 Увеличить |
Глава 40
Антонио.
Я онемел!
Бассанио.
Ты доктором была — и не узнал я!
Шекспир,
«Венецианский купец»
В
течение тех пяти или шести минут, по прошествии которых снова появились юноша и
майор, судья Темпл и шериф вместе с большинством волонтеров поднялись на
площадку, и храбрые воины принялись излагать друг другу свои предположения
относительно исхода дела и хвастаться боевой доблестью, проявленной ими в
недавнем столкновении. Но вдруг все умолкли: от пещеры шли Оливер и мистер
Гартман. Они несли человека, сидевшего в грубом кресле, застеленном
неотделанными оленьими шкурами, которое тут же почтительно опустили среди
собравшихся. Длинные волосы сидевшего в кресле спадали на плечи гладкими
белоснежными прядями; одежда, безукоризненно чистая и опрятная, сшитая из
материи, доступной лишь людям наиболее зажиточных классов, сильно обветшала и
была залатана; обувью старику служили мокасины, украшенные самой нарядной отделкой,
какую только способны изобрести индейцы. Черты его лица были строги и полны
достоинства, однако блуждающий взгляд, которым он медленно обвел стоящих
вокруг, ничего не выражал: не оставалось сомнения в том, что старец уже достиг
тех лет, когда человек вновь возвращается к бездумному состоянию дитяти.
Натти,
пришедший следом за теми, кто нес кресло — этот столь неожиданный здесь предмет, —
остановился неподалеку, позади него. Опершись о ружье, охотник стоял среди
своих преследователей, и бесстрашие его показывало, что Кожаного Чулка волнует
дело гораздо более важное, чем личная безопасность. Майор Гартман встал с
непокрытой головой подле старца, и, казалось, в его глазах, обычно выражавших
веселость и юмор, сияет сама душа. Эдвардс непринужденным, любовным жестом
положил руку на поручень кресла, хотя от волнения сердце у юноши готово было
разорваться и он не мог произнести ни слова.
Все
смотрели на эту картину не отрывая глаз, но никто не проронил ни звука. Но тут
старец, вновь обведя всех своим бездумным взглядом, сделал попытку
приподняться, на его увядшем лице мелькнула улыбка, выражавшая привычную
любезность, и он произнес глухим, дрожащим голосом:
— Не
угодно ли присесть, джентльмены? Прошу вас. Совет начнется незамедлительно.
Все, кто предан нашему всемилостивейшему королю, будут рады слышать, что
колонии по-прежнему остаются, ему верны. Присядьте, прошу вас, присядьте,
господа. Войска на ночь отправятся на отдых.
— Это
бред безумного, — сказал Мармадьюк. — Кто потрудится мне объяснить,
что все это значит?
— Нет,
сэр, это не безумие, — твердо произнес Эдвардс, — это лишь дряхлая,
беспомощная старость, и нам предстоит выяснить, кто тут несет ответственность.
— Скажи,
сын мой, джентльмены останутся к обеду? — спросил старец, обернувшись на
голос, который он так хорошо знал и любил. — Распорядись, чтобы
приготовили обед, достойный офицеров его величества. Ты знаешь, у нас всегда к
услугам превосходнейшая дичь.
— Кто
этот человек? — быстро спросил Мармадьюк: голос старца пробудил в нем
живейший интерес и какие-то догадки.
— Этот
человек, сэр, который, как вы видели, прятался в пещере, лишенный всего, что
составляет радость нашей жизни, был когда-то другом и советчиком тех, кто
правил нашей страной, — спокойно ответил Эдвардс; голос его, по мере того
как он говорил, звучал все громче. — Этот человек, которого вы видите
теперь слабым и беспомощным, был когда-то воином столь храбрым и неустрашимым,
что отважные туземцы дали ему прозвище «Пожиратель Огня». Этот человек, который
не имеет сейчас даже крова над головой, когда-то обладал огромным состоянием;
он был законным владельцем этой самой земли, которая у вас под ногами, судья
Темпл. Этот человек был отцом…
— Так,
значит, это.., так, значит, это пропавший без вести майор Эффингем? —
вскричал Мармадьюк в глубочайшем волнении.
— Да,
именно пропавший, — ответил юноша, устремляя на судью пронзительный
взгляд.
— А
вы? А вы?.. — продолжал судья, с трудом выговаривая слова.
— Я
его внук.
