 Увеличить |
Глава 18
Бедняга!
И родная мать
Его бы не
могла узнать.
Нужды и
голода печать
На лоб
его легла.
Вальтер
Скотт, «Мармион»
Вернувшись
на большую поляну, судья Темпл взял под руку свою дочь и направился к тому
месту, где молодой охотник стоял, опершись на ружье и молча разглядывая мертвую
птицу у своих ног. Присутствие девушки оказало немалое влияние на течение
последующего разговора. Появление Мармадьюка не прервало состязания, и перед
началом следующего тура в толпе завязался горячий спор относительно условий
стрельбы по индейке, которая была, впрочем, гораздо хуже предыдущей. Таким
образом, разговор, который мы приведем ниже, слышали только те, кого он
касался, в том числе Кожаный Чулок и индеец, не покинувшие своего молодого
товарища.
— Я
причинил вам большой вред, мистер Эдвардс, — начал судья и тут же умолк,
так как при этих словах молодой человек вздрогнул и переменился в лице; однако
он ничего не сказал, взгляд его постепенно снова стал спокойным, и судья
продолжал:
— К
счастью, я располагаю возможностью в какой-то мере возместить вам причиненный
мною ущерб. Мой родственник Ричард Джонс получил назначение на важный пост, и я
буду теперь лишен его помощи, а мне как раз сейчас необходим человек, на
которого я мог бы положиться. Ваши манеры, несмотря на вашу скромную одежду,
говорят о том, что вы человек образованный, а твоя рана еще некоторое время
будет мешать тебе добывать хлеб охотой (Мармадьюк начал волноваться и незаметно
для себя стал обращаться к юноше на «ты», как это было принято между
квакерами). Мои двери открыты для тебя, мой юный друг, ибо подозрительность не
в обычае нашей молодой страны — слишком мало здесь соблазнов для алчности людей
нечестных. Так согласись же стать хотя бы на время моим помощником и получать
вознаграждение, соответствующее твоим обязанностям.
Ни в
обращении судьи, ни в его предложении, казалось, не было ничего, что могло бы
объяснить непонятную угрюмость, похожую даже на отвращение, с какой юноша
слушал его речь; однако, сделав большое усилие, он взял себя в руки и ответил:
— Я
пошел бы на службу к вам, сэр, или к любому другому человеку, чтобы снискать
себе пропитание честным трудом, — я не скрываю свою нужду, я даже беднее,
чем это может показаться на первый взгляд. Однако я опасаюсь, что такие
обязанности помешают мне в более важном деле, и поэтому я не могу принять ваше
предложение и, как прежде, буду добывать себе пропитание ружьем.
Тут
Ричард не замедлил прошептать Элизабет, которая стояла несколько в стороне:
— В
этом, кузиночка, проявляется естественная неохота метиса отказаться от дикарских
привычек. Насколько мне известно, ничто не может побороть в них любовь к
бродячей жизни.
— Это
опасная жизнь, — сказал Мармадьюк, хотя он не слышал замечания
шерифа, — и она грозит несчастьями куда более серьезными, чем твоя рана.
Поверь мне, друг мой, я опытней тебя и хорошо знаю, что жалкая жизнь охотника
оставляет без удовлетворения многие его телесные нужды, не говоря уж о
духовных.
— Нет,
нет судья, — вмешался Кожаный Чулок, на которого Мармадьюк до сих пор не
обращал внимания, а может быть, и вообще не заметил. — Забирайте его к
себе в дом, и на здоровье, да только обманывать его не надо. Я вот прожил в
лесах сорок долгих лет и, бывало, по пять лет подряд не видел там никаких
просек, разве только проложенные бурей. А где вы еще найдете человека, который
на шестьдесят восьмом году жизни так легко добывал бы свой хлеб, несмотря на
все ваши вырубки и охотничьи законы? Ну, а в честности и в справедливости я
потягаюсь с самым громкоголосым проповедником на всем вашем «патенте».
— Ну,
ты исключение, Кожаный Чулок, — возразил судья, добродушно кивнув
охотнику. — Ты ведь не злоупотребляешь спиртными напитками, что в вашем
сословии редкость, и крепок не по годам. Но будет жаль, если этот юноша
бесплодно загубит свои таланты в лесу. Прошу тебя, друг мой, поселись под моим
кровом, хотя бы на тот срок, пока не заживет твоя рука. Моя дочь, хозяйка моего
дома, скажет тебе, что ты будешь в нем жеванным гостем.
