
Не без
труда удалось Александрову получить согласие у двух товарищей: каждый юнкер
дорожил семейным субботним обедом и домашним вечером. Согласились только: его
отделенный начальник, второкурсник Андриевич, сын мирового судьи на Арбате, в
семье которого Александров бывал не раз, и новый друг его Венсан, полуфранцуз,
но по внешности и особенно по горбатому храброму носу – настоящий бордосец; он
прибыл в училище из третьего кадетского корпуса и стоял в четвертой роте
правофланговым. Ходил он в отпуск к мачехе, которую терпеть не мог.
В
субботу юнкера сошлись на Покровке, у той церкви с короною на куполе, где
венчалась императрица Елизавета с Разумовским. Оттуда до Гороховой было рукой
подать.
Александров
начал неловко чувствовать себя, чем-то вроде антрепренера или хлопотливого дальнего
родственника. Но потом эта мнительность стерлась, отошла сама собою. Была
какая-то особенная магнетическая прелесть и неизъяснимая атмосфера общей
влюбленности в этом маленьком деревянном уютном домике. И все женщины в нем
были красивы; даже часто менявшиеся и всегда веселые горничные.
Подавали
на стол, к чаю, красное крымское вино, тартинки с маслом и сыром, сладкие сухари.
Играл на пианино все тот же маленький, рыжеватый, веселый Панков из
консерватории, давно сохнувший по младшей дочке Любе, а когда его не было, то
заводили механический музыкальный ящик «Монопан» и плясали под него. В то время
не было ни одного дома в Москве, где бы не танцевали при всяком удобном случае,
до полной усталости.
Дом
Синельниковых стал часто посещаться юнкерами. Один приводил и представлял своего
приятеля, который в свою очередь тащил третьего. К барышням приходили
гимназические подруги и какие-то дальние московские кузины, все хорошенькие,
страстные танцорки, шумные, задорные пересмешницы, бойкие на язык, с блестящими
глазами, хохотушки. Эти субботние непринужденные вечера пользовались большим
успехом.
Так,
часто в промежутках между танцами играли в petits jeux, в фанты, в свои соседи,
в почту, в жмурки, в «барыня прислала», в «здравствуйте, король» и в прочие.
Величественная
Анна Романовна почти всегда присутствовала в зале, сидя в большом вольтеровском
кресле и грея ноги в густой шерсти умного и кроткого сенбернара Вольфа. Точно с
высоты трона, она следила за молодежью с благосклонной поощрительной улыбкой.
Ее старшая дочь Юлия была поразительно на нее похожа: и красивым лицом, и
большим ростом, и даже будущей склонностью к полноте. Конечно, Александров все
еще продолжал уверять себя в том, что он до сих пор влюблен безнадежно в
жестокую и что молодое сердце его разбито навсегда.
Но ему
уже не удавалось порой обуздывать свою острую и смешливую наблюдательность.
Глядя иногда поочередно на свою богиню и на ее мать и сравнивая их, он думал
про себя: «А ведь очаровательная Юленька все толстеет и толстеет. К двадцати
годам ее уже разнесет, совсем как Анну Романовну. Воображаю, каково будет
положение ее мужа, если он захочет ласково обнять ее за талию и привлечь к себе
на грудь. А руки-то за спиной никак не могут сойтись. Положение!»
Правда,
Александров тут же ловил себя с раскаянием на дурных и грубых мыслях. Но он уже
давно знал, какие злые, нелепые, уродливые, бесстыдные, позорные мысли и образы
теснятся порою в уме человека против его воли.
Но от
прошлого он никак не мог отвязаться. Ведь любила же его Юленька... И вдруг в один
миг все рухнуло, все пошло прахом, бедный юнкер остался в одиночестве среди
просторной и пустой дороги, протягивая руку, как нищий, за подаянием.
Временами
он все-таки дерзал привлечь к себе внимание Юленьки настоятельной услужливостью,
горячим пожатием руки в танцах, молящим влюбленным взглядом, но она с обидным
спокойствием точно не замечала его; равнодушно отходила от него прочь,
прерывала его робкие слова громким разговором с кем-нибудь совсем посторонним.
Однажды,
когда играли в почту, он послал ей в Ялту краткую записочку:
«Неужели
вы забыли, как я обнимал ваши ноги и целовал ваши колени там, далеко в прекрасной
березовой роще?» Она развернула бумажку, вскользь поглядела на нее и, разорвав
на множество самых маленьких кусочков, кинула, не глядя, в камин. Но со
следующей почтой он получил письмецо из города Ялты в свой город Кинешму.
Быстрым мелким четким почерком в нем были написаны две строки:
«А вы
забыли ту березовую кашу, которой вас в детстве потчевали за глупость и дерзость?»
Тут с
окончательной ясностью понял несчастный юнкер, что его скороспешному любовному
роману пришел печальный конец. Он даже не обиделся на прозрачный намек на
розги. Поймав случайный взгляд Юленьки, он издали серьезно и покорно склонил
голову в знак послушания. А когда гости стали расходиться, он в передней улучил
минутку, чтобы подойти к Юленьке и тихо сказать ей:
– Вы
правы. Я сам вижу, что надоел вам своим приставанием. Это было бестактно. Лучше
уже маленькая дружба, чем большая, но лопнувшая любовь.
– Ну
вот и умница, – сказала она и крепко пожала своей прекрасной большой,
всегда прохладной рукой руку Александрова. – И я вам буду настоящим верным
другом.
В
следующую субботу он пришел к Синельниковым совсем выздоровевшим от первой
любви. Он думал: «А не влюбиться ли мне в Оленьку или в Любочку? Только в какую
из двух?»
И в тот
же вечер этот господин Сердечкин начал строить куры поочередно обеим барышням,
еще не решивши, к чьим ногам положит он свое объемистое сердце. Но эти
маленькие девушки, почти девочки, уже умели с чисто женским инстинктом невинно
кокетничать и разбираться в любовной вязи. На все пылкие подходы юнкера они
отвечали:
– Нет
уж, пожалуйста! Все эти ваши комплименты, и рыцарства, и ухаживанья, все это,
пожалуйста, обращайте к Юленьке, а не к нам. Слишком много чести!
|