Целую
минуту длилось глубокое молчание. Глаза всех были прикованы к говорившим, и
даже старый немец с большой тревогой ждал, чем все это кончится. Но вот
Мармадьюк, опустивший голову на грудь — не от стыда, а потому, что мысленно
возносил благодарность богу, — вновь поднял глаза: крупные слезы катились
по его красивому мужественному лицу. Он горячо сжал руку юноше и проговорил:
— Оливер,
прощаю тебе твою резкость, твои подозрения. Теперь я все понимаю. Прощаю тебе
все, кроме того, что ты позволил престарелому человеку обитать в таком
неподобающем месте, когда не только мой дом, но все мое состояние в его и твоем
распоряжении.
— Он
твердый, как шталь! — воскликнул майор Гартман. — Я говорил тепе,
юнош, што Мармадьюк Темпл — верный друг, он никогда не покидаль друга в нужде.
— Да,
судья Темпл, этот достойный джентльмен сильно поколебал мое мнение о вас. Когда
выяснилось, что перевезти моего деда обратно, туда, откуда извлекла его
преданная любовь старого слуги, невозможно — его бы тут же обнаружили, — я
отправился в долину Мохок к одному из его старых товарищей, в надежность
которого я верил. Он ведь и ваш друг, судья Темпл, и если то, что он говорит,
справедливо, и мой отец и я судили о вас неверно…
— Твой
отец действительно погиб на том пакетботе? — спросил Мармадьюк с нежным участием.
— Да.
После нескольких лет бесплодных усилий и жизни на очень скромные средства он
оставил меня в Нова-Скотии и отправился получать компенсацию за понесенные
убытки, которую присудили наконец британскому офицерству. Он провел в Англии
год и возвращался в Галифакс, чтобы занять там назначенный ему правительством
пост в Вест-Индии, намереваясь заехать туда, где мой дед пребывал с начала и во
все время войны, и взять его с собой.
Но как
ты уцелел? воскликнул Мармадьюк с живейшим интересом. Я был уверен, что ты
погиб вместе с отцом.
На щеках
Эдвардса выступил румянец. Юноша посматривал на недоумевающие лица волонтеров и
молчал. Мармадьюк обернулся к подошедшему в эту минуту капитану Холлистеру и
сказал:
Уведите
солдат и распустите их по домам; излишнее усердие шерифа внушило ему неверное
представление о его долге. Доктор Тодд, я буду весьма признателен, если вы
займетесь раной Хайрема Дулитла, которую тот получил в этом неприятном деле.
Ричард, ты окажешь мне услугу, если распорядишься прислать сюда карету
Бенджамен, возвращайся домой и приступай к своим домашним обязанностям Хотя
распоряжения эти большинству не очень-то при шлись по душе, подозрение, что они
и в самом деле несколько превысили границы законного, а даже привычное уважение
к судье заставили всех немедленно подчиниться.
Когда
те, кому надлежало уйти, скрылись из виду и на скале остались лишь лица, особо
заинтересованные в том, чтобы раскрыть наконец тайну, Мармадьюк, указывая на
майора Эффингема, сказал, обращаясь к его внуку:
— Не
унести ли нам твоего деда под укрытие, пока не прибудет моя карета?
Нет,
сэр, воздух ему полезен, он всегда старался быть под открытым небом, если при
этом не грозила опасность быть обнаруженным Я не знаю, как мне поступить
дальше, судья Темпл: должен ли я, могу ли я позволить, чтобы майор Эффингем
стал членом вашей семьи?
— Ты
сам будешь судить об этом, — ответил Мармадьюк. — Твой отец — друг
моей юности. Он доверил мне все свое состояние. Когда мы расставались, он,
полностью на меня полагаясь, не пожелал брать никаких расписок, никаких
документов, подтверждающих передачу мне его имущества, хотя, правду сказать,
для того и не было ни времени, ни подходящих обстоятельств. Ты знал об этом?
— Несомненно,
сэр, — ответил Эдвардс или, как отныне мы будем называть его, Эффингем.
— Наши
политические взгляды разошлись, и мы решили, что, если здесь победит революция,
я смогу сохранить для него все его состояние, ибо никто не знал о том, что оно
принадлежит ему. Если же король удержится, то такому лояльному подданному, как
полковник Эффингем, нетрудно будет вернуть свое имущество. Это тебе ясно?
— Пока
все верно и правильно, — сказал юноша, все еще сохраняя недоверчивый вид.
— Слушай,
слушай, малыпик, — проговорил немец. — Судья Темпл — самый шестный
шеловек.
— Нам
всем известно, каков был исход войны, — продолжал Мармадьюк, не обращая
внимания ни на того, ни на другого. — Твой дед остался в Коннектикуте, и
его сын регулярно высылал ему вспомоществование, достаточное для того, чтобы
старик ни в чем не нуждался. Все это я хорошо знал, хотя мне не приходилось
встречаться с майором Эффингемом даже в разгар нашей дружбы с его сыном. Вместе
с войсками твой отец вернулся в Англию хлопотать о возвращении своего имущества.