— Конечно, —
произнесла Элизабет с некоторой сдержанностью, приличествующей девушке. —
Попавший в беду человек всегда будет для нас желанным гостем, особенно если мы
сами виновны в его несчастье.
— Да, —
сказал Ричард, — а если любите индюшатину, молодой человек, то на нашем
птичьем дворе индюшек много, и одна лучше другой, уж вы мне поверьте.
Получив
такую удачную поддержку, Мармадьюк удвоил свою настойчивость. Он обстоятельно
объяснил, в чем будут заключаться обязанности его помощника, назвал цифру
вознаграждения и вообще не упустил ни одной из тех подробностей, которым
деловые люди придают значение. Юноша слушал его в сильном волнении. Лицо его
ясно отражало борьбу чувств: то казалось, что он с радостью готов дать свое
согласие, то снова непонятное отвращение омрачало его черты, словно черная
туча, заслоняющая полуденное солнце.
Индеец,
на чьем лице были по-прежнему написаны уныние и стыд, слушал речь судьи со все
возрастающим интересом. Постепенно он подошел почти вплотную к собеседникам, и,
когда его зоркий взгляд уловил нерешительность в глазах молодого охотника, он
гордо расправил согбенные стыдом плечи и, с прежним достоинством шагнув вперед,
сказал:
— Выслушайте
своего отца, слова его мудры. Пусть Молодой Орел и Великий Вождь, Владеющий
Землями, едят у одного костра; пусть они без боязни спят рядом. Дети Микуона не
любят крови; они справедливы и поступают правильно. Солнце должно встать и
зайти много раз, прежде чем люди станут единой семьей, на это нужен не один
день, но много зим. Минги и делавары — прирожденные враги, их кровь никогда не
смешается в жилах одного человека, она никогда не потечет одной струей на поле
битвы. Но откуда вражда брата Микуона и Молодого Орла? Они одного племени, у
них одни предки. Научись ждать, сын мой. Ты делавар, а индейский воин умеет
быть терпеливым.
Эта
образная речь, казалось, произвела на молодого человека большое впечатление, и,
уступая настояниям Мармадьюка, он в конце концов дал свое согласие. Однако он
поставил при этом условие, что если какая-нибудь из сторон захочет расторгнуть
договор, она будет вправе сделать это немедленно. Странное и плохо скрываемое
нежелание юноши принять место, о котором человек его положения при обычных
обстоятельствах мог бы только мечтать, немало удивило тех, кто не знал его
близко, и произвело на них неблагоприятное впечатление. Когда беседующие
разошлись, они, естественно, принялись обсуждать недавний разговор, и мы не
преминем сообщить эти беседы читателю, начав с той, которую, неторопливо
возвращаясь домой, вели между собой судья, его дочь и Ричард.
— Уговаривая
этого непонятного юношу, — заметил Мармадьюк, — я поистине не
отступал от заповеди спасителя нашего — «любите обижающих вас». Не понимаю, что
в моем доме может испугать молодого человека его лет. Уж не твое ли это
присутствие и красота, Бесс?
— Нет,
нет, — простодушно ответил Ричард, — кузина Бесс тут ни при чем. Ты
можешь назвать мне хоть одного метиса, Дьюк, которому была бы по вкусу
цивилизованная жизнь? Если уж на то пошло, они в этом отношении куда хуже
чистокровных индейцев. Ты заметила, Элизабет, как он выворачивает ноги внутрь
носками и какие дикие у него глаза?
— Я
не обратила внимания ни на его глаза, ни на его ноги, хотя думаю, что более
смиренная поза была бы для него уместнее. Милый отец, вы проявили истинно
христианское терпение. Меня же его надменность возмутила задолго до того, как
он изволил согласиться. Ничего не скажешь, это для нас великая честь! Какую
парадную комнату прикажете отвести ему, сударь, и с кем будет он вкушать свой
нектар и амброзию?..
— С
Бенджаменом и Добродетелью, — перебил ее мистер Джонс. — Неужели у
тебя хватит духу кормить этого малого с неграми? Конечно, он наполовину индеец,
но ведь туземцы презирают негров. Нет, нет, он скорее умрет с голоду, чем сядет
за один стол с чернокожими!
— Я
буду рад, Дик, если он согласится обедать с нами, — ответил
Мармадьюк. — Даже то, что предлагаешь ты, для него, конечно, унизительно.