Он потерпел огромные убытки, все поместья его были проданы, но купил их я. Это
было продиктовано вполне естественным желанием устранить все препятствия, когда
для него придет время получить все свои владения обратно.
— Никаких
препятствий и не было, кроме одного: нашлось слишком много претендентов.
— Но
никто бы не мог тягаться с законным владельцем, и я открыто объявил, что
распоряжаюсь капиталом, с течением времени и моими собственными усилиями
умноженным во сто крат, только как опекун. Ты знаешь, что сразу же после войны
я снабжал твоего отца значительными суммами.
— Да,
вы посылали ему деньги до тех пор, пока…
— Мои
письма стали приходить обратно нераспечатанными. Характером твой отец походил
на тебя: порой он бывал излишне тороплив и резок. Но, возможно, тут была и моя
вина, — сказал судья, как бы с упреком самому себе. — Быть может, я,
как всегда, заглядывал слишком далеко вперед, слишком тщательно рассчитывал.
Признаться, для меня было тяжким испытанием позволять человеку, которого я
искренне любил, на протяжении семи лет думать обо мне дурно, и все это для
того, чтобы он смог в свое время открыто заявить о своих правах на имущество и
получить компенсацию за убытки. Но, если бы он прочитал мои последние письма к
нему, ты бы знал всю правду. Те, что я послал ему в Англию, твой отец прочитал,
об этом сообщил мне мой поверенный. Твой отец умер, Оливер, зная все. Он умер
моим другом, и я был убежден, что ты погиб вместе с ним.
— Мы
были бедны и не могли оплатить проезд за двоих, — ответил юноша с
необычайным волнением, которое охватывало его всякий раз, когда разговор
касался плачевного положения его семьи. — Я дожидался возвращения отца, и,
когда до меня дошла печальная весть о его гибели, у меня не оставалось ни
гроша.
— И
что же ты предпринял, мой мальчик? — спросил Мармадьюк с дрожью в голосе.
— Я
поехал разыскивать деда. Я понимал, что он остался без всяких средств к
существованию теперь, когда перестали приходить деньги от его сына. Добравшись
до места, где жил старый майор Эффингем, я узнал, что он выехал неизвестно
куда, хотя наемный слуга, покинувший старого человека в его бедности, после
моих настойчивых расспросов признался, что моего деда увез какой-то старик,
бывший слуга майора. Я тотчас догадался, что это был Натти, потому что мой отец
часто…
— Так,
значит, Натти был слугой твоего деда? — воскликнул судья.
— И
этого вы тоже не знали? — спросил явно изумленный юноша.
— Как
мог я это знать? Я никогда не встречался с майором Эффингемом, при мне никто не
упоминал тогда имени Бампо. Для меня Натти был всего лишь охотник-траппер,
лесной житель. Таких здесь немало, и потому он не вызывал во мне особого
интереса.
— Натти
вырос в семье моего деда, служил ему на протяжении многих лет, сопровождая его
во всех походах на Западе, где и пристрастился к лесам. Его оставили здесь как
«туземца» на земле. Могиканин — мой дед когда-то спас ему жизнь — уговорил
делаваров отдать майору эту землю, когда те приняли моего деда как почетного
члена своего племени.
— А
отсюда, стало быть, и разговоры о твоей «индейской крови»?
— Да,
это моя единственная «кровная» связь с индейцами, — ответил Эдвардс,
улыбаясь. — Майор Эффингем стал как бы сыном могиканина, в то время одного
из величайших людей своего народа, и мой отец, посетивший делаваров, когда был
еще мальчиком, получил от них прозвище «Орел», вероятно, за свой орлиный
профиль. Это прозвище перешло и на меня. Другого родства и связей с индейцами у
меня нет, хотя, признаюсь, судья Темпл, порой я готов был пожелать, чтобы
именно таким было — и мое происхождение и мое воспитание.
— Продолжай
свой рассказ, — сказал Мармадьюк.
— Мне
осталось мало что добавить, сэр. Я отправился к озеру Отсего — я часто слышал,
что Натти живет именно там, — и действительно нашел своего деда в хижине
старого охотника — верный слуга скрывал от всех своего старого господина, он не
хотел, чтобы люди видели, как обнищал и впал в старческое слабоумие человек,
которого народ когда-то так уважал и почитал.
— И
что же ты предпринял затем?