— Так,
значит, сударь, — сказала Элизабет, делая вид, что подчиняется желанию
отца против воли, — вам угодно, чтобы с ним обращались, как с человеком
благородного происхождения.
— Разумеется!
Ведь на это ему дает право его должность. И мы будем обращаться с ним так до
тех пор, пока он не докажет, что не достоин этого.
— Увидишь,
Дьюк, — воскликнул шериф, — тебе не удастся сделать из него
благородного джентльмена. Ведь старая пословица говорит, что «нужны три
поколения, чтобы получился джентльмен». Вот, скажем, моего отца все знали, мой
дед был доктором медицины, а его отец — доктором богословия, а его отец приехал
из Англии; мне, правда, не удалось точно установить его происхождение, но он
был не то богатым лондонским купцом, не то известным провинциальным законоведом,
не то младшим сыном епископа.
— Вот
пример истинно американской генеалогии, — смеясь, сказал Мармадьюк.
— Все
идет тихо-мирно, пока не переберешься за океан, но там все скрывается во мраке
неизвестности, и, значит, сразу же начинаются всяческие преувеличения. Итак, ты
убежден. Дик, что твой английский предок был знаменитостью, чем бы он ни
занимался?
— Конечно, —
ответил Ричард. — Моя старая тетка только и делала, что рассказывала о
нем. Мы принадлежим к славному роду, судья Темпл, и никто из нас не занимал
иных должностей, кроме самых почетных.
— Я
дивлюсь только, что тебя удовлетворяет столь скромное положение твоего рода в
старые времена, Дик. Большинство американских искателей знатности начинают свою
родословную, как детскую сказку: с трех братьев. И обязательно делают одного из
них родоначальником какой-нибудь знатнейшей фамилии нашего времени. Но здесь
все люди равны, если только они умеют прилично вести себя в обществе, и Оливер
Эдвардс в моем доме будет равен верховному шерифу и судье.
— Что
ж, Дьюк, на мой взгляд, это уже какой-то демократизм, а не республиканизм.
Однако я молчу. Только пусть он держится в рамках закона, или я докажу ему, что
свобода даже в этой стране имеет разумные пределы.
— Ну,
Дик, надеюсь, ты не будешь казнить, прежде чем я вынесу приговор! Но что скажет
о новом обитателе нашего дома Бесс? В таком деле главное слово должно все-таки
принадлежать дамам.
— Ах,
сударь, — ответила Элизабет, — боюсь, что в этом отношении я похожа
на некоего судью Темпла и нелегко меняю свои мнения. Но если говорить серьезно,
то, хотя я думаю, что приглашение в дом полудикаря — событие из ряда вон
выходящее, тем не менее всякий человек, которого приведете в наш дом вы, может
рассчитывать на вежливый прием с моей стороны.
Судья
ласково погладил нежную ручку, лежавшую на его руке, а Ричард со своим обычным
многословием продолжал сыпать неясные намеки и предупреждения.
Тем
временем обитатели леса — ибо три охотника, несмотря на все различие между
ними, вполне заслуживали это общее название — молча шли вдоль окраины поселка.
И, лишь когда они достигли озера и направились по льду к утесу, под которым
ютилась их хижина, молодой человек внезапно воскликнул:
— Кто
бы мог это предвидеть месяц назад! Я согласился служить у Мармадьюка Темпла,
поселиться в доме злейшего врага моего рода! Но что же мне оставалось делать?
Однако служба моя будет недолгой, и, когда исчезнет причина, принудившая меня
дать согласие, я уйду из этого дома и отрясу со своих ног его прах.
— Разве
он минг, что ты зовешь его врагом? — сказал индеец. — Делаварский
воин терпеливо ждет воли Великого Духа. Он не женщина, чтобы плакать, как малый
ребенок.
— Не
верю я им, Джон, — сказал Кожаный Чулок, чье лицо во время беседы судьи с
молодым охотником выражало сомнение и неуверенность. — Говорят, теперь у
нас новые законы, да я и сам вижу, что теперь в горах жизнь идет по-другому.
Эти края до того изменились, что не узнаешь ни озер, ни рек. И не верю я тем,
кто умеет гладко говорить. Я ведь знаю, какие сладкие речи вели белые, когда
собирались отнимать землю у индейцев. Я это прямо скажу, хоть я и сам белый и
родился под городом Йорком, в честной семье.
— Я
покорюсь, — сказал юноша. — Я забуду, кто я. И ты забудь, старый
могиканин, что я потомок вождя делаваров, который был некогда хозяином этих
благородных гор, этих прекрасных долин, этих вод, по которым ступают сейчас
наши ноги. Да, да, я стану его слугой.., его рабом… Разве это не почетное
рабство, старик?
— «Старик»! —
мрачно повторил индеец и остановился, как делал всегда, когда был взволнован. —
Да, Джон стар. Сын моего брата, будь могиканин молод, неужели его ружье молчало
бы? И где бы скрылся олень, чтобы он не мог его найти? Но Джоц стар, рука его
слаба, как рука женщины; его томагавк стал простым топором, и враги его —
прутья для корзин и метел, других врагов он теперь не поражает. А вместе со
старостью приходит голод. Вот погляди на Соколиного Глаза — когда он был молод,
он мог не есть по несколько дней, а теперь, если он не подбросит хворосту в
огонь, пламя сразу погаснет. Возьми протянутую руку сына Микуона, и он поможет
тебе.
— Ну,
положим, Чингачгук, — возразил Кожаный Чулок, — хоть я теперь совсем
не тот, что прежде, но и сейчас могу иной раз и не поесть. Когда мы шли за
ирокезами через Буковые леса, они гнали перед собой всю дичь, и у меня кусочка
во рту не было с утра понедельника до вечера среды. А потом на самой границе
Пенсильвании я подстрелил такого жирного оленя, какого никто еще не видывал.
Эх, посмотрел бы ты, как накинулись на него делавары — я ведь тогда ходил в
разведку и сражался вместе с их племенем. Индейцы лежали себе тихонько и ждали,
чтобы господь бог послал им дичи, ну, а я пошарил вокруг и поднял оленя да тут
же и уложил его, он и десяти прыжков не сделал. Я так ослабел от голода, что не
мог ждать мяса; я напился как следует его крови, а индейцы ели мясо прямо
сырым. Джон там был. Ну, а теперь, конечно, долго голодать я не могу, хотя
никогда не едал помногу.
— Довольно,
друзья мои! — воскликнул юноша. — Я чувствую, что моя жертва нужна
вам всем, и я принесу ее, но больше ничего не говорите, прошу вас.
Его
спутники умолкли, и вскоре они уже достигли хижины и вошли в нее,
предварительно сняв с двери хитрые запоры, которые, по-видимому, должны были
охранять весьма скудное имущество. У бревенчатых стен этого уединенного жилища
с одной стороны вздымались огромные сугробы, а с другой — виднелись кучи
хвороста и могучие сучья дубов и каштанов, оторванные (c)т родимого ствола
зимними бурями. Через сплетенную из веток и обмазанную глиной трубу вдоль обрывистого
склона утеса поднималась тоненькая струйка дыма, и извилистая линия копоти
тянулась по снегу от трубы до того места, где кончался обрыв и где на
плодородной почве росли гигантские деревья, осенявшие своими могучими ветвями
эту маленькую лощину.
Остаток
дня прошел так, как обычно проходят подобные дни в новых поселениях. Темплтонцы
снова собрались в «академии», чтобы посмотреть на второе богослужение мистера
Гранта. Пришел туда и индеец. Но, хотя священник устремил на него
многозначительный взгляд, когда стал приглашать прихожан приблизиться к алтарю,
старый вождь не поднялся со своего места, так как его все еще мучил стыд за
вчерашний позор.
Когда
прихожане начали расходиться, облака, собиравшиеся с утра, превратились в
густые черные тучи, и не успели еще фермеры добраться до своих хижин,
разбросанных по всем отрогам и лощинам и даже лепившихся на самых вершинах, как
начался ливень. Над быстро оседающим снегом поднялись темные края пней,
изгороди из жердей и хвороста, которые еще так недавно казались белыми волнами,
пересекавшими долины и взбегавшими на склоны холмов, выглянули из-под своего
покрова, а обугленные «столбы» с каждой минутой становились все чернее.
Элизабет
стояла вместе с Луизой Грант у окна в теплом зале уютного дома своего отца и
любовалась быстро меняющимся ликом природы. Даже поселок, еще совсем недавно
блиставший белоснежным нарядом, неохотно сбрасывал его, обнажая темные крыши и
закопченные трубы. Сосны стряхнули с себя снег, и каждый предмет обретал свою
естественную окраску с быстротой, которая казалась волшебной.
|