— Что
я предпринял? Я истратил последние деньги и купил ружье, надел грубую одежду и
стал охотиться вместе с Кожаным Чулком. Остальное, судья Темпл, вам известно.
— А
почему ты не искаль старый Фриц Гартман? — сказал немец с упреком, —
Разве ты никогта не слышаль имя старый Фриц Гартман, твой отец не говориль обо
мне?
— Быть
может, я поступил неправильно, джентльмены, — возразил юноша, — но
гордость не позволяла мне открыть то, что сегодня наконец обнаружилось и что
даже и теперь мне не легко. У меня были свои планы, быть может фантастические,
но я предполагал, если бы мой дед дожил до осени, увезти его с собой в город,
где живут наши дальние родственники, — я надеялся, что они уже успели
позабыть про ненавистных им тори. Но он быстро угасает, — печально
продолжал Оливер, — и вскоре ляжет в землю рядом со старым могиканином.
Воздух
был свежий, погода прекрасная, и все оставались на скале до тех пор, пока не
послышался стук колес поднимавшейся по склону кареты судьи Темпла. Разговор
продолжался с неослабевающим интересом, и постепенно выяснилось все то, что
доселе было непонятно; антипатия юноши к Мармадьюку таяла с каждой минутой. Он
уже не возражал против того, чтобы деда его увезли в дом судьи, а сам майор
Эффингем выказал поистине детскую радость, когда его усадили в карету.
Оказавшись в зале «дворца» Мармадьюка, старый воин медленно обвел глазами
комнату, останавливаясь взглядом на каждом предмете, и на мгновение лицо его
как будто озарялось разумной мыслью, но в то же время он то и дело рассыпался в
ненужных любезностях по адресу тех, кто находился возле него, с трудом связывая
слова и мысли. Ходьба и перемены скоро истощили силы старика, и его пришлось
уложить в постель. Там он лежал в течение долгих часов, очевидно сознавая
происшедшие в его жизни изменения и являя собой жалкую картину, слишком ясно
показывающую, что животные инстинкты все еще живут в человеке после того, как
более благородная его сущность уже исчезла.
Пока его
престарелого родственника укладывали в удобную постель, возле которой тут же
уселся Натти, Оливер не отходил от деда, но затем по приглашению судьи
проследовал в библиотеку, где его уже поджидали хозяин дома и майор Гартман.
— Прочти
эту бумагу, Оливер, — проговорил Мармадьюк, — и ты увидишь, что я не
только не имел намерений нанести ущерб твоей семье, пока я жив, но считал своим
долгом позаботиться и о том, чтобы справедливость восторжествовала хотя бы и
после моей смерти.
Юноша
взял бумагу и с первого взгляда на нее понял, что это завещание Мармадьюка
Темпла. Как ни был он взбудоражен и взволнован, он тут же заметил, что стоявшая
на документе дата совпадала с тем временем, когда судья находился в столь
мрачном и подавленном состоянии. Оливер читал завещание, и глаза его
подернулись влагой, а рука, державшая бумагу, начала дрожать.
Завещание
начиналось с обычных формальных заявлений, составленных искусным в подобного
рода делах мистером Вандерсколом, но далее Оливер сразу почувствовал стиль
самого судьи. Ясно, решительно и даже красноречиво он излагал свои
обязательства в отношении полковника Эффингема, сущность взаимоотношений между
ними и те обстоятельства, которые их разъединили. Затем он разъяснил причину
своего продолжительного молчания, упомянув, однако, те крупные суммы, которые
пересылал другу, но которые тот возвращал ему обратно с нераспечатанными
письмами, после чего рассказал и о том, как разыскивал отца своего друга,
неизвестно куда исчезнувшего, и о своих опасениях, что прямой наследник
доверенного ему состояния погребен в океане вместе со своим отцом.
Короче
говоря, он поведал все те события, которые наш читатель может теперь связать
воедино, а затем дал полный и точный отчет о суммах, оставленных на его
попечение полковником Эффингемом. Все состояние вверялось нескольким
ответственным душеприказчикам, на которых возлагалась обязанность разделить его
следующим образом: одну половину передать дочери, а вторую — Оливеру Эффингему,
бывшему майору войск Великобритании, и его сыну, Эдвардсу Эффингему, и его
внуку, Эдвардсу Оливеру Эффингему, или их потомкам. Завещание сохраняло свою
силу до тысяча восемьсот десятого года — если до этого времени не объявится
никто из прямых наследников рода Эффингемов, то определенная сумма, из расчета
основного капитала и процентов, передавалась государству, с тем чтобы выплатить
ее, согласно закону, побочным родственникам майора Эффингема; остальное
наследовала дочь судьи.
Из глаз
молодого человека катились слезы — он видел перед собой неоспоримое доказательство
благородных намерений Мармадьюка. Смущенный взгляд Оливера был все еще прикован
к бумаге, когда он услышал рядом с собой голос, от которого затрепетал каждый
его нерв:
— Вы
все еще сомневаетесь в нас, Оливер?
— Лично
в вас, мисс Темпл, я никогда не сомневался! — воскликнул юноша, обретя дар
речи и память, и, вскочив, схватил руку Элизабет. — Нет, в вас моя вера
всегда была твердой.
— А
в моего отца?
— Благослови
его бог!
— Спасибо,
мой мальчик, — сказал судья и обменялся с юношей крепким
рукопожатием, — но мы оба с тобой поступали ошибочно: ты был слишком
поспешен, а я слишком медлителен. Половина всех моих владений станет твоей, как
только можно будет совершить формальную их передачу, и, если мои догадки
правильны, к тебе скоро перейдет и вторая половина.
И, взяв
руку юноши, которую держал в своей, он соединил ее с рукой дочери, а затем
сделал знак майору Гартману, приглашая его в соседнюю комнату.
— Я
вот што сказаль тебе, девушка, — добродушно проговорил немец. — Если
бы Фриц Гартман бил молодым, как тогда, когда служил с его дедом, он бы еще
потягался с ленивый мальчишка!
— Ну-ну,
старина Фриц, — остановил его судья. — Ведь вам семьдесят, а не
семнадцать годков. Пойдемте, Ричард уже поджидает вас с чашей пунша.
— Рихарт?
Ах, он шорт этакий! — воскликнул немец, поспешно направляясь к
двери. — Он делает пунш, как лошадиный пойло. Я покажу ему, как надо
готовить пунш. Ах, шорт! Шестное слово, он подслащивает его своей американской
патокой!
Мармадьюк
улыбнулся, любовно кивнул молодой паре и тоже вышел из комнаты, прикрыв за
собой дверь. Если кто-либо из наших читателей полагает, что сейчас мы снова
откроем ее ради его удовольствия, то он ошибается.
Элизабет
и Оливер беседовали довольно долго — сколько именно, мы вам не скажем, но к шести
часам беседу пришлось прекратить, так как явился мосье Лекуа, как то было
условлено накануне, и выразил желание сказать что-то мисс Темпл с глазу на
глаз. Ему в том отказано не было. С превеликой учтивостью француз предложил
Элизабет руку и сердце, а также всех своих друзей, близких и далеких, папа,
мама и «сахаристый тростник». Мисс Темпл, надо полагать, уже связала себя
некими обязательствами в отношении Оливера, ибо отклонила лестное предложение
француза в выражениях не менее учтивых, чем его собственные, но, пожалуй, более
решительных.
Мосье
Лекуа вскоре присоединился к немцу и шерифу, которые усадили его рядом с собой
за стол и с помощью пунша, вина и других горячительных напитков вскоре
заставили француза рассказать им о цели его визита. Делая предложение, он, как
видно, лишь выполнял долг, который воспитанный человек, прежде чем покинуть
гостеприимную страну, обязан выполнить в отношении девушки, живущей в этом
отдаленном месте, — сердце его при этом было весьма мало задето. После
некоторых дополнительных возлияний подгулявшие собутыльники шутки ради убедили
повеселевшего француза, что было бы непростительной бестактностью предлагать
руку одной даме и не проявить такой же любезности в отношении другой. И около
девяти часов вечера мосье Лекуа отправился в дом священника с теми же
матримониальными намерениями и вышел оттуда с таким же результатом, что и при
первой своей попытке.
Когда в
десять часов он вернулся в дом судьи Темпла, Ричард и майор все еще сидели за
столом. Они хотели заставить «галла», как называл шериф француза, попытаться
сделать третье предложение — почтенной мисс Добродетели Петтибон, но мосье
Лекуа отверг этот совет с упрямством, поистине удивительным в столь
благовоспитанном человеке.
Провожая
мосье Лекуа до двери со свечой в руке, Бенджамен сказал ему на прощанье:
— Если
вы, мусью, приметесь ухаживать за мисс Петтибон, как уговаривает вас сквайр
Дик, я так полагаю, вас подцепят крепко, и не так-то уж легко будет вам
отцепиться. Если мисс Лиззи и дочка пастора вроде как бы легкие парусные
лодочки, которые стремглав несутся по ветру, то мисс Добродетель — тяжелая
баржа: стоит взять ее на буксир, и уж тащи до конца своей жизни.
|